Оскал холокоста

Эта книга, написанная на закате хрущевской оттепели, должна была тогда же

и выйти. Не вышла. Историческая наука в пору развитого социализма идеологически блюла свою “антисионистскую” непорочность и отторгала исследования, посвященные запретным еврейским темам. Вот и пришлось книге обреченно лежать в столе. Впрочем, как и другим научным трудам Валентина Михайловича Алексеева (1924 — 1994): о Варшавском восстании 1944-го, о событиях в Венгрии 1956-го, о Пражской весне 1968 года...

А между тем никаким явным потрясением тоталитарных основ работа ученого не грозила. Как замечает в предисловии научный сотрудник Русского исследовательского центра Гарвардского университета А. Х. Горфункель, автор был не из тех, кто демонстрировал свою оппозиционность, он лишь “выражал ее в точном следовании истине, объяснял, как в действительности обстояло дело”, направляя тем самым мысль слушателя и читателя к выводам “неожиданным, но неопровержимым”.

Один из главных выводов, естественно вытекающих из авторского повествования об истории Варшавского гетто и восстании как ее героическом пике и трагическом финале, — несостоятельность фарисейской морали, которой привычнее подвергать скорому, но неправому суду не всесилие палачей, а обреченность жертв: сами-де виноваты, коль оказались слабы. Почему не сопротивлялись? Отчего не вняли, к примеру, шапкозакидательским зазывам Ежи Альбрехта, секретаря Варшавского комитета Польской рабочей партии, который, нацеливая на активную борьбу с оккупантами, всерьез обещал: погибнут единицы, но спасутся тысячи? “Конечно, — вынужден прокомментировать историк, — находившийся вне гетто секретарь недооценил серьезность положения (как, впрочем, и многие, многие деятели внутри самого гетто): речь шла о гибели тысяч ради спасения единиц”.

Но и на горьком личном опыте познав действительное соотношение погибающих и тех, кому удается выжить, люди гетто не спешили смиряться. Самое выживание за трехметровой кирпичной стеной с колючей проволокой, ограждавшей перенаселенные — по 15 человек на комнату — дома, чьих обитателей выкашивали голод, холод, болезни и эпидемии (по 150 покойников каждодневно, 80 тысяч “естественных” смертей за первые полтора года), становилось вызовом насилию. “Евреи вымрут от голода и нужды, и от еврейского вопроса останется только кладбище”, — предрекал Людвиг Фишер, губернатор Варшавы.

Голоду и нужде сопутствовали запреты на какие бы то ни было проявления человеческой жизнедеятельности. Любое из них поэтому объективно носило характер неповиновения немецким властям. Тем не менее люди занимались ремеслами, создавали кустарное производство, торговали. Благодаря этому “Варшавское гетто быстро превратилось в крупный ремесленно-торговый центр общепольского значения”.

Рука об руку с торговлей шла контрабанда, в значительной мере сорвавшая “гитлеровские планы быстрого удушения Варшавского гетто голодом”. Недаром “в записках, оставленных погибшими жителями гетто, не раз встречается пожелание, чтобы после войны был поставлен памятник „неизвестному контрабандисту””. Поверим им, очевидцам, и ученому, изучавшему их свидетельства. И не уподобимся тому цензору-моралисту, который, запрещая рукопись В. Алексеева, начертал на полях негодующую помету: “И это — хорошо?” Негодование блюстителя морального кодекса строителя коммунизма вызвал рассказ автора о том, как, обходя жестокие запреты оккупантов, мальчишки из гетто добывали еду себе и близким.

Однако, упорствуя, чтобы выжить, гетто в массе своей выживало отнюдь не любой ценой, а сопротивляясь “общественному распаду и распаду личности”, хотя то и другое, конечно, было в взбаламученной реальности апокалипсического узилища.

Оно знало свое социальное расслоение, вынесшее на поверхность мутную накипь “новых людей”, которые, освоившись с чудовищной обстановкой, приспособились к ней, сумели “извлечь из нее пользу. Готовые в любую минуту получить баснословный выигрыш или пулю в затылок, они ни перед чем не останавливались... Верхний слой в вымирающем от голода гетто составили преуспевающие коммерсанты, контрабандисты, владельцы и совладельцы шопов, высшие чиновники юденрата, агенты гестапо”. Не было в гетто и “недостатка в негодяях, которые обворовывали, грабили и выдавали палачам своих соплеменников в надежде продлить таким образом собственное существование”.

Под стать расслоению людей — расслоение идей. В их пестром калейдоскопе одни исповедовали смирение и непротивление злу (“самооборона равнозначна гибели”), другие — соглашательскую тактику выжидания, уступок (“не будем играть с огнем”), третьи — самовнушаемые иллюзии изоляционизма, якобы благоприятствующего самосохранению национальной самобытности культуры и быта в первозданной, не замутненной инородными примесями чистоте. Особый сюжет, занимавший исследователя, — действия юденрата: был ли он чем-либо еще, кроме как пропагандистской ширмой рекламной автономии, мнимого самоуправления, до поры до времени нужной оккупационной власти?

Цепко повязанный ею, юденрат пресекал любую самодеятельность, инициативу снизу, направленные на облегчение условий существования. Так, именно он жестко “преследовал попытки создать в домах комитеты взаимопомощи. Такие комитеты, создаваемые жильцами на добровольных началах, помогали беднякам и больным, организовывали, насколько это было в их силах, дешевое общественное питание, вели просветительскую работу, боролись с произволом юденратовских чиновников... Юденрат конфисковывал деньги особенно активных домовых комитетов, арестовывал руководителей, не останавливался даже перед разрушением жилищ”. Свою лепту, и немалую, в поддержание “нового порядка” вносила подчиненная юденрату еврейская полиция, арестовывая и выдавая немцам непокорных. На совести чиновников юденрата и полицейских, знавших о лагере уничтожения в Треблинке, куда отправлялись из Варшавского гетто эшелоны с людьми, массовый обман населения, до которого доходили “ужасающие слухи о судьбе депортированных. Юденрат официальным объяснением опроверг „лживые измышления””, а один из полицейских чинов “громогласно назвал эти слухи провокацией”.

При всем том, как свидетельствовала сотрудница юденрата, его председатель Черняков, “инженер по профессии, был скромным человеком, которого силой заставили занять этот пост... Чернякову нельзя отказать ни в старании, ни в изобретательности. Он вертелся, как рыба в сети, чтобы залатать все более расползающуюся жизнь гетто, пока ему однажды не пришлось понять, что больше ничего сделать не удастся. Он принял цианистый калий”. Приведя это и другие аналогичные показания, В. Алексеев не спешит сбрасывать их с чаши весов, но, взвешивая, сопоставляя все “за” и “против”, приходит к выверенному заключению: “Каковы бы, однако, ни были личные намерения Чернякова, нельзя отрицать, что в течение многих месяцев он проводил политику оккупантов и покрывал деятельность различных мошенников внутри самого гетто”.

Восемь еврейских полицейских, которые тоже свели счеты с жизнью вслед за председателем юденрата, тем самым сняли с себя ответственность за соучастие в карательных акциях оккупантов. Но “остальные, во главе с начальником полиции Юзефом Шериньским, продолжали выполнять распоряжения немцев, надеясь, что их и их семей „операция Рейнхард” (физическое истребление, уничтожение евреев, прикрываемые эвфемизмами „переселение”, „эвакуация”, „специальная обработка” и т. п. — В. О.) не коснется”. Место Чернякова занял Марек Лихтенбаум, совершенно сознательно помогавший гитлеровцам истреблять евреев. “Его сыновья сотрудничали с гестапо, бражничали с нацистами, издевались над жителями гетто”. Такой “нецивилизованный” коллаборационизм не требовал флера хотя бы внешней благопристойности: жуткая действительность потворствовала обнажению животной сути предательства.

Но чем ниже нравственное падение вольных или невольных пособников гитлеровской политики геноцида, тем выше духовное противостояние ей в антифашистском движении Сопротивления, исподволь набиравшемся сил и расширявшем поле борьбы. Один из начальных ее этапов — создание коллективом научных работников секретного института “под безобидным религиозным названием „Онег-шаббат” (Общество проведения субботнего отдыха)”. Действуя под такой защитной вывеской, он собирал архив документов, включая мемуары и дневники, удостоверяющий расистскую идеологию фашизма и его преступления против человечности, выпускал еженедельный информационный бюллетень, в котором велась хроника Варшавского гетто. “Подпольный архив снабжал информацией антифашистскую печать, обслуживал организации Сопротивления, по поручению которых Рингельблюм (известный ученый, экономист и историк, взявший на себя руководство институтом. — В. О.) в течение 1942 г. подготовил для отправки по секретным каналам за границу ряд меморандумов о немецких лагерях смерти и об общем положении евреев под властью Гитлера”. Широкое распространение получило в гетто “тайное обучение. Выдающиеся педагоги (знаменитый Януш Корчак — один из них. — В. О.), ученые, литераторы давали молодежи запрещенные гитлеровцами образование — среднее и высшее, университетское и политическое. Тайно издавались учебники. Впоследствии вокруг подпольных гимназий и курсов формировались первые дружины антифашистов”.

К началу октября 1942 года число убитых польских евреев достигло миллиона. Но место погибших занимали живые: создавались и активизировались нелегальные организации, подпольные — до полусотни названий — газеты и журналы работали на духовное обеспечение Сопротивления нацистам.

Апогей борьбы — восстание (о хорошей организованности которого генерал-губернатор Франк особо докладывал в канцелярию фюрера). Разразившись на краю бездны — в ответ на подготовку ликвидации населения гетто, оно стойко выдерживало и шквальный огонь артиллерии, и газовые атаки, и пожары, от которых не только гетто — всю Варшаву заволокло тучами дыма. “Сполохи огня освещали город ночью, как днем, дома на „арийской стороне” сотрясались от детонации... гитлеровцы, держась на более или менее безопасном расстоянии, попросту выжигали квартал за кварталом, готовые расстрелять любого, кто попытается выбраться”.

Но и дотла спаленное, гетто сопротивлялось. Даже год спустя гитлеровцы, взрывавшие развалины, “натыкались на вооруженные группки евреев”, ютившихся там. В трагические дни Варшавского восстания 1994 года они приняли в нем участие.

...Участие в Варшавском восстании уцелевших героев восстания в гетто — характерный штрих, позволяющий уточнить один из тезисов книги. Речь идет об антисемитизме, который “в Польше издавна был силен” и порождал “травлю евреев в широком масштабе”. Последние два высказывания, похоже, настолько увлекли В. Алексеева, что он даже “погромы времен Б. Хмельницкого и М. Железняка” списал на польскую историю. Не точна и аналогия между польской мелкой буржуазией, интеллигенцией, крестьянством, то есть большинством населения, будто бы сплошь пораженного антисемитизмом, и баварскими лавочниками, которые “пошли за Гитлером”. Нет, не подобна одна другой обстановка, какая складывалась на рубеже 20 — 30-х годов в Германии и Польше. Уместно в этой связи сослаться на совесть польской литературы начала века Стефана Жеромского, чей последний роман “Канун весны”, признанный в СССР и контрреволюционным, и антисоветским, среди многих сюжетных мотивов, оппозиционных тогдашнему режиму новорожденной Польши, содержал и мотив отторжения антисемитизма...

Да и в годы гитлеровского нашествия польские писатели продолжали эту традицию активного неприятия антисемитизма. И Зофья Коссак, с заслуженным уважением упомянутая В. Алексеевым в его книге — в разгар оккупации она организовала Временный комитет помощи евреям, написала и нелегально издала брошюру “Ты католик... какой?”, где “напомнила верующим о том, что заповедь Христа о любви к ближнему относится и к евреям”. И такие не названные в работе российского историка мастера польской прозы, как Мария Домбровская и Зофья Налковская. Последняя вела свои “Дневники военных лет” в доме, расположенном в непосредственном соседстве с гетто. И записи весны 1943 года, достаточно лапидарные по понятным причинам, свидетельствуют о глубоком потрясении, пережитом Налковской. “Варшава, 7. V.43. Стихия смерти, ужаса, зла в самом разгаре... И все это продолжается”. Записи приобретают особенно трагическую тональность, поскольку Налковская понимает свое бессилие как-то помочь гибнущим в гетто людям.

В этой связи кажутся противоречивыми утверждения В. Алексеева, что вооруженное сопротивление еврейских боевиков не находило поддержки в среде поляков и повстанцы “умирали с сознанием своего одиночества”. Автор сам приводит ряд свидетельств того, как варшавяне не только восхищались мужественной борьбой защитников гетто, но и пытались оказывать последним посильную помощь. Другое дело, что большинство этих людей погибло во время попыток прорваться в гетто с транспортом оружия и боеприпасов от рук блокировавших эти кварталы эсэсовцев. Погибли и активисты “Жеготы”, единственной в те дни в Европе организации по спасению евреев, которая финансировалась польским эмигрантским правительством в Лондоне.

...Иное дело — волна антисемитизма в конце 60-х годов, задним числом наложившая мрачную тень фальсификаций и на восстание в гетто. Но не сама поднялась она — ее намеренно подняли и целенаправили руководящие деятели ПОРП, цепляясь за пошатнувшуюся власть. Не с польской истории, стало быть, а персонально с них спрос. Твердокаменный ортодокс В. Павлов, советский резидент КГБ в Польше, в мемуарной книге “Руководители Польши глазами разведчика” (М., 1998) одним из главных закоперщиков антисемитской кампании называет генерала М. Мочара, метившего на роль первого лица в государстве. Но ничего у него не вышло, он только приобрел одиозную славу среди польской интеллигенции, в том числе в органах средств массовой информации, культуры и науки.

И сегодня книга В. Алексеева воспринимается своевременным и веским ответом тем, кто пытается объявить холокост сионистским мифом.