БОЛОТНЫЙ ПОПИК
Сразу-то, как Егор родился, ничего необычного в нем не заметили. Мальчик как мальчик, разве что тихий только. Никогда не кричал, не капризничал. Смотрит как взрослый. Слизнёва, крестная, заметила, когда его крестили:
— Белый он у вас какой-то... Будто ангел с небес...
Когда уже он в школе был, мать сетовала:
— Что ты все один да один... Ровно старик какой. С ребятами бы поиграл.
У него и кличка в школе была — “дбевица”.
— Эй, дбевица! — кричали ему. — Идем с нами! Покурить дадим!
Он и дома больше молчал, слова из него не вытянешь. Как гости к отцу с матерью — Слизнёва там, крестная, с мужем или еще кто, — Егор всегда к себе уходил. Закроется в комнате и сидит, ангелов из бумаги вырезает. Или еще пристрастился — книги духовные читать. Ему бы уроки делать, учебники учить, а он — Священное Писание. Мать всем жаловалась:
— Наш Егоша совсем затворник... Мы его так и зовем — Егоша-затворник... Как он жить будет — не знаю... Хлебнет горя...
Отец, тот все больше кричал на Егора, бранился почем зря.
— Да шевелись же ты, нюня! Чисто колода! Спишь, что ли, или помер?
Егор от этой ругани совсем терялся, как неживой делался. “А вдруг отец убьет меня?” — думал. Однажды во сне тот даже явился ему в каком-то диком облике. Уши свинячьи, на лбу — рога. “Я — сатана! — кричит. — Я тебя одолею!”
А потом вдруг, это Егор уже школу кончал, стали замечать что-то необычное, а именно — будто кто невидимый оберегает его. Хотя, конечно, может, просто случай, но все равно удивительно — сколько раз был он на волоске от гибели, и всегда выходило так, будто кто-то спасал его.
Однажды, к примеру, идет Егор по улице. Весна, оттепель, с крыш капает. Шагает он себе не спеша — и вдруг, рассказывал он потом, будто голос ему: “Остановись... Постой минуту”. Егор остановился, огляделся — никого. Только сделал два шага, громадная глыба льда сорвалась с крыши и упала перед ним. Не задержись он, угодила бы прямо на него.
Другой раз и того чудесней. Баловались ребята в школе, возились, бегали. А потом вдруг возьми и случайно толкни Егора. Упал он, да так неудачно, что головой о батарею ударился. Крови совсем не было, только он в беспамятство впал. Принесли его домой, а он никого не узнает. Врач, которого вызвали, лишь руками развел:
— Если к утру не придет в себя — в больницу...
Ночь прошла, а утром Егор поднимается как ни в чем не бывало, будто и не было ничего накануне. Врач приходит, глазам своим не верит. Потом уже Егор рассказал, что приснился ему сон.
Сначала увидел он соседа Пыхтеева, который помер в прошлом году. Егор спрашивает его: “Ты за мной?” А Пыхтеев отвечает: “Нет еще”. Потом увидел Егор очень ясно, будто он в гостях у какого-то священника. Батюшка лежит на диване, за спиной подушка в белой наволочке. Одна пола рясы у него отвернулась и видна подкладка — розовая, с белыми полосами. Батюшка встал с дивана, а ростом он ниже Егора. Смотрит Егор — в руках у него икона в золоченой раме. На иконе — женщина какая-то в платье василькового цвета, на голове покрывало темно-синее. Егор стал припоминать, кто бы это мог быть. Он решил, что это Мария Магдалина, которая жалуется императору Тиберию на Понтия Пилата и подносит ему красное яйцо. “Только где же яйцо?!” — думает он, разглядывая икону. Батюшка тут благословляет его, делает иконой крестное знамение. И Егор теперь видит, что никакая это не Мария Магдалина, а Пречистая Владычица, только без Предвечного Младенца. Прижался он к иконе лицом — и все пропало, а он проснулся.
Доктор выслушал его и говорит:
— Что же это за батюшка такой был? Видно, молился он за тебя. И вот вымолил исцеление у Божьей Матери...
Вот тогда-то, сразу после этого случая, Егор и сказал родителям, что хочет после школы идти в духовную семинарию.
— Больше мне некуда, кроме как туда...
Дома, конечно, скандал. Отец так кричал, что Егор вовсе дурачком сделался. На него будто столбняк нашел. Стоит, ни рукой, ни ногой шевельнуть не может.
— Совсем дурак! — орал отец. — Ты погляди вокруг, дубина! Что творится-то! Свобода! Люди только жить начали! Работай — не хочу! Сейчас богачом в одну ночь сделаться можно! Все вертятся, крутятся! А ты — попом! Точно, что дурак! Таким, видно, и родился!
И чем больше отец кричал, тем больше его разбирало. Разошелся — сердце унять не может. Будто пьяный от ругани сделался, по комнате бегает.
— И зачем таких земля носит? Тебе бы вовсе рождаться ни к чему!
Ночью у Егора истерика — судороги, слезы. Мать капли ему какие-то давала.
— И откуда ты такой взялся? — причитала она. — Все люди как люди... А ты будто с неба свалился. Будто и не я тебя рожала...
Утром отец ходит по дому, глаза в землю прячет, на Егора не глядит. Потом не выдержал, подошел к нему — и на колени.
— Прости меня, сынок! Прости за ругань! Сам не знаю, что со мной... Будто дьявол какой подзуживает...
Егор-то, конечно, его простил, только сказать этого не может — речь он после вчерашнего потерял. Стоит посреди комнаты, мычит, плечо у него левое дергается и голова трясется. Ну, через три дня его отпустило, и все пошло по-прежнему.
А сразу после школы родители надумали женить Егора. Мать невесту ему нашла на своей работе. Маленькая такая, худенькая, лопатки торчат. Она как увидела Егора, так во все глаза на него и уставилась. На работе потом рассказывала:
— Я ему, наверное, не понравилась... А так он хороший... Добрый... Я уже и влюбилась в него... Он не как другие... Сейчас все зарабатывать ищут... А он не может — я, говорит, для этого не гожусь... А нам бы и моих денег хватило... Зачем нам “мерседесы”?
Отец опять кричал на Егора:
— Чем она тебе не хороша, идиот? Что ты нос воротишь? Чего жениться не хочешь?
Вот тогда-то Егор и сказал:
— Нельзя мне жениться... У меня сердце слабое...
Родители, конечно, сразу не поверили, повели к врачу. Врач долго выслушивал Егора, выстукивал. Потом говорит:
— Все верно: сердце никуда не годится... Тоны глухие... Расширение влево... Ослабление мышцы левого желудочка...
Дома мать плакала, а отец сказал:
— Что ж, видно, делать нечего... Не судьба... В армию тебя не возьмут... Работа нормальная тоже не для тебя. Ни к чему ты, видно, не способен. Шут с тобой! Иди в семинарию!
Мать собрала Егора в дорогу, как могла, — немного денег, сколько было, продукты на первое время.
— Страшно мне за тебя, — говорила она. — Пропадешь ведь... Жил бы себе дома. Куда уж тебе соваться?
А Егор ничего, не боится. Добрался до Москвы, оттуда в Лавру, к Троице-Сергию. Через месяц получают отец с матерью от него письмо: “Представьте себе — счастливый случай. На первом же экзамене — у меня сердечный приступ. Меня и зачислили так, без экзаменов. Сказали — не надо больше сдавать. Просто чудо. Не иначе — кто-то молится за меня...”
В семинарии Егор, как и в школе, был на особицу, сам по себе. Идут к обедне или ко всенощной, он позади всех, в одиночестве. В хоре семинарском стоял где-то сбоку, его сразу и не увидишь. Соберутся, к примеру, семинаристы вина выпить по случаю какого-нибудь праздника, Егор в стороне.
— Ты что же, не хочешь с нами стихарь обмыть? — обижались на него.
В семинарии ему и дали прозвище — “болотный попик”. Однажды стал он в постель ложиться, а у него на простыне — лягушка. Вокруг хихикают:
— Болотный попик, исцели хромую лягушку... Перевяжи болящую лапу...
Преподаватели же хорошо к нему относились, жалели, особенно учитель словесности Опоркин.
— Это ничего, что здоровьем слаб, — говорил он. — Сила Господа в немощи совершается. Ведь как было дело? Все сатана окаянный. Истыкал он Адама палкой и впустил в него семьдесят недугов. Господь спрашивает: “Зачем ты, проклятый дьявол, недуги впустил в человека?” А окаянный сатана отвечает Господу: “Если болезней не будет у человека, он до конца Тебя не вспомнит, а если заболеет, всегда будет в страданиях призывать Тебя на помощь”. Так-то вот...
После выпуска дали Егору приход в самом заброшенном захолустье, где-то под Ефремовом, в глухом поселке. Протоиерей, ректор семинарии, когда провожал его, сказал:
— Слабый ты только очень... Как ты там будешь? Дьявол-то силен!
Егор погостил немного дома — и в дорогу. Отец провожать его не пошел. Мать сказала — ругается тот сильно.
— Ты не обижайся на него, Егоша. Ведь отчего он так? Всю жизнь мы работали, а жили как нищие. Теперь смотрим — вроде другие времена. Думали, выйдешь ты в люди и нас вытянешь... А ты — вон как...
До Ефремова Егор добрался быстро, на другой же день, а оттуда два дня не мог попутную машину до поселка найти — не ездит туда никто. Хозяйка, у которой он нашел в поселке комнату, Фелицата Прокофьевна, жалела его:
— Что ж это вас к нам-то прислали, в нашу дыру? Неужто получше места не было?
Церквушка, в которой Егору служить, крошечная, тесная, повернуться негде. И запущенная очень — везде пыль, паутина. Прихожан у Егора мало — какие из стариков больны, какие уже и вовсе с постели не поднимаются. Первое время, правда, часто ходили три девушки, совсем молодые, — смотреть на нового батюшку. Но потом и они перестали. Егор как-то случайно слышал их разговор:
— Тщедушный он какой-то, некрасивый, — говорит одна. — И ростом не вышел, совсем коротышка.
— А бородка-то, бородка, — смеется другая. — Жиденькая, две волосинки...
А третья говорит:
— А мне жаль его... Сердце у него одинокое...
Егор потом еще несколько раз видел эту третью в храме. Как-то после службы она провожала его до дому. Звали ее Аидой.
— У меня весной мама умерла, — рассказывала она. — А тут недавно во сне явилась. Говорит — замуж тебе надо...
— Да, да, — отвечает ей Егор. — Умершие все рядом с нами, так с нами и живут... Тут вот в чем дело... Если есть только этот мир, то все в нем бессмысленно: болезнь, страдания, смерть. Все получает смысл, если есть жизнь невидимая.
Аида слушала Егора, слушала, а потом, когда они уже возле дома были, и говорит:
— Хотите, я буду к вам приходить убираться, готовить?.. Я могу и жить с вами...
Егор слабо так улыбнулся:
— Мне нельзя с женщиной жить... У меня сердце слабое...
Аида сначала молчала, потом заплакала.
— Я все одна, одна... А мне тоже семьи хочется, мужа... Здесь же нет никого...
— Бог даст, все у тебя будет, — утешает ее Егор. — Вон ты какая красивая — глаз не оторвать. Ты только не ожесточайся. Это от демона. Демон ожесточает сердца наши...
Больше Аиду Егор в храме не видел. Он как в должность свою вошел, ему сразу и помощник сыскался — Мефодий Свиридович, хромой старик с военными орденами. Мефодий Свиридович следил за порядком, прибирался в храме, помогал во время службы. Денег за труды не брал, просил только поесть что-нибудь. Егор покупал ему из еды что мог — у самого денег-то негусто.
— Раньше-то я хорошо жил, — рассказывал Мефодий Свиридович. — Боевой ветеран, инвалид... Пенсию аккуратно носили, вовремя. А теперь все по-новому. Кругом все дельцы, коммерсанты... Только и дела, что торгуют... Я до вас, батюшка, на паперти здесь сидел, милостыню просил Христа ради...
Каждый почти день Егор ходил по домам, навещал тех, какие сами ходить не могут. Носил им молоко, хлеб, помогал по хозяйству. Чаще всех бывал он у бабы Прасковьи. Ее в поселке так и звали — Параскева-болящая, с постели она не вставала. Принесет ей Егор молока, а она всегда одно и то же:
— Заждалась я, отец Георгий... Не хочет, видно, Господь прибрать меня... Не милостив ко мне...
— Не говорите так, матушка, — увещевает ее Егор. — Это вас дьявол смущает...
— Не верю я ни в какого дьявола. Нет его... Верить в дьявола — это грех.
— А дьяволу только это и нужно, — говорит Егор. — Чтобы в него не верили. Нет его — и говорить не о чем... Нет уж, матушка... Если вы верите в Бога живого, надо верить и в другую личную силу — темную, противную Богу.
— А я вот не верю... В Воскресение верю, а в дьявола — нет. Ты скажи, отец Георгий, будет Воскресение или нет?
— А Воскресение уже совершается, — отвечает Егор. — Мы воскресаем, когда познаём Бога истинного. Как познаем, всякий раз и воскресаем.
Егор часто прибирался у Прасковьи в комнате — подмести там, мусор выкинуть. Вот идет он по двору с помойным ведром, на лавочке сосед сидит, Гвоздарёв, жестянщик.
— Нет, батюшка, — говорит он. — Не Георгий ты! Тот с копьем и на коне. А ты — с ведром помойным...
Этот Гвоздарёв проходу не давал Егору. Как увидит, что Егор к Прасковье пришел, тут же за ним. Встанет в дверях и начинает с порога:
— Меня вот что интересует. В Библии, к примеру, сказано: сотворил Бог небо и землю. Ну, хорошо, это я допускаю... Только вот что интересно — из чего же, спрашивается, Господь творил? Из какого то есть материала? Вот я, скажем, воронку какую делаю или бидон. Так мне же ведь материал нужен, жесть. А там как? Материя, что ли, какая особая? Она что же — до Бога, значит, еще была? Или вовсе творил он из ничего — из пустоты? Как это понимать?
— Я не могу вам ответить, — говорил Егор. — Это все богословские споры. Я в них не силен...
Помолчит он, вспомнит семинарию и добавит:
— Я ведь болотный попик... Лапу лягушке перевязать — это по мне. А высоко я не забираюсь...
Только Гвоздарёв не унимается:
— Или вот еще... Там же в Библии: и сказал Бог — сотворим человека... А кому он это сказал? К кому обращался? Ведь нет же никого... Одни скоты, гады и звери... Вот вопрос... И где он сам находился, когда ничего не было?
— Я же говорю вам — я не богослов. Я — болотный попик.
Другая старушка, к которой ходил Егор, Карповна, та в другом конце поселка.
Домик ее — совсем развалюха, возле оврага, на склоне, тропинка к нему узенькая между двумя глухими заборами, вся травой и лопухами заросла. Спускаешься — только и думаешь, как бы не свалиться. Вот приходит к Карповне Егор, она спрашивает:
— Какой сегодня день, батюшка?
— Среда, матушка, среда.
— Надо же, — скажет Карповна. — А я думала, пятница.
Иной раз придет к ней Егор, а у нее гости — Шубёнкова и Переслегина, вместе когда-то на ферме работали. Сядут возле кровати и давай поселковые новости обсуждать.
— Иду я сегодня утром, — говорит Шубёнкова, — а Павлина уже спешит... Опять, значит, пошла...
— Мажет кума телегу, хочет успеть до снегу, — вторит ей Переслегина.
— Что это за Павлина? — интересуется Егор.
— Возле магазина живет, — отвечает Карповна. — Пропащая совсем... Загульная...
— И не загульная она вовсе, — защищает ее Шубёнкова. — Болезнь у нее такая... А женщина она хорошая...
Тут Переслегина поднимается с табуретки и начинает кружиться на одном месте.
— Хорошая, хорошая... Ах, какая хорошая... Испила кума бражки, да хватилась рубашки...
— А все через козу, — вставляет Карповна.
— И муж у нее хороший, — продолжает Шубёнкова. — Федотий Кузьмич, плотник. Совсем в рот не берет, ни капли...
— Зато Павлина за него старается, — опять веселится Переслегина. — Вот уж точно: женился рак на лягушке...
Егор снова спрашивает:
— Какая же это Павлина?
— Да хорошая она, хорошая, — говорит Шубёнкова. — Все у них хорошо. В доме всегда порядок, чистота. Как придешь, стол накроют. И никакого вина... Слабость у нее вот только, вроде болезни... Вдруг ни с того ни с сего уходит из дома и идет в пивную забегаловку, что на шоссе. А ведь дома никогда не пьет. И не скажешь, чтоб напивалась в пивнушке. Никто не видел, чтоб она валялась где или еще какое безобразие. Но вот посидеть в пивнушке — это ей обязательно...
— А все через козу,— опять вставляет Карповна.
— Какая еще коза? — спрашивает Егор.
— Коза у нее есть, Сильва, — поясняет Шубёнкова. — Так она эту Сильву больше мужа любит. Все дни в сарае с ней пропадает. Возится, как с дитем, играет...
— Детей у них нет, вот она с козой и играет, — вторит Переслегина. — Баба дурует, а деду грехи.
Тут Карповна говорит:
— Дьявол в этой козе... Это точно... Вот он и посылает Павлине искушение... А выгнать бы его... Павлина и поправится...
Егор только вздыхает:
— На все воля Божия.
— Только тебе, батюшка, отец Георгий, не выгнать его... Слаб ты для этого... Тут человек сильный нужен...
А Егор опять:
— На все воля Божия... А мне пора. Других еще навестить надо...
Так он и мотался с одного конца поселка на другой. Пока всех немощных не обойдет, домой не возвращался.
Как-то на Благовещенье заходит он к Параскеве-болящей, у той соседка Клара Капитоновна, дом ее напротив, через дорогу.
— Кончается наша Прасковья, — говорит она.
Егор смотрит на Прасковью, лицо у ней желтое, нос острый, глаза еще глубже провалились, черные.
— Мне бы причаститься, батюшка, — шепчет Прасковья. — Приобщиться Святых Таин... А потом бы еще — елеем помазаться...
— Принесу я Святые Дары, принесу, — обещает Егор.
— Боится смерти — не утащили бы черти, — говорит Клара Капитоновна.
Прасковья снова голос подает:
— Ничего я не боюсь... Какие там черти... Сказки все это... Нет никаких чертей... Выдумали люди... детей пугать... И дьявола тоже нет...
— Это ты напрасно, — говорит Клара Капитоновна. — Вот у Сулейкиных случай был... Сына они тогда только-только женили... Вот парень ходит по двору, а за ним все время свинья. Он терпел, терпел, а потом не выдержал — возьми и отрежь ей ухо. Утром смотрит, а у тещи ухо перевязано... Что это была за свинья? А ты говоришь...
— Все равно никаких бесов нету, — стоит на своем Прасковья.
Егор говорит:
— Апостол Павел сказал: бодрствуйте, потому что противник ваш дьявол ходит, как рыкающий лев, ищет, кого поглотить...
Когда Егор принес из храма Святые Дары, баба Прасковья совсем уже отходила. Глаза мимо куда-то смотрят. Потом вдруг ясно так говорит:
— А вот и тетка Лукерья... И дядя Прохор здесь... Спасибо, что пришли... Вы уж проводите меня...
Сказала — и руку перед собой тянет:
— Вот он... За мной пришел... Ты кто? Ты не Спаситель... Ты — дьявол... А я думала — нет тебя...
Рука у нее упала, и она дышать перестала. А на лице такой испуг — будто увидела что страшное.
Вечером служил Егор панихидку по бабе Прасковье. Народу в храме никого. Один Мефодий Свиридович, да женщина какая-то в платке, немолодая уже. Раньше Егор ее здесь не видел.
— Во блаженном успении вечный покой подай, Господи, рабе твоей Прасковье и сотвори ей вечную память...
Говорит Егор, а сам думает: что это за женщина? Краем глаза видит — крестится она как-то неловко, неумело. Он так и решил, что это и есть та самая Павлина, о которой столько разговоров.
На другой день похоронили Прасковью, кладбище тут же, за церковью. Народу мало — Гвоздарёв с приятелями, которые гроб несли, да несколько женщин — Клара Капитоновна, соседка, Фелицата Прокофьевна, да Шубёнкова с Переслегиной.
На другой день, сразу после похорон, бежит к Егору Клара Капитоновна, дух перевести не может.
— На могиле-то что творится! — наконец произносит она. — Пришла я цветочки посадить... Воет там кто-то... Прямо из-под земли... И собака черная, прямо на могиле...
— Собаку я тоже видел, — говорит Мефодий Свиридович. — Такой в поселке у нас нет...
— А все отчего? — продолжает Клара Капитоновна. — Не верила покойная в дьявола... Вот он и веселится, гуляет... Говорила я ей...
— Молебен бы надо, батюшка, — вставляет Мефодий Свиридович. — Окропить могилку.
Егор так и сделал. На другой день отслужил на могилке молебен. И опять — читает он Псалтирь, а сбоку та же женщина стоит в платке, Павлина. Как выходил Егор с кладбища, подходит она к нему:
— Помогите мне, батюшка... Пропадаю я совсем... Не могу от слабости избавиться... Сил нету...
Выслушал Егор ее исповедь и говорит:
— Господь только и может помочь... Не я... Ходи в храм, молись... А главное, брось свою козу...
— Привязалась я к ней, — говорит Павлина. — Как же бросить? Жалко ведь...
— Все равно брось...
И вот, как это ни странно, послушалась Павлина Егора и вроде бы за разум взялась. Шубёнкова и Переслегина передавали Егору, что забросила она наконец свою Сильву, ходит в сарай только покормить ее. Егор все чаще видел Павлину в храме. И лицо у нее другое сделалось — светлое, гладкое. Егор только теперь разглядел, какая она красивая, красивее Аиды и невесты, на которой его хотели женить. Потом она стала приходить к Егору в гости. Вот сидят они, чай пьют, Фелицата Прокофьевна в щелочку на них смотрит, радуется.
— Хорошо у вас, — говорит Павлина. — Будто другой мир. Только одному, верно, плохо. Будете умирать, а рядом никого... Страшно...
Егор ей говорит:
— А я так думаю, смерти нет. Для христианина есть сон или успение. Разрушается только тело. А истинная жизнь — в сердце. Сокровенная жизнь... Кто живет сокровенной жизнью, не знает смерти... Ведь что такое земная смерть? Разлучение с телом... И только.
Иной раз придет Павлина к Егору, поесть ему принесет — курятины там или еще что, а Егор ей:
— Среда сегодня, нельзя мне...
Павлина только вздыхает:
— Что же вы так себя изнуряете? Ведь слабый какой... Вы, батюшка, будто из другого мира... Если только он есть...
— Есть, есть, — радостно так кивает Егор. — Как есть видимое небо, так есть и другое — невидимое телесным очам, светозарное. Там ангелы... Нет там ни ночи, ни лукавых духов, ни брани...
— Значит, вы оттуда, — смеется Павлина. — Здесь вы не жилец... И зачем вы только к нам явились?
Как-то возвращается Егор домой, смотрит, а во дворе белье его постиранное развешано. В комнате — носки чистые и заштопанные аккуратно разложены.
— Павлина была, — говорит Фелицата Прокофьевна. — Я уж отругала ее. Я, что ли, постирать не могу?
Скоро все в поселке заметили перемены, какие совершились с Павлиной. Никто уже не видел, чтобы она бегала в пивнушку. Больше всех радовался Мефодий Свиридович. Кого ни встретит, на шею кидается, будто праздник:
— Победил-таки наш батюшка дьявола! Слабый, слабый, а сокрушил!
Не отставала от него и Фелицата Прокофьевна. Остановит кого на улице — и давай рассказывать:
— Своими глазами видела... Вот тебе крест... Сидит отец Георгий ночью на стуле, спит. Грудная жаба у него, он не всегда лежать может. Вот спит он на стуле, а я слышу — вроде копыта по полу стучат. Заглянула — Сильва, коза. Стоит перед батюшкой и голос подает: “Ты думаешь — победил меня? Не радуйся... Рано еще...”
Иной раз она и вовсе несла что-то несуразное:
— Что было, что было! Я-то жильца своего всегда сама обслуживаю — принести что, подать. А тут он мне который день заявляет: ничего, мол, не надо, не беспокойтесь... А я думаю: как же не надо? Ведь он же больной... Ему лишний раз встать трудно... Вот ночью к двери подошла. И кажется мне, есть у него в комнате кто-то. Так голосов не слышно, а точно кто-то есть. Я щелочку приоткрыла, гляжу. И вот провалиться мне на этом месте — ангел. Небольшой такой, с крыльями. Укутывает батюшку одеялом, стакан с водой подает. Тут дверь скрипнула, а отец Георгий кричит: “Не входите! Не входите!” Смотрю я — ангел пропал. Отец Георгий на меня сердится — зачем я ангела спугнула... Я так думаю, Господь ангелом его венчает за cмирение...
И вот вроде бы Егору радоваться надо да Бога благодарить. Только стал теперь к нему Федотий Кузьмич ходить, муж Павлины. Приходит — и сразу в крик:
— Что это вы, батюшка, в нашу жизнь лезете? Кто вас просил? Сами как-нибудь разберемся!
Фелицата Прокофьевна за рукав его тянет:
— Как тебе не стыдно, Федот? Отец Георгий твою жену спасает...
— Не его это дело! Пусть не лезет!
— Для тебя же, дурака, старается!
— Я знаю, он хочет соблазнить мою жену! Рога мне наставить! Только у него ничего не выйдет!
Гвоздарёв смотрел на все это, смотрел, потом говорит:
— Что же ты, батюшка, всякого к себе пускаешь? Ругань терпишь. Гони ты Федота в шею...
Егор только улыбается:
— Господь с ним! Лишь бы у них все хорошо было...
Последний раз, что Федотий Кузьмич был, он особенно бранил Егора:
— Растленный поп! Развратник!
После этого вышел на улицу и стал камнями кидать в окна, все окна побил. Фелицата Прокофьевна выскочила, хотела к участковому бежать, но Егор удержал ее:
— Не надо, матушка. Это ничего... Я стекла вставлю...
А как-то сразу после престольного Успенского праздника заходит к Фелицате Прокофьевне Шубёнкова. Села чай на кухне пить и говорит громко так, как бы между прочим:
— Слыхали? Сильва заболела, коза Павлинкина...
Егор в своей комнате как раз переодевался. Услышал он Шубёнкову и вспомнил, что уже несколько дней не видел Павлину в храме. Вышел он тогда на кухню и спрашивает:
— А что Павлина?
— Уж убивается, как по самому близкому родственнику, — смеется Шубёнкова. — Дом забросила, хозяйство. На Федотия Кузьмича никакого внимания.
— Вот уж точно — взяв черта в дом, не выбить его лбом, — говорит Фелицата Прокофьевна.
— Так что она придумала? — продолжает Шубёнкова. — Перетащила свою Сильву в дом. На кухне постель ей мягкую сделала. Сама рядом на полу спит, на тюфяке...
В тот день Егор нарочно сделал крюк, чтобы пройти мимо дома Павлины. Она как раз из калитки выходила. Ее и не узнать — осунулась вся, почернела. Егор сперва не нашелся, что сказать, потом говорит:
— Я слышал, у вас коза заболела?
Павлина только рукой машет, говорить не может.
— Ветеринара вчера привозила, — шепчет она. — Сказал — не выживет... Воспаление легких... Прирезать надо...
— А что? — говорит Егор. — Может, оно и к лучшему. Мясо можно бедным отдать... Мефодию Свиридовичу... Вы же не станете это мясо есть...
Павлина разрыдалась и убежала.
Через день заходит Егор к Карповне, молока ей принес, хлеба.
— Говорят, Павлинкина Сильва сдохла, вы не слышали? — спрашивает Карповна.
— Нет, не слышал, — отвечает Егор.
Потом спрашивает:
— Как же теперь Павлина?
— А что Павлина? Известно что... С утра уже видели ее в пивной. Говорят, пьяная, как никогда... Такой, говорят, никто ее не помнит... Первый раз так...
Подняла она палец и погрозила Егору:
— Говорила я тебе, батюшка... Не сладишь ты с дьяволом... Куда тебе против него!
Когда Егор уходил от нее, во дворе — Гвоздарёв, будто его дожидается.
— Нашел, с кем тягаться, отец Георгий! Тут с копьем нужен, на коне! Прост ты очень и кроток... И голоса у тебя нет... Тут труба нужна. Гаркнуть, чтоб вся нечисть так и посыпалась...
А еще через день возвращается Егор из храма, поздно уже, темно. Навстречу ему Мефодий Свиридович, в храм спешит — прибраться. Увидел Егора, рукой назад показывает:
— Не сам пьяный ходит, сатана его носит...
— О чем ты? — спрашивает Егор.
А Мефодий Свиридович только рукой махнул и заковылял дальше, ногу приволакивает. Пригляделся тогда Егор — впереди фигура чья-то в темноте. Шатается из стороны в сторону, еле на ногах стоит. И вроде бы женщина, показалось Егору. А как ближе подошел, так и есть — Павлина. Взял Егор ее под руку:
— Домой тебе надо... Идем, я провожу...
Павлина вырвалась, глаза оловянные, на лице синяки от побоев.
— Федот меня из дома выгнал! Вот так-то... Или я виновата, что рубаха моя дыровата...
— Идем ко мне, — говорит Егор. — Проспишься, потом я с Федотом поговорю...
— Ишь чего захотел, — бормочет Павлина. — Хитрый какой... Придумал... То не спасенье, что пьяна в воскресенье...
Отшатнулась она в сторону, чуть не упала. Егор еле успел поддержать ее. А она вырвалась и побежала.
На другой день искал ее Егор повсюду — нет нигде. На второй день тоже не появлялась она в поселке. И куда делась, неизвестно, ни один человек не знал. Исчезла, как сквозь землю провалилась. Федотий Кузьмич совсем с ног сбился. В область ездил, в милицию обращался — никаких следов. Все жалели Федотия Кузьмича.
— Не вино виновато, виновато пьянство, — говорила Фелицата Прокофьевна во дворе. — А уж коли бабу вино-пиво держит, тут уж сам сатана правит... Пляши под его музыку...
Гвоздарёв ей поддакивал:
— Оно конечно. У кого к чему охота, к тому и смысл... Видишь как... Бог дал путь, а черт кинул крюк... Вот она и пропала...
Как-то утром Федотий Кузьмич к Егору заглянул. Тихий такой, смирный. Поглядел на новые стекла в окнах и спрашивает:
— Что же делать теперь?
— Господь милостив, — говорит ему Егор. — Все устроится по его воле, дай срок...
Так прошла зима: Рождество, святки, Крещение. А в самом начале весны, на Евдокию-плющиху, отслужил Егор обедню, а Мефодий Свиридович ему говорит:
— Вас там ждут на улице... Люди какие-то...
Вышел Егор на паперть, там отец с матерью, проведать приехали. Изменились они мало, одежда на них все та же, хорошо Егору знакомая: на матери ее лучшее, выходное, платье с цветочками у ворота, на отце — куртка с блестящими пуговицами. Мать как Егора увидела, сразу в слезы:
— Господи, что же это такое? Совсем плох стал! Белый как бумага...
Егор утешает ее:
— Ничего, ничего... Вот в Оптину съезжу, поклонюсь святым угодникам, исцелюсь...
Привел он отца с матерью домой, а угостить их нечем, только чай и сухари. Хорошо, мать гостинцев с собой привезла — рыбки копченой, колбасы, пряников. Вот сидят они за столом, мать и говорит:
— Тут такого страху я натерпелась. Голос мне был... Вечером легла — и вдруг слышу: “Родила ты сына, а он ведь не твой... Другая у него родина... Небесная... Скоро ему обратно... Пора уже...”
— Будет тебе, — машет на нее отец. — Приснилось, а она уже вообразила...
— Да не спала я, не спала. Перепугалась... Думаю: кто бы это мог говорить? И тут смотрю, а это ангел, что ты из бумаги вырезал. Он как раз над моей кроватью висит... Это ангел и говорил, бумажный... Я и подумала — надо к тебе ехать, проведать...
Потом, когда мать вышла зачем-то из комнаты, отец прикрыл за ней дверь и снова, как раньше, на колени перед Егором:
— Обижал я тебя, сынок, напрасно, ругал сильно. Ты уж прости меня. У меня вся душа изболелась...
— Я уж и забыл про это, — говорит Егор.
Три дня жили у Егора родители, потом, как деньги кончились, уехали. Мать так прощалась с Егором при расставании, будто не ждала больше увидеть его. Отец все оттаскивал ее от сына:
— Ну, будет, будет... К зиме денег накопим, снова приедем...
Остался Егор один. Фелицата Прокофьевна рассказывала знакомым:
— Батюшка совсем плох стал. Аппетит пропал, не ест ничего. Ночью слушаю — хрипы у него, кашель. Одышка, прямо задыхается. Будто душит его кто, я же вижу...
Гвоздарёв как увидит Егора, укоряет его:
— Что же ты, отец Георгий, со своей болезнью не борешься? Ты борись! К врачам езжай! Пусть лечат!
— Ничего, — говорит Егор. — Вот в Оптину съезжу... Бог даст, исцелюсь...
Гвоздарёв окидывает Егора взглядом:
— Не доедешь ты, батюшка... Слаб очень... Вон дышишь как тяжело. В груди, видно, стеснение... И ноги, смотрю я, опухли...
— Ничего, Господь доведет, — отвечает Егор.
Гвоздарёв только головой покачал, когда Егор от него отошел.
— Удивительное дело... Даже странно как-то... Господу служишь, а Он тебя пожалеть не может... Вроде как отвернулся....
И вот сразу после Ильина дня Егор и в самом деле собрался в дорогу — в Оптину пустынь. Пока добирался, сколько раз думал — все, конец, не доехать. А вот добрался, к самому празднику успел — к Преображению Господню.
В монастыре Оптинском неспокойно — суета, шум. Машины грузовые взад-вперед гоняют, рабочие в грязных одеждах, под ногами мусор строительный. Как разорили большевики в свое время обитель, так она до сих пор устраивается. И повсюду толпы паломников.
Отстоял Егор обедню в соборе — и скорей в скит, к старцу Антонию. Там тишина, покой. Возле кельи старца дуб огромный, в два обхвата. Под дубом народу — толпа целая. Скоро сам Антоний на крыльцо вышел, веселый такой, улыбается. Подрясничек на нем белый, поясок кожаный, на голове — камилавочка мягкая. Все сразу к нему кинулись:
— Благослови, батюшка...
Кто-то кричит:
— Не напирайте Христа ради... Задавите...
А Антоний улыбается и говорит:
— Проще жить надо, проще... Где просто, там ангелов сбо ста, а где мудренбо — там ни одного... Жить не тужить, никого не осуждать, никому не досаждать, и всем — мое почтение... Господь почивает в простых сердцах... Где нет простоты, там одна пустота...
Какая-то женщина в шляпке вперед протиснулась, коляску перед собой толкает. В коляске — мальчик расслабленный, руки-ноги плетьми висят.
— Что делать, батюшка? — спрашивает она. — Болен он у меня...
— А ты молись, и довольно дела, — отвечает старец. — Человеку болезни полезны... Болезнь и есть Божье посещение. Скорбями истребляются грехи наши. Нет скорбей — нет и спасения. Жди скорбей, как любезных гостей. Ненаказанные, вы не сыновья... Если со Христом, то и со скорбями...
Потом вдруг спрашивает:
— Есть ли у тебя, матушка, платочек?
Женщина порылась в сумочке, достала платок. Старец спустился с крыльца, взял платок и разложил его на коленях мальчика, после чего стал доставать из кармана сухарики и класть на платок.
— Была у меня гостья — Царица Небесная, вот после Нее и осталось. Дома этих сухариков дай мальчику покушать.
Рядом какой-то парень молодой — очки, бородка, волосы в косичку заплетены. Старец посмотрел на него и говорит:
— Знаю, сирота, знаю... Один ты, без матери, без отца... А ты не беспокойся... Есть у тебя Отец... Небесный... Ты смирись — и все дела. Вино пить бросишь... Сердца смиренных — дом Господа... Господь смиренных и посещает Своей милостью.
— Где же его взять — смирение? — вздыхает бородатый.
— А ты смотри только на свои грехи... Вот оно и придет к тебе, смирение... И не пей вина больше, не пей...
Сказал это Антоний и идет дальше, народ перед ним расступается. Подходит он к старушке. Та согнулась вся, на костыль опирается. Увидела, что старец возле нее, — полотенце ему вышитое протягивает. Антоний полотенце взял, утерся им три раза и говорит:
— Ну, ты еще бегать будешь...
И идет дальше. А старушка постояла-постояла — и вдруг костыль отбросила и пошла следом за старцем, да так бойко, что не угнаться. Кто-то закричал:
— Чудо! Чудо!
А старец только рукой отмахивается. Тут он как раз перед Егором оказался. И прямо к нему обращается:
— Какое там чудо! Не это главное. Терпение — вот что нужно. Терпение выше чудес... Бог чудес и не требует, только смирения и терпения...
— Слабый я, — говорит Егор. — Вот дьявола не смог одолеть...
— А ты терпи, — отвечает старец. — Терпеливый лучше сильного. Силой-то никогда ничего путного не делалось. А дьявола только смирением и можно одолеть... Силой его не взять...
Утром чуть свет Егор в монастыре. Вот стоит он в соборе, певчие красиво так поют, тонко: “Изведи из темницы душу мою...” Народу в храме — не протолкнуться. Кругом на полу корзинки и узелки с яблоками: Преображение Господне — яблочный Спас. И пахнет в соборе по-домашнему — свежими яблоками. Будто это и не церковь вовсе. После молитвы священник окропляет яблоки, и все едят их тут же, в храме. Даже певчие на клиросе жуют. Егор смотрит — к дьякону женщина какая-то подходит в платке. Лицо вроде знакомое. Дьякон дает ей большое красное яблоко.
— Павлина! — узнал ее Егор.
Вышли они вместе на улицу. Павлина рассказала, что она теперь всегда здесь живет, вблизи святых угодников.
— Комнату рядом снимаю... Хозяйка добрая такая...
Привела она Егора к себе. Хозяйка как увидела, что батюшка пришел, засуетилась сразу, на стол собрала. Сидят они, чай пьют, яблоки освященные едят.
— Я знаю, — говорит Егор. — Это ты исцелилась по молитве святых угодников...
— Нет, — качает головой Павлина. — Вами, батюшка, исцелилась. Вашей слабостью... Я как увидела вас, жалко мне вас стало... Святой, истинно святой... Я так думаю, что любила я вас... Точно — любила.
Так они и сидели за столом до самого вечера.
— Я тогда думала, позвали бы меня к себе... Все бы бросила и пришла.
А Егор опять свое:
— Мне одному надо... У меня сердце усталое...
Хозяйка дома и впрямь оказалась доброй. Не пустила она никуда Егора на ночь, постелила ему на диване, тут же, в комнате Павлины. Павлина разделась, легла. Лежит, дыхание Егора слушает — тяжелое, хриплое. Потом голоса ей почудились. Кто-то говорит негромко: “Пора уже, пора... На свою небесную родину...” Она думала, что это ей снится, но никак не могла разобрать, о чем же ее сон. Утром поднимается, а Егора на диване нет. Хозяйка в дверь заглядывает, тоже удивляется:
— Рано же ушел батюшка...
А Павлина знала, что он не просто ушел. Она так и сказала хозяйке:
— Нет, бабушка... Здесь, на земле, мы его больше не увидим...
И они пошли на веранду завтракать.
РЯЖЕНЫЕ
Конечно, если бы не святки, не святые дни, ничего подобного с Шишигиным никогда бы не случилось. А началось все с того, что жена Шишигина принесла два билета в цирк, как раз святки начались, на второй день, что ли. Шишигина это очень удивило. Жена его — человек деловой, парфюмерией в ларьке торгует, а тут вдруг — цирк. Сам-то Шишигин сейчас не работает, временно конечно. Их всех на фабрике в отпуск отправили — зарплату платить нечем. Так что времени у него — хоть отбавляй.
Короче говоря, пошли они с женой в цирк. Ну, в первом отделении все шло хорошо. Какая-то блондинка в купальнике собачек водила по барьеру, клоуны лупили друг друга музыкальными инструментами — все как полагается. А в перерыве они с женой слегка повздорили. Шишигин попросил взять ему пива в буфете, а жена по этому поводу скандал закатила. Дескать, она из кожи лезет, зарабатывает, а ему пива подавай. И пилила его до тех пор, пока звонок в зал не прозвенел.
Вот после этого все и началось. Сидят они во втором отделении, друг на друга не смотрят, не разговаривают. И тут на арену фокусник выходит, лицо надменное такое. Сначала-то он всякие мелочи показывал: шарики из уха вытаскивал, монеты глотал, еще что-то. Потом вдруг на арену вывозят большой ящик на колесиках. А фокусник обращается к публике — не желает ли кто быть распиленным в этом самом ящике. Зрители сразу примолкли, сидят ухмыляются. И тут Шишигин вдруг возьми и скажи жене, просто так, конечно, ради шутки:
— Уж я бы знал, кого распилить...
Даже вроде бы и не ей сказал, а куда-то в сторону. И еще добавил:
— Ну, иным-то, положим, нечего волноваться. Их никакая пила не возьмет...
А жена посмотрела на него как-то странно и поднимается с места.
— Я! — кричит. — Я желаю быть распиленной!
Тут зрители сразу оживились, в ладоши захлопали. А жена Шишигина на арену выходит и в ящик забирается таким образом, что голова ее из одного конца ящика торчит, а ноги — из другого. Помощницы фокуснику пилу подают. Он долго примерялся, приладил наконец пилу и принялся пилить. Перепилил ящик, в одной половинке — голова, в другой — ноги, и откатил их в разные стороны.
Все опять, конечно, захлопали, засмеялись. Многие на Шишигина оборачиваются, сочувственно так, он рукой знаки делает: мол, все в порядке, не волнуйтесь. После этого фокусник снова сдвинул вместе половинки ящика, а помощницы уже несут покрывало, ящик накрыть. А как покрывало сняли, из ящика выходит женщина, только уже не жена Шишигина, а совсем другая, незнакомая. Шишигин поднялся и кричит:
— Это не моя жена!
В зале, понятно, хохот, все так и заливаются. Шишигин и сам тоже посмеялся немного. Только жена его так до конца представления и не появилась. А как все кончилось, Шишигин подождал еще немного и идет за кулисы, жену свою требует. Ему говорят — никого нет, все разъехались. “Верно, она без меня уехала — обиделась”, — думает Шишигин. Спешит он домой, поднимается в квартиру, открывает дверь — никого. Жены дома нет.
На другой день Шишигин снова отправился в цирк, вызывает фокусника.
— Верните мою жену! — требует.
— Не знаю я никакой вашей жены, — отвечает фокусник, а лицо надменное, точь-в-точь как вчера на представлении.
Следом за фокусником выходит к Шишигину женщина, та самая, что оказалась в сундуке вместо его жены. Шишигин как вблизи глянул — красавица, глаз не оторвать. А та смеется, обольстительно так, будто на арене:
— Жены вашей здесь нет. Я могу вместо нее...
Шишигина даже в пот бросило.
— Нет, — говорит. — Мне моя жена нужна...
Шишигин уже думал было в милицию обратиться, только подруга жены Балалаева отсоветовала:
— Может, она к фокуснику от тебя сбежала... Вот сраму-то будет, когда найдут...
Друзья Шишигина тоже отговаривали.
— Вечно у тебя меланхолия, — говорил Замочилин. — Найдется твоя жена, куда она денется.
И Ахренеев Тасик туда же:
— Все у тебя не как у людей. У других деньги пропадают или вещи. А у этого — жена. Одно слово — неудачник...
— Другой бы радовался, — поддакивал Ванякин. — А у этого все наоборот. Нет жены — все равно тоскует. Да тебе в цирке все мужики завидовали, наверное...
— Ты вот что, — заключил Замочилин. — Завтра сочельник... Ты приходи... У нас гулянье святочное...
Шишигин сначала не хотел идти, потом подумал и согласился. Явился он в гости поздно, все уже в сборе были. Входит он в квартиру Замочилина и понять ничего сразу не может. Свет в комнате выключен, только свечи горят. Гости все в масках, одет кто во что. Один полуголый в чалме, другой — в зимней шапке и в шинели. Старик с длинными седыми волосами и с большим горбом на спине прижимает к себе горшок с гречневой кашей и по очереди всех угощает. Цыганка в маске держит в руках блюдо с жареным поросенком. Другие бегают друг за другом с вениками.
Не успел Шишигин войти, за спиной голос женский:
— Ну что, нашли свою жену?
Оборачивается Шишигин и уже знает, чей это голос. А как женщина маску сняла, так и есть — циркачка из сундука. А она все так же обольстительно улыбается и за руку его берет:
— Сегодня я буду вашей женой...
А над самым ухом голос Замочилина:
— А вот мы их сейчас обвенчаем...
И все сразу закричали, в ладоши захлопали. Кто-то уже поставил посреди комнаты большую картонную коробку, накрыли ее полотенцем. Потом книгу толстую принесли, положили сверху. Шишигин успел прочитать название: “Книга о вкусной и здоровой пище”. Рядом с книгой — кpecтик: две связанные палки.
После этого на головы Шишигину и циркачке надели какие-то венки из проволоки и стали водить вокруг коробки. А из темноты голос Ахренеева на ухо Шишигину:
— Не упускай своего счастья, недотепа! Тебе с этой женой лучше будет... Красавица-то какая...
В другое ухо голос Ванякина:
— Может, другого такого случая и не представится, дуралей...
Тут Шишигин вырвался, опрокинул коробку и кричит:
— Не надо мне другой жены... Мне моя нужна...
Вокруг все попадали от хохота, кто-то кричит:
— Гадать! Гадать! Давайте гадать!
Принесли большое зеркало в дорогой раме. Кто-то стал колотить половником по кастрюле, другие взяли веники и принялись сметать мусор из всех углов на середину комнаты. Шишигин слышит голос Балалаевой:
— Чёрт из черты, а я в черту...
Поставили перед зеркалом две горящие свечи в подсвечниках. И вот вывели за руку какую-то маску и усадили у зеркала. Голос Балалаевой говорит:
— Ряженый, суженый, приходи со мной ужинать...
Тут маска перед зеркалом как вскрикнет:
— Вот он! Он здесь!
И падает на пол без чувств. Шишигин кинулся было на помощь, хотел поднять, но его удержали. Лежащую на полу накрыли белой простыней, вокруг наставили на пол зажженных свечей, и женщины принялись голосить, как над покойницей. Потом подняли на руки и стали носить по комнате. Кто-то припевал:
— Покойник, покойник... Умер во вторник...
Поносив по комнате, положили на сдвинутые стулья.
— Кто это? — спрашивает Шишигин.
— Твоя жена, — отвечает маска голосом Балалаевой.
“Опять розыгрыш”, — думает Шишигин. Подходит он к лежащей на стульях, становится на колени и стягивает простыню. А как маску с лица снял, глазам своим не верит — его жена собственной персоной. Стоит он перед ней на коленях, не знает, что делать. А вокруг все просто надрываются от хохота. И сама жена не выдержала — расхохоталась.
— Как же ты попала сюда? — спрашивает ее Шишигин.
А жена хохочет, остановиться не может:
— На то и святки... Самая бесовская потеха... Разве ты не знаешь, что под Рождество Господь всех бесов и чертей выпускает... Это Он на радостях, что у него Сын родился...
А Шишигин смотрит на нее, наглядеться не может.
— Как я рад, что ты нашлась... Мне без тебя хоть пропадай! Мне ведь без тебя и жить-то не на что...
Жена еще пуще смехом заливается:
— Знаешь, ты кто? Ты — кбаженник...
— Что еще за каженник?
— Каженник — он только кажется, что человек... Вроде как и все.. А приглядишься — он каженник и выходит. И тот же человек, да не тот. Все у него не так. Задумает что — все выходит наоборот. Начинает по-людски, а к концу сведет, хоть брось. Жить или не жить — ему все равно. Вроде нет ни тоски, ни кручины, а он все равно горюет. И все у него есть — а для него хоть ничего не будь... Их, каженников, только на святках и можно узнать. А в другие дни — ни за что... Они в святки ходят, виноватого ищут, чтобы болезнь свою вылечить...
Тут вдруг за дверью шум какой-то, оживление. Кричат:
— Ряженые пришли!
И в комнату вваливается веселая компания, мужчины и женщины. Лица у всех вымазаны краской, за спинами крылья бумажные. Один звезду из бумаги на палке несет, другой коробку картонную вроде домика, внутри свечка горит.
Впереди ряженых — дети, два мальчика. Один вымазан сажей, на голове колпак. Другой в короне из бумаги, в руках картонный меч. Мальчик в короне тычет мечом чумазого мальчика:
— Ирод, ты Ирод, зачем ты родился?
После этого он ударяет мечом чумазого, и тот падает как подкошенный. Шишигин смотрит и думает — вот сейчас он поднимется, а тот все лежит, не встает. “Надо же, как в роль вошел”, — думает Шишигин.
Тут откуда ни возьмись еще один ряженый. На голове мешок, лица не видно. Сорвали с него мешок, а под ним — рога. А лицо старое, сморщенное, как у столетнего деда. Потом и хвост у него увидели. Гости смотрят на него, удивляются, спрашивают друг у друга:
— А это кто такой? Этот откуда?
Только никто старика не знает. Стали тогда за хвост его дергать, за рога, думали — отвалятся. А они держатся, как настоящие.
Тем временем новый гость поднимает на руки чумазого мальчика, ходит с ним по комнате и всех спрашивает:
— Это не ваш мальчик? Не ваш ребенок?
Подошел он и к Шишигину. Поглядел на него и тихо так говорит:
— Ты вот сидишь, милый человек, и не знаешь... А жена твоя получила тебя нечистой силой...
Сказал — и дальше с мальчиком на руках:
— Это не ваш ребенок?
Кто-то говорит:
— Это из детского дома... Беспризорник...
— Тогда ему со мной быть, — сказал старик и унес мальчика из комнаты.
А Шишигин на жену смотрит:
— Это правда, что он сказал? Что ты получила меня нечистой силой?
Жена наконец перестала смеяться.
— Правда, правда, — говорит. — На святках как-то мы вот так же гадали. В шутку, конечно... Села я перед зеркалом, стала звать суженого... Тут кто-то и приходит... Шинель солдатская, мешок, а в руках платок красный... Познакомились мы... Потом поженились... А ведь это ты и был...
— А платок? — спрашивает Шишигин, сам на месте усидеть не может. — Платок у тебя сохранился?
Жена принесла из прихожей сумочку, достала красный платок.
— Он у меня всегда с собой...
Шишигин долго платок разглядывал, потом говорит:
— Точно, он самый... Я тогда из армии возвращался... Демобилизация... Поезд где-то стоит, жара. Я платок вынул, пот утереть. Откуда ни возьмись — собака. Схватила платок — и прочь. Я тогда думал, шут с ним, с платком, не жалко...
Гости вовсю веселились, а Шишигин сидел, все смотрел на свою жену.
— Как же мне теперь с тобой жить? — спрашивает он. — Если здесь нечистая сила замешана? Ты как хочешь, а я уже не смогу...
Поднялся он тогда и домой поехал. А там ждало его новое событие. Он еще когда к дому подходил, свет в окне увидел. “Неужто я забыл выключить?” — перепугался. Поднялся скорее в свою квартиру, открыл дверь — да так и остолбенел. Прямо перед ним сидит на диване его жена, чай из блюдечка пьет.
— Когда ж ты успела? — только и мог он выговорить.
— Я уже пятый час здесь сижу... Приехала вот... Уезжала, а теперь приехала...
— А в гостях... у Замочилина... ты разве не была?
Жена рассердилась даже:
— Я же тебе говорю: четыре часа здесь торчу. Никуда не выходила.
Уснуть, конечно, в эту ночь Шишигин не мог. Так только чуть-чуть подремал под утро. Жена уже ушла на работу, а он все лежал, не поднимался. Только чувствует, сидит кто-то у него в ногах. Открыл глаза — опять понять ничего не может. Прямо на его постели сидит тот самый вчерашний старичок-гость, на голове мешок, как и вчера. Шишигин пошевелил ступнями — старик сидит.
— Ну-ну, не балуй, — на всякий случай сказал Шишигин. — Вот веник-то возьму...
— Не сердись, милый человек... Мне бы только погреться... Мороз-то вон какой — святки... Нас всех, кто в проруби живет, мороз выгоняет... Вот мы и ходим по домам, где потеплее...
— Так ты кто же? Черт, что ли?
— Черта теперь нет, — наставительно сказал гость. — Есть шиликбун. Это кого в прошлые времена выселяли с родных мест. На Север сгоняли, еще куда... Вроде как бездомник... Это и есть шиликун...
Шишигин подумал и говорит:
— Ну, шут с тобой! Грейся, коли замерз...
Гость захихикал, ладошки потирает.
— Ты не думай, я недолго... Я скоро уйду... Как жена твоя явится, так я и уйду... Строгая она у тебя... Только ты все равно не обижай ее. Какая-никакая, а все — жена.
Так они и сидели вдвоем, разговаривали. Старичок все про мальчика рассказывал, какого вчера у Замочилина подобрал.
— Тоже бесприютный, как и мы... Вроде ссыльного... Он теперь у нас будет жить...
А как жена Шишигина пришла, гостя уже не было. А кто он — ряженый или нет, — теперь уже не разберешь...