* *
*
Какие клады орлы иные
себе нарыли!
А нам осталось, мои родные,
бряцать на лире.
Ведь мы недаром себя сыздетства
стихом морили.
В честь непромотанного наследства!
Бряцать на лире!
Воловьи жилы на черепахе
ликуют страстно.
Шуметь, шугая ночные страхи,
небезопасно.
Но происходит на “мерседесах”
парад победы,
пока в Афинах или Эфесах
поют аэды.
Не потеряться на вечном пире.
Тебе налили.
Бряцать на лире! Бряцать на лире!
Бряцать на лире!
Баллада
Андрей по прозванию Рбымша,
вполне вероятно — Рымшба,
которому женская рифма
служила, с монахом греша,
по имени в роли поэта
впервые назвался у нас.
В шестнадцатом веке до света
язык его свечки погас.
Ученый монах на латыни
умелее, чем на родном,
вещал о житейской пустыне
и славил державный содом.
Увы мне! Тематика эта,
на кровь намекая и гной,
вином монастырским поэта
поила и вечной виной.
Андрей! Одинокие вирши
и парные рифмы твои!
Поют посетителю биржи
компьютерные соловьи.
Когда я по улицам нашим
гуляю на биржу труда,
в простуженном горле монашьем
клокочет живая вода.
Вот так же ко мне позабытый
явился Василий Петров,
когда я очнулся разбитый
на куче наломанных дров.
Кто канты сплетает, кто оды,
кто песенки о пастушках.
Рабы рукописной свободы
ликуют в пропащих стишках.
Полна голосами иными,
не знает родная страна,
что самое первое имя
поэта не помнит она.
Стоит роковая заплата
на ткани преданий седых.
Но вывел нас в люди, ребята,
силлабо-тонический стих.
В мучительной музыке старой
есть нота, которой ты нов.
Был первым поэтом с гитарой
народный поэт Цыганов.
Сивуху закусывал манной
небесной, блистательно наг,
как тот скоморох безымянный,
как тот же ученый монах.
Смешаю эпохи и стили
и выпью — и буду здоров.
Сегодня меня посетили
Рымша, Цыганов и Петров.
Напиток для вяжущих лыко
купили в ларьке на троих.
Андрея дивит превелико
силлабо-тонический стих.
* *
*
Из воздуха уходят очертанья
любимых лиц,
народного не слышится рыданья
в руладах птиц.
На синеве небес воронья стая
черным-черна.
Москва, родных и близких забывая,
искажена.
Не та она среди иных строений,
весь мир — другой,
и ты на силуэт родимой тени
махнул рукой.
Все оппоненты правы были, ибо
по мере сил
свое полумифическое иго
ты заслужил.
Все племена восстали, карауля
дух Шамиля.
В мозгу твоем воспроизводит пуля
полет шмеля.
О, музыка! Она теперь такая
и ты такой.
Сам на себя, любимых забывая,
махнул рукой.
Но ты готов припасть по праву сына
к родной груди.
Что позади? Девонская пучина!
Что впереди?
Письмом на имя капитана Немо
наполнить штоф
и удалиться слепоглухонемо
всегда готов.
Отдать швартов.
* *
*
И снег, летящий вкось.
А. М.
И снег, летящий вкось,
белел тысячекратно,
пропитывал насквозь
и таял безвозвратно.
А ты бежишь под ним,
бегун полубезумный,
физически храним
прапамятью бесшумной.
Ни храм, ни блуд труда
не остановят бега.
В Москве ли никогда
не будет больше снега?
Где новодел гудит
над колыбелью детской,
береговой гранит
сияет москворецкий.
А пух, а пух густой, —
ощипывая гуся,
на купол золотой
уставилась Маруся.
Марусе удалось
лететь себе как птица,
за пух, летящий вкось,
руками ухватиться.
* *
*
Снег отдает апрелем, за воротник текущим,
дни превратились в кашу —
кто ее расхлебает? Нет никого в грядущем,
все побежали в кассу.
Обогатится разум девичий легкокрылый
тайнами бухучета.
Это не твой порядок — не хлопочи, мой милый, —
и не твоя забота.
Спит на столе компьютер, око его квадратно,
склонно оно к эффектам.
Не провести ли время весело и приятно,
оный плюсквамперфектум?
Стоит откушать каши. Дешево и сердито.
Опытная столица
выглядит, в общем, сытой — детище общепита.
Стоит повеселиться.
Много дорог на свете, где разъезжает ветер
на вороной кобыле, —
вот и повеселимся — всадник высок и светел
в облаке звездной пыли.
* *
*
Наивные поэмы Аполлона
Григорьева!
Дитя в бреду, и мать его бессонна,
и корь его.
Духовное металось в колыбели.
Ноль плотского.
О, синтаксис “Venezia la belle”!
Соль Бродского.
Сибирь. Шаман
Ошеломительно узнать,
что существует Дева-Мать
в молениях шамана.
Лицо проявится мое
в молочном озере ее,
а с неба сходит манна.
В пределах Белого Творца
подобной пище нет конца,
и белая Береза
листвой грохочет золотой
над смоляною головой
большого виртуоза.
Его возвышенная песнь —
моя порушенная спесь,
внезапная догадка —
его золотоносный ген
внутри моих струится вен
на глубине распадка.
Заглохли птицы по кустам.
Молчат Бальмонт и Мандельштам.
И белая Корова
летает, синей становясь.
Верхом на ней сияет князь
божественного слова.