Бесшумные шлюпки

Смолоду нырнешь, пересчитаешь
понову все ребрышки водице,
то ли братом, то ли сватом станешь
в стороне невестящейся птице.

Смолоду ведь всё определяет
бытие — твердили ортодоксы.
На обломе лета побеждает
энтропия розовые флоксы.

Годы промелькнули с той разлуки.
В два последних — что-то похудали
так фаланги пальцев у подруги,
что гулять свободно кольца стали.

И всё чаще, четче вспоминаю
малую свою, как говорится,
родину, которую не знаю,
словно помер, не успев родиться.

Я из жизни всю ее и вычел
и не хлопочу о дубликате.
Но как прежде тянет плыть без вычур
при похолоданье на закате.

Кинешма.

3.VIII.1997.

Четверть века минуло, а всё не позабыта
ты, меня тянувшая за город в конце
нудного семестра — в омут малахита
с годовыми кольцами где-то во дворце
графа Шереметева; и хотя народы
ныне перемешаны, у тебя как раз
много было русскости, кротости, породы
прямо в роговице серых-серых глаз.
Даже я поежился перед их пытливыми
огоньками слезными, памятными впредь.

Отошло шиповника цветенье —
напоследок ярче лоскуточки.
В Верхневолжье душно и ненастно,
что за дни — не дни, а заморочки.
И — остановилось сердце друга
на пороге дачного жилища.
Повезло с могилою — в песчаном
благородном секторе кладбища.

В нашем детстве рано зажигались
пирамидки бакенов вручную.
Под землею слышишь ли, товарищ,
перебранку хриплую речную
бойких приснопамятных буксиров
на большой воде под облаками;
внутренним ли созерцаешь зреньем
тьму, усеянную огоньками?

Словно с ходу разорвали книгу
и спалили правые страницы.
Впредь уже не выдастся отведать
окунька, подлещика, плотвицы.
Был он предпоследним, не забывшим
запах земляники, акварели,
чьи на рыхлом ватмане распятом
расползлись подтеки, забурели.

Самородок из месторожденья,
взятого в железные кавычки
збадолго до появленья нба свет
у фронтовика и фронтовички.
Пиджачок спортивного покроя
и медали на груди у бати.
Но еще неоспоримей был ты
детищем ленцы и благодати.

В незаметном прожил, ненатужном
самосоответствии — и это
на немереных пространствах наших
русская исконная примета.

И когда по праву полукровки
я однажды выскочил из спячки,
стал перекати — известным — поле,
ты остался при своей заначке.

Всё сложней в эпоху мародеров
стало кантоваться по старинке:
гривенник серебряный фамильный
уступить пришлось качку на рынке.
И в шалмане около вокзала
жаловался мне, что худо дело,
там в подглазной пазухе слезинка
мрачная однажды заблестела.

Словно избавлялся от балласта,
оставлявшего покуда с нами:
вдруг принес, расщедрившийся, “Нивы”
кипу с обветшалыми углами,
в частности, слащавую гравюру:
стали галлы в пончо из трофейных,
а точней, замоскворецких шалей
жалкой жертвой вьюг благоговейных.

Время баснословное! Штриховку
тех картинок дорежимных вижу.
В яму гроб спустили на веревках,
как в экологическую нишу.
Отошло шиповника цветенье,
ты его застал недавно в силе.
Стойкая у речников привычка:
что не так — так сразу перекличка,
слышимая, статься, и в могиле.

1.VI.1997, Девятый день.

Белка лапкой-грабкой стучит в стекло,
по которому целый день текло.

Я один в своей конуре, и мне
машет ель седым помелом в окне.

Поминаю тех, с кем свела судьба,
кто полег, меня обойдя, в гроба —

и чубастый гений с лицом скопца,
и другой, угрюмый ловец словца.

Как когда-то за бланманже барон
Дельвиг пообещал, что он

повидаться явится, померев,
за чекушкой — то же и мы... Нагрев,

так никто с тех пор и не подал знак,
не шепнул товарищу: что и как

там — но глухо молчат о том.
Так что я всё чаще теперь с трудом

уловляю воздух по-рыбьи ртом,
осеняясь в страхе честным крестом,

по сравненью с ними, считай, старик
и ищун закладок в межлистье книг.

Горстка нас — приверженцев их перу,
да и ту, пожалуй, не наберу.

Проще на дорожку из здешних мест
собирать по крохам миры окрест.

Тишина, озвученная лаем,
мы его дословно понимаем,
запросто берусь перевести
про войну миров — и пораженье
нашего, чье кратное круженье
у вселенной было не в чести.
Поминают сплетные дворняжки
из давно распущенной упряжки
огонек последней из застав,
где когда-то грешники спасались.
А по хвойным лестницам метались
белки, сатанея от забав.

...Кто про те вселенские разборки
нынче помнит — разве в военторге
окружном некупленый погон.
Ты тогда пронизывала косу
алой змейкой, стало быть, к морозу
царственному, словно Соломон.
Той фосфоресцирующей ночью
волны снега притекли воочью
на крыльцо.
Кто-то вдруг вошел, сутуля крылья,
раз — и вынул сердце без усилья,
отвернув слепящее лицо.

С той поры, сказитель и начетчик,
я еще и классный переводчик,
хоть с, увы, не редких языков:
грай вороний стал мне люб и внятен,
в тишине всё меньше белых пятен
в серый-серый день без облаков.
Правда, разумею много хуже
пересудов бобиков о стуже
человеков выспренний глагол,
но и их — сметливых и убогих —
понимаю, пусть не всех, но многих,
с хрипотцой из самых альвеол.