Интересно, есть ли отклики на статью доктора искусствоведения, директора Государственного института искусствознания А. Комеча “„Реконструкция” Москвы продолжается”?1
Нам, сотрудникам Пушкинского заповедника в Псковской области, проблемы так называемой “реставрации” не просто понятны — это наши проблемы, боль и болезнь. “На наших глазах, при нашем попустительстве изо дня в день совершается грандиозное культурное преступление”, “эстетическое невежество”, “дикая ситуация” — как бы ни были эти слова искусствоведа резки, все равно еще мягко сказано. За последние годы на своей шкуре мы убедились в правоте Ю. М. Лотмана: “В истории культуры именно реставрации неоднократно являлись формой уничтожения культурных ценностей”2.
Список срочно “отреставрированных” ценностей неумолимо растет. И трудно понять: почему именно сейчас, когда учителя и врачи получают зарплату раз в полгода, шахтеры — раз в год после голодовки, — почему именно сейчас нужно за десятки миллиардов рублей (!) реставрировать то, что нуждается не в реставрации, а в консервации, ремонте или просто — в уходе?! Что за скрытый двигатель у этого процесса? И куда этот процесс приведет? Хотя какая разницакуда, когда, как пишет Комеч, уже катастрофически “потерян вкус к подлинности”?
... В 80-е годы произошла реставрация Музея-квартиры А. С. Пушкина на Мойке, 12. Была ли необходимость в такого рода работах? Вряд ли те, кто поддержали ту “реставрацию”, думали, что в результате ее 70 процентов старых стен будут заменены бетоном. Попраны основы теории реставрации памятников архитектуры, исторических памятников, попраны законы профессиональной и человеческой этики...
Очередной юбилей — очередной реставрационный шабаш. А как еще можно назвать происходящее, когда авральными темпами и методами разворачиваются “реставрационные” работы на уже давно отреставрированных объектах? Пушкинский заповедник — тоже любимый народом памятник, часть “народной тропы”. И несмотря на то что он находится под охраной государства как памятник культуры, особо ценный памятник, он беззащитен. На нем могут проводиться какие угодно работы без элементарной общей оценки, даже без самой примитивной характеристики — какое там понимание исторического и художественного значения! Это дело реставраторов-теоретиков — значение определять, а дело реставраторов-практиков — “дело” делать.
По “теории”, первый шаг при любом комплексе работ — “охарактеризовать, что, по данным исследования, представляет собой памятник в данный момент”, затем уже — “принципиальное обоснование принимаемого решения, исходящее из оценки памятника и его существующего состояния”3.
Почему же на таких объектах, как музей Пушкина на Мойке и Пушкинский заповедник, работы могут вестись безо всякого обоснования? Потому, что конкретные люди не видят в них необходимости? Но тогда куда смотрят те, кто за этим призван следить, — реставрационные советы?
Увы, не усмотришь. Если у человека нет “вкуса к подлинности” — то все позволено. Ему уже ничего не жалко, надо — пойдет по трупам.
По трупам деревьев — запросто. Мы поняли это на примере Пушкинского заповедника, когда познакомились с методами работы В. А. Агальцовой (Центрлеспроект). До этого не понимали, как это: если “содержимое” аллеи сохранилось на 40 — 50 процентов, ей оставляем жизнь; если менее 15 — 20 процентов — “содержимое” полностью заменяем4. Если аллея задумывалась как не стриженая — оставляем, если как стриженая — вырубаем. “Аллея Керн” задумывалась как крытая. Но сохранилась на 40 — 50 процентов. Значит, подождем отпада — до 15 — 20 процентов. И уж тогда — под топор и насадим новую, “настоящую” — крытую. А отпад стремительно начался после применения нового способа лечения. Раньше дупла пломбировали, теперь от этой практики отказались: дупла должны “дышать”. В самый Пушкинский праздник поэзии (sic!) на аллее Керн упала первая “оздоровленная” липа. Надо думать, остальные последуют за ней. В уже “оздоровленном” по проекту Агальцовой Тригорском отпад старых деревьев принял массовый характер. За одиннадцать месяцев, последовавших за “санитарными” порубками и “оздоровительными” мероприятиями, безо всякого урагана упали тридцать шесть деревьев разных пород и разных возрастов: от семидесяти до двухсот десяти лет. До “оздоровления” парка такого падежа не было: не всякий год умирало дерево.
Для музейщика старое дерево ценно, даже если оно одно — безо всяких процентов и аллей. И не только для музейщиков — посетителю важно пушкинскоедерево, а не принцип, по которому оно было посажено.
Но судьбу деревьев решают не музейщики, а “специалисты”, то есть те, для кого число процентов важнее живого дерева. По их мнению, подлинно не то, что существует — живет и развивается, а гипотетическая планировка на определенный период. Мол, кроме ландшафтной выразительности, никаких достоинств у мемориальных парков нет, а ландшафтная выразительность — вся в планировке. Ради нее можно снести сколько угодно четырехсотлетних дубов (в Архангельском), раз они разрослись, “погубили” форму “конвертика”, в который они были в свое время высажены. Представляете — “конвертика” не видно? Им жалко “конвертик”; нам — дубы, живые деревья.
...Наступила очередь Михайловского “реставрироваться”. И если по Тригорскому сотрудников заповедника допускали хотя бы до обсуждения проектов туалетов на стоянках, то по Михайловскому проектная документация засекречена напрочь. Вот уже музей закрыт, вот уже работы начались, вот уже бульдозеры с экскаваторами готовы бороздить лед ганнибаловского пруда, а коллектив в полном неведении, по каким проектам все это будет происходить и к чему приведет, то есть облик Михайловского ни сквозь какой магический кристалл не просматривается. (И что к моменту публикации данного письма от него останется?)
Стучите — и вам откроют, просите — и дано будет. Только нет тех дверей, за которыми бы сказали нет — разнузданной реставрации (псевдореставрации).
Могут возразить: а разве “гейченковские” постройки Пушкинского заповедника не чистая бутафория? Однако, в отличие от подлинных исторических построек, до неузнаваемости “зареставрированных” на месте или лишенных своей естественной среды обитания, постройки заповедника — задуманные как макеты, как доминанта места — прижились к месту, вписались. Еще и потому, что для их отстройки не уничтожали старые деревья — сохраняли. Лучше фундамент на метр сдвинуть, чем столетнее дерево убрать. И все, что было, и что вновь возникло — слилось, “срифмовалось”. Ради пушкинской природы и постройки возводились. За такое отношение и гуманность природа и “принимала” макеты. Вот эта гуманность начисто не присуща реставраторам “новой волны”, догматикам “научной” лесопарковой планировки, готовым пожертвовать старым деревом для своего новодела.
В. ЕЛИСЕЕВА,
старший научный сотрудник музея-заповедника
А. С. Пушкина “Михайловское”.