ЮЛИЯ КОКОШКО. В садах... Повесть. Рассказы. Екатеринбург, “Сфера”, 1996, 160 стр.
ЮЛИЯ КОКОШКО. Чаши и вазы в свободном полете. Из цикла “Между ангелами”. — “Комментарии”, 1997, № 13.
Екатеринбургская писательница Юлия Кокошко, чьи произведения, по мнению многих, читать почти невозможно, получила в конце 1997 года премию Андрея Белого в номинации прозы — за книжку “В садах...”, более похожую — и видом, и сутью — на лабораторную тетрадь. Поскольку премия присуждается литераторам, в чьем творчестве приоритетен эксперимент, то событие выглядит сколь радостным, столь и закономерным. Одновременно в журнале “Комментарии” (Москва — Санкт-Петербург) вышла повесть Юлии Кокошко “Чаши и вазы в свободном полете”. Тот, кто с интересом, обновленным фактом премирования, взялся за эту новую вещь, обнаружил, конечно, что трудности чтения остались прежними.
Я бы сопоставила Юлию Кокошко, создавшую уже изрядное пространство вязких, в собственной густоте увязающих текстов, не с Андреем Белым прежде всего, а с Николаем Гоголем. Если на страницах “Мертвых душ” фрачники на губернаторском балу, порхающие около дам, сравниваются с мухами, облепившими рафинад, — то в тексте немедленно возникает и сахар, и ключница, рубящая его на куски, и дети, наблюдающие за ключницей, и, конечно, сами мухи: избавиться от них возможно, только когда они насытятся и вдоволь накрасуются перед читательским взором. Слово текста становится, таким образом, вещью текста; у Юлии Кокошко, так же как и у великого классика, произнесенное слово, будто заклинание, порождает новые сущности. Метафора у Юлии Кокошко есть механизм превращения одного в другое; если, к примеру, кувшин сравнивается с журавлем, то он сразу начинает летать по комнате — и этот полет не означает и не символизирует ничего, кроме образного соответствия, видного, так сказать, на просвет страницы. Разгадка текстов Юлии Кокошко, на мой взгляд, заключается в том, что их не надо расшифровывать. Несмотря на то что ее произведения насыщены отсылами, непрямым цитированием (писательнице, погруженной в литературу как в родную среду, всегда особенно дорога вещь, “уже увиденная и Китсом, и Борхесом”), они не являются интеллектуальными упражнениями, проверкой читателя на начитанность. Не держать экзамен, а просто пить этот терпкий сок, что исходит из текста (и никогда не выжимается до конца), понимать трудности чтения как отражение трудностей написания — вот, по-моему, единственно правильная форма общения с рассказами и повестями Юлии Кокошко.
Лабораторная тетрадь “В садах...” (изданная тиражом 500 экземпляров) показывает, как начинался и шел эксперимент. Ранние рассказы Юлии Кокошко (“Ящики воспоминаний”, “Сад старых стульев”) еще вполне сюжетны в реалистическом смысле слова. Но уже по ним видно, что сильная сторона молодого автора — не психология, а язык: метафоры Кокошко настолько метки и образны, что впечатления от них гораздо ярче, нежели от взаимоотношений покамест внятно очерченных персонажей. Здесь когда автор пишет, что дождь петушился и клевал зонты, то этот водяной петух еще не воплощается въяве и не вмешивается в сюжет. Но чем дальше, тем больше живности порождается авторским словом, и уже непонятно, как писательнице удается справляться со всем этим хаотическим множеством, иногда почти нечаянно пробужденным ото сна одним упоминанием, — отчего задетый предмет, встряхнувшись, являет свою особенную повадку и уже ни за что не желает уходить со страниц. Увиденное не исчезает и захватывает пространство текста — зато персонажи постепенно сводятся к конечному числу типажей (юная красотка, Прекрасный Болтун, трагическая старуха, еще пара-тройка других), а потом и вовсе вымываются из собственных границ и тоже затевают бесконечные превращения. Они начинают выдумывать друг друга, буквально присваивая авторские права. Так, Прекрасный Болтун, он же Петрушкин (тип светского молодого человека времен совка), совмещается, методом наплыва красок, не с кем-нибудь, а с Наполеоном Бонапартом. Вообще Наполеон — одна из любимых тем Юлии Кокошко, и, может быть, как раз потому, что Император — уже не столько герой своих блистательных кампаний, сколько главный герой психбольницы, исчадие воображения, готовое пустое и великое место для превращения “меня” в “другого”. Плоды садов (еще одна из важных для писательницы тем) превращаются в созревшие боеприпасы, в гранаты и бомбы, которые взрываются, если только слегка задета “паутинка небытия”.
И вот перед нами новый текст, еще ни в какие книги не вошедший, — а может, ему и не суждено. Текст очень нервный, неровный, то и дело тормозящий на многоточиях, виляющий ломаным синтаксисом, взмахивающий сказуемым без подлежащего, — в общем, походка будто по присыпанному гололеду, неустойчивый танец, вариации знакомых тем. “Всякий новый день перебрасывает с холма на холм — войну...”, маркитантка Старая Генриетта тащится за войском и тащит за собой целый костюмированный табор полупревращенных друг в дружку героев — а некто изначальный, все это многообразие породивший, смотрит из окна на площадь, которая одновременно является морем, и по ту сторону, на другом берегу, — спасение для всех. Перед нами гротескный мультфильм для взрослых: вещи в самой своей форме уже содержат возможность движения, круглая чашка кружится подбоченясь и выставив локоток — и застекленный в мебели сервиз видится как бал под управлением голенастой вазы, которой еще предстоит воплощение в птицу. Что это — не очередной ли фокус, показывающий только авторское мастерство в оплетании словесами излюбленных тем? В том-то и дело, что нет: в превращении участвует не только зрение писательницы, но и глубоко укрытое, иными способами не выводимое к читателю личное чувство — оно внезапно прорывается, например, в “порочности круга, отливающего — моей замкнутостью”. Юлия Кокошко “наращивает собственное присутствие”, главное ее стремление — “сказаться в мире!”. Не фокус, но волшебство: из “тьмы словес”, из самого вещества произведения как бы сам собою сгущается — ангел. Персонажи-маски, забывшие себя изначальных (то есть забывшие автора), вырезают ангела из его крыльев, будто картиночку из открытки, пропалывают ему спину от перьев. И все-таки все они, “действительные — по сю сторону площади”, продолжают ждать его, уже употребленного: истрачено только изображение, ангел же витает в воздухе текста до самого конца.
Еще одно замечание касательно возможности чтения прозы Юлии Кокошко. Отказываясь от предложения подхалтурить в газете, она, в ответ на напоминание, что раньше, мол, успешно строгала сценарии, сказала так: “Но ведь сценариев никто не читает!” Видимо, ее работа над прозой есть не что иное, как трудная подготовка к моменту чтения, предъявления перебеленного текста — читателю. Этот момент изначально присутствует в творчестве и, быть может, более важен для модернистки Кокошко, чем для многих вполне понятных реалистов.
Ольга СЛАВНИКОВА.
Екатеринбург.