АНДЖЕЛО МАРИЯ РИПЕЛЛИНО
1923 — 1978
Сначала две цитаты. Первая — из рецензии будущего лауреата Нобелевской премии Эудженио Монтале на антологию Анджело Марии Рипеллино “Русская поэзия двадцатого века”: “...несомненно это очень серьезная книга, и мы должны быть благодарны Рипеллино за то, что он познакомил нас с такими неизвестными нам поэтами, как Хлебников и Марина Цветаева, и особенно за Маяковского, о котором у нас было превратное представление после чтения поэмы о Ленине, житийной и непоэтичной” (“Коррьере делла сера”, 1955, 28 января). Вторая — из написанного по-французски письма Пастернака Рипеллино от 29 июля 1955 года: “Только что получил Вашу блестящую Антологию, бесценный Ваш подарок. Ваши вдохновенные переводы, которые я проглотил одним духом, дали вторую жизнь стихам благодаря ярким, выразительным и смелым решениям. Я Ваш должник на всю жизнь за Ваше предисловие. Глубина природного вкуса, проявившаяся в Вашем выборе, удивительна! Вы осведомлены в литературных делах нашего полустолетия лучше, чем кто-либо из нас и чем я сам”.
За антологией пятьдесят четвертого года последовали книга избранных стихотворений Пастернака, избранный Хлебников в поразительных по виртуозности и изобретательности переводах, потом избранный Блок, “Петербург” Андрея Белого, сборник “Новые советские поэты”, чеховские “Чайка” и “Дядя Ваня”, вышли книги, отразившие интерес Рипеллино к театру, — “Маяковский и русский авангардный театр” и “Грим и душа. Мастера режиссуры в русском театре двадцатого века” (престижная премия “Виареджо” в 1965 году), были эссе о Державине и о Пушкине, предисловия к итальянским изданиям Пушкина, Достоевского, Аксакова, был калейдоскоп других публикаций, связанных с нашей литературой, с нашим искусством.
Столь же горячо, как русскую, Рипеллино любил чешскую культуру, писал о ней, переводил чешских поэтов, с некоторыми из них дружил. Он часто бывал в Чехословакии, куда после ввода брежневских танков в Прагу в 1968 году и его репортажей тех дней из чехословацкой столицы путь для него оказался навсегда закрыт. А годом раньше Рипеллино стал персона нон грата для советских властей за то, что опубликовал в популярном еженедельнике “Эспрессо” статью “Мыши режима” — впечатления о IV съезде писателей СССР, назвав “мужественное письмо о цензуре”, направленное Солженицыным съезду, “единственным лучом света в густых съездовских потемках”. В этот свой последний приезд в нашу страну Рипеллино поклонился могиле Пастернака, с которым познакомился в Переделкине в 1957 году.
Библиография Рипеллино, составленная одним из его учеников и ограниченная прижизненными публикациями, включает свыше пятисот (!) названий. Литературовед и литературный критик, театровед и театральный критик, автор статей о кино и рецензий на фильмы, знаток живописи, много писавший о художниках, публицист, переводчик, обожаемый студентами профессор — все это Анджело Мария Рипеллино. И в основе всего, что он писал, говорил с трибуны научных конференций и с университетской кафедры, лежала поэзия, она придавала особый смысл его беседе с друзьями, каждому его жесту, она делала его неистощимым на выдумки мастером остроумных розыгрышей. Его переводы не принадлежали к разряду так называемых “профессорских” переводов. Итальянский славист был прежде всего поэтом, но как поэт довольно долго оставался непризнанным. “Годы и годы я писал и рвал стихи, стыдясь, что пишу их, — сетовал Рипеллино в послесловии к одной из своих поэтических книг. — Моя профессия слависта всегда загоняла меня в определенное измерение... которое мне категорически запрещалось покидать”. Позже это сознание несправедливости обретет поэтическую форму на страницах “Известий с места потопа”, третьей книги стихов. “Славист!” — язвительно кричат лирическому герою одного из стихотворений женщины в причудливых шляпках, прыщавые красномордые типы, мещанин из полуподвала с аквариумом на подоконнике, лифтер, виртуоз-флейтист, даже фигуры знаменитого фонтана на римской площади Навона... И нетрудно понять того, кто в этой ситуации не видит другой возможности защитить себя, кроме как пообещать исправиться:
Прошу прощения. Решено. В следующий раз
я выберу другую профессию.
В этом году Анджело Марии Рипеллино исполнилось бы семьдесят пять лет, но двадцать лет назад его не стало. По свидетельству Эли Рипеллино, его вдовы, он часто в последние годы, годы тяжелой болезни, повторял строки Маяковского:
Вот и жизнь пройдет,
как прошли Азорские
острова.
Жизнь прошла, но осталось сделанное, остались верные ученики, которые выпускают монографии о Пушкине и Гоголе, Леониде Андрееве и Булгакове, переводят на итальянский Набокова, Ходасевича, Цветаеву, Мандельштама, Бродского, готовят будущих русистов в университетах Рима, Милана, Салерно, Сиены, Павии, Витербо. Остались стихи.
* * * Мы отвыкли давным-давно от сургучных печатей, но все так же колотится сердце, когда письмо получаем, не зная, что в нем и как в результате отразится на нас его содержание. Уверенно ждешь, бывает, добрых вестей, в ожидании время мучительно тянется, но конверт разорвешь - от уверенности твоей ровным счетом ничего не останется. От листочка бумаги зависим - что там почта опять принесла? Лучше не распечатывать писем, сразу прятать в ящик стола. * * * В доброе старое время на облаке ватном лежало крупное яблоко. В доброе старое время барочное зеркало отражало свечу и свежую ветку сирени. В доброе старое время была моя мама с кофейной мельницей, зажатой между коленей, и бубенцы прибоя за пеленой тумана, и зеленое ква-ква-ква лягушиных бдений. В доброе старое время был синьор Боттичелли с пестрым букетом весен в природной раме, где горстка трепетных птиц выводила трели. Домашнее было тепло холодными вечерами, настой медуницы с лимоном и мятой, сахарные куклы на допотопном комоде. Дом нынче слеп, но фонарь, старый страж бессонный, светит сверху ему при любой погоде. Плач старой скрипки Я играю, потому что не хочу умирать. Знаю, и без моей игры продолжали бы двигаться и туфли на шпильках, и туго нафаршированные киты-трамваи, и ходячие портупеи. И тем не менее у распахнутого окна я играю бравурное что-нибудь или скорбное, и не важно, что дела нет никому до меня, изношенной деревяшки, до кваканья усталой лягушки. Без моей игры мир не стал бы ни лучше, ни хуже, но мне нельзя, нельзя не играть, не тешить себя, что жизнь продолжается, даже если эти пеликаны внизу переваливаются, не замечая меня. Мой взгляд, синьор Шервуд, прикован к жизни, словно к ледяной ослепительной бездне, и я играю, пусть хрипло, играю, чтоб выжить. * * * Джудит интересуется книгами критиков. Что бы ей посоветовать такого? Я выпил лишку, друзья, и, вообразите, не могу фамилии вспомнить ни одного пустослова. Мне держать бы за руки Джудит, гладить ее лицо не бояться и, неся околесицу, будь что будет, неожиданно рухнуть в ее объятья. И сказать ей тоном раненого бретера: "Я и сам был когда-то критиком, моя ласточка, и довольно злым - крыл чуть не всех без разбора, но теперь, слава богу, критика умерла". * * * Если снова мне будет двадцать, ты придешь ко мне, как Вирсавия пришла когда-то к Давиду. Золотые голуби воссияют в ледяной синеве. Чаша губ твоих, тело твое осчастливят меня. Этот путь для тебя открыт. Да, но кто говорит, что найдешь ты дорогу, что прийти ко мне пожелаешь, неспособная представить меня молодым сокрушителем туч? * * * Была на свете страна, что вмещала в себя все страны на свете, и в этой стране - деревня, что включала в себя все деревни страны, и в этой деревне - улица, соединявшая все деревенские улицы, и на этой улице, на этом гноище, - дом, где смогли поместиться все дома, и в этом доме - убогая комната, и в комнате - высоченный стул, и на стуле - человечек, худенький, в котелке, и этот человечек был всеми людьми всех на свете стран, и этот человечек смеялся, смеялся до слез. Перевод с итальянского и предисловие Евгения Солоновича.