ЛЮДМИЛА ПОЛИКОВСКАЯ. Мы предчувствие. Предтеча... Площадь Маяковского 1958 — 1965. М., “Звенья”, 1997, 398 стр. (Издательская программа общества “Мемориал”).
Книга — необычная. Людмила Поликовская готовила ее несколько лет. И намерение ее было не столько исследовательским, скорее мемуарным, даже ностальгическим: вспомнить самой и позволить сегодняшнему читателю увидеть и пережить — через воспоминания участников — яркое явление московской жизни конца 50-х — 60-х годов по имени “Маяковка” или “Маяк”. С июля 1958-го у только что воздвигнутого памятника стихийно стал собираться своего рода вольный клуб любителей поэзии, читали Блока, Есенина, конечно Маяковского. А можно было услышать и Цветаеву, Гумилева, Гиппиус. Витало общее чувство обновления и свободы. Предчувствие... Первый, самодеятельно-поэтический этап...
В 1960-м пафос свободных чтений становится более социальным и радикальным, теперь это скорее молодежный политический клуб. И значит — активное внимание властей, дружинники, для начала — милицейские задержания и побои. Кончилось арестом и сроками заключения для Кузнецова, Осипова и Бокштейна и первыми допросами в КГБ — для Буковского. В октябре 1961-го чтения официально запрещены. Предтеча...
На самом деле автор, намереваясь быть мемуаристом, книгу выстроила — так уж получилось — в иной логике. Материалы сборника (отрывки из книг, стихи, интервью, газетные статьи, документы — разножанровые описания событий) упакованы в главки: “Экспозиция”, “Развитие действия”, “Кульминация”, “Развязка”, “Вместо эпилога”, и наконец — “Вместо послесловия: взгляд из сегодня”. Начинает — Владимир Буковский, завершает — Андрей Зорин. Перед нами своего рода драматургия завершенного явления. А значит, есть право прочитать этот “мемуар” не только бесцельно-ностальгически, но и имея в виду вопрос: состоялось ли “предчувствуемое”?
Разница энергетических потенциалов — заметная. Если текст Буковского (соединение отрывка из его книги “И возвращается ветер...” и текста беседы с ним — 1994 года) передает атмосферу живую — надежд, вопросов и действия, то настрой первочитателя книги, автора послесловия Андрея Зорина, — скорее охлажденно-рефлексивный. Он не готов участвовать в эйфории поэтического непрофессионализма и тем более разделять наивный пафос социальных утопий. Он — над событием. Он “подводит итоги”, в уверенности, что “советская эпоха с ее политическим, бытовым и языковым реквизитом... отодвинулась... в прошлое, на глазах покрывающееся замораживающей патиной истории”, и что “наступило время археологов”. Для него происходившее и мемуарно-запечатленное в этой книге — своего рода театр; а представительствуя от лица “другого поколения”, можно четко различать роли и оценивать успешность судеб: “...самый ритуал чтений... очевидным образом предстает как игра, не утрачивающая своей природы оттого, что многие ее участники заплатили за эту игру искалеченными (порой бессмысленно искалеченными) судьбами...” Не всякому, конечно, дано разглядеть бессмысленность судьбы другого. И как не позавидовать ясности исторического видения чужих жизненных возможностей: “...в случае с Буковским трудно подавить в себе легкую досаду: учитывая масштаб и артистизм личности, не приходится сомневаться, что и с другой исторической задачей он справился бы получше Горбачева...”
Филолог Андрей Зорин, вопреки вдохновенным надеждам составительницы книги, продемонстрировал вариант отстраненного чтения, оказавшись то ли социальным аналитиком, то ли клиницистом... Вот такая парадоксальная получилась у книги драматургия.
Однако читатель, надеюсь, может случиться разный. (Во всяком случае, рассчитывают издатели на 1500 человек — таков тираж книги.) Поскольку на самом деле передвигаться внутри книги можно по прихоти ли замеченного знакомого имени, из любопытства к индивидуальной судьбе или помещая в фокус извлеченную из разных воспоминаний какую-то деталь, а можно — в поисках того ли, иного ли искомого тобою лично смысла. Возможности разнообразны. Скажем, объемный аппарат книги — “Комментарии”, “Краткие сведения об участниках чтений на площади Маяковского, их наставниках, друзьях и недругах, а также о самиздатских журналах и самодеятельных объединениях, упомянутых в книге” (есть еще “Именной указатель”, всего более шестидесяти страниц) — я прочитала как отдельную интересную книгу.
А еще отдельно можно читать — они стоят как бы особняком — документы: Владимир Буковский. Тезисы о развале комсомола; Юрий Галансков. Письмо в Комитет государственной безопасности, — “хитрые” попытки переиграть “систему”, “скрывшись” под личиной ее собственной логики...
Большая часть книги — воспоминания. В разной тональности. Игорь Волгин вспоминает, чтобы еще раз сказать себе: “...была возможность, не вступая в глобальный конфликт с властью... делать свое дело, размягчая тем самым систему...”; для Всеволода Абдулова — это романтический и живой эпизод личной биографии, как и для Алены Басиловой, и для Леонида Прихожана, и для Алисы Гадасиной; поэт Аполлон Шухт дал событию то имя, которое вынесено в заглавие книги, — “предтеча, предчувствие” гражданского правосознания; а Николай Котрелев — до сих пор раздражен “непрофессионализмом” и “советскостью” этих сборищ... Такой диапазон.
Елена ОЗНОБКИНА.