В лабиринтах традиции

Едва ли не каждый автор, берущийся писать о Рене Геноне, вынужден начинать

со “снятия вопросов”, касающихся использования “философии” Генона (философии как таковой не признававшего) и самого имени “каирского отшельника” всякого рода правыми идеологическими системами — от классического фашизма до “новых правых”. Так, в давнем уже предисловии к публикации глав из книги “Символика креста” Юрий Стефанов писал: “Каких-нибудь двадцать лет назад редкие упоминания о Рене Геноне в российской (тогда еще советской) прессе непременно дополнялись бранными эпитетами, обвинениями в „мракобесии” и „фашизме”, хотя он, в общем, бесконечно далекий от политики человек, не упускал случая саркастически обмолвиться о „пресловутой арийской теории” или „фантастической и смехотворной интерпретации свастики как символа антисемитизма”. „Зловещая тень прошлого” — вот какой была наименее ругательная оценка великого мыслителя в устах отечественных „исследователей”, которые, судя по всему, не утруждали себя чтением его работ” (“Согласие”, 1994, № 3). Основные работы Генона ныне доступны читателю в нашей стране, однако его столь широкая репрезентативность пресловутые “вопросы” не только не сняла, но вновь поставила, причем уже в отечественном “преломлении”. Но сначала все же обратимся к предисловию С. Ю. Ключникова, помещенному в “Символах священной науки”, точнее — к главке “Генон и фашизм”: “В оценках идейного наследия Генона и на Западе, и в современной России преобладают две тенденции: 1) тотальная апология, восхваление всех, даже не самых сильных черт его творчества и 2) безудержная критика, нередко состоящая из чисто эмоциональных обвинений, за которыми проглядывает чисто профаническая ненависть ко всему священному и традиционному”. Истина, как обычно, лежит где-то посредине. Во всяком случае, вполне доказанным можно считать тот факт, что почву как для апологии, так и для критики в творениях Генона найти нетрудно — так ведь оно происходит с каждым серьезным мыслителем, пытающимся “копнуть” самые основы мироздания. Но если с пунктом вторым все более или менее ясно (полностью и безоговорочно отрицать ценность наследия Генона могут лишь “упертые” материалисты), то с пунктом первым дело обстоит гораздо сложнее: спектр поклонников Генона достаточно широк — от “чистых” (то есть неидеологизированных) эзотериков и исследователей древних цивилизаций и мифологии до конспирологов, чьи порой столь внешне убедительные построения во многом зиждутся именно на работах Генона.

Не имея возможности и желания ловить конспирологов на противоречиях и подтасовках (на это можно бесславно загубить всю жизнь), скажем лишь о том, что представляется нам самым существенным. Главный отечественный идеолог конспирологии Александр Дугин определяет ее как науку о заговорах, тайных обществах и оккультной войне (Дугин Александр. Конспирология. М., 1993). “Теорию заговора” не в последнюю очередь он пытается обосновать достаточно вольным пересказом геноновских работ, привлекая подходящие “к случаю” цитаты, но попутно “забывая” о том, что все построения Генона касаются областей метафизических и в наименьшей степени применимы для объяснения всяческих политических “феноменов”. Впрочем, в каком-то смысле следует отдать должное А. Дугину, который в связи с “использованием” имени Генона вынужден оговариваться: “Надо заметить, что большинство современных конспирологов... обязательно коррелируют свои взгляды с точкой зрения Генона, либо споря с ней, либо толкуя ее в том или ином ключе, что подчас приводит разных конспирологов не только к различным, но и к прямо противоположным выводам”. “Идеолог”, которого можно трактовать столь противоречивым образом, явно на эту роль не годится, — и на том спасибо. Что же касается самой конспирологии, то она относится к той категории идеологических построений, последователи которых вербуются исключительно по принципу “веришь — не веришь”, а вовсе не благодаря убедительности доводов.

Рене Генон “веры” от своих читателей не требует: чтобы его адекватно воспринимать, вполне достаточно осознавать тот простой факт, что мир не ограничивается видимой и осязаемой реальностью, а простирается гораздо шире, глубже и выше (если эти пространственные определения понимать символически): ведь “всякий подлинный символ несет свои многочисленные смыслы в самом себе, так как он не есть человеческое изобретение, но сложился по „закону соответствия”, связующего все миры между собою”. В то время как некоторые видят эти смыслы, другие их вовсе не видят или видят частично, но реальность их присутствия от этого не исчезает, а все дело лишь в различии “интеллектуальных горизонтов” каждого. Символика — точная наука, а не область грез, где свободно может витать индивидуальная фантазия. Математический склад ума Генона заставляет его давать исследуемым предметам четкие и исчерпывающие определения. В первую очередь это касается главных принципов различия цивилизации современной и традиционной (едва ли надо объяснять, что Генон ратует за возвращение к последней). “Современная цивилизация предстает настоящей аномалией в истории: единственная среди всех нам известных, она избрала сугубо материальный вектор развития, она единственная, которая не опирается ни на какой принцип высшего порядка”. Генон нарочито не желает учитывать “практические плоды”, получаемые на ниве развития наук и ремесел, духовное начало (или отсутствие оного) для него превыше всего: “Традиционной цивилизацией мы называем цивилизацию, основанную на принципах в прямом смысле этого слова, то есть такую, в которой духовный порядок господствует над всеми остальными, где все прямо или косвенно от него зависит, где как наука, так и общественные институты являются лишь преходящим, второстепенным, не имеющим самостоятельного значения приложением чисто духовных идей”. “Традиция” же в сегодняшнем понимании есть совокупность основных знаний, полученных изначально человечеством и передаваемых из поколения в поколение благодаря наличию в каждом обществе касты жрецов (как бы они в тот или иной исторический момент ни назывались).

Символика в Традиции играет особую роль. Ибо позволяет рассматривать каждый предмет, каждое явление в связи с их метафизическими прообразами и, таким образом, осознавать сверхъестественные или метафизические истины.

Именно соотнесенности символов между собою и с метафизической реальностью и посвящена книга “Символы священной науки”, составленная из статей разного времени, написанных в подчеркнуто рациональном стиле и объединенных в тематические главы: “Символы центра и мира”, “Некоторые виды символического оружия”, “Символика космической формы”, “Строительная символика” и т. д. Дабы подчеркнуть широту охвата, назовем лишь некоторые — почти наугад — темы: “Святой Грааль”, “Язык птиц”, “Символические цветы”, “Иероглиф рака”, “Символика рогов”, “Пещера и лабиринт”, “Узкие врата”, “Мировое древо”, “Сердце и мозг”, “Божественный град”. Напомним также и о том, что нелишним будет учитывать предостережения Генона по поводу “литературной”, “метафорической” интерпретации символики — для него единственно приемлемой является интерпретация метафизическая, поиски “космического смысла”. Язык символов позволяет, по Генону, проникнуть к истокам Традиции и наметить пока еще возможные пути преодоления того кризиса, в котором оказалась цивилизация, прежде всего западная, самонадеянно отказавшись от столь естественной и необходимой связи с “надчеловеческим”. В то время как в полностью традиционных цивилизациях “нет ничего профанического, так что лишь вследствие глубокой дегенерации можно было прийти к строительству домов без определения для себя каких-либо иных задач, кроме удовлетворения чисто материальных потребностей их обитателей, и к тому, чтобы эти последние, со своей стороны, смогли довольствоваться жилищами, задуманными исходя из самых узких и низко утилитарных целей”. И ведь действительно, как-то скучновато жить в наших панельных многоэтажках, которые никому не приходит в голову сориентировать хотя бы по розе ветров, не говоря уже о чисто метафизических изысках.

Некоторые элементы традиционных знаний обнаруживаются тем не менее и по сю пору: прежде всего в сфере бытования фольклора, к которому Генон относится с большим скепсисом и наличие “традиционных элементов”, имеющих реальную символическую ценность, выводит не из “народных творений” как таковых, а из вещей “надчеловеческого” происхождения: “...народным же может быть единственно лишь факт „выживания” этих элементов, которые принадлежат исчезнувшим традиционным формам”. Народ в данном случае выполняет роль “подсознательной” коллективной памяти. Тем не менее объем сохраненных таким образом сведений эзотерического порядка может быть довольно значительным: последние носители угасающей Традиции таким способом — через народную коллективную память — старались сохранить то, что иначе бы исчезло безвозвратно.

Эти сведения невостребованными доживают до того момента, когда появится некто, готовый к их восприятию. Если говорить о французском фольклоре, то одним из таких восприемников является Клод Сеньоль, автор солидной работы “Евангелия от дьявола”, недавно представленный российской публике сборником своей художественной прозы “Матагот”.

В отличие от Генона, тоже родившегося во Франции, но уже в молодом возрасте принявшего ислам — и посвятившего жизнь служению Традиции в ее максимально “кристаллизованном” виде, Клод Сеньоль сосредоточил свои усилия собственно на изучении и популяризации французских “поверий, сказок и фольклорных рассказов о нечистой силе”, к которым он, впрочем, относился не как к предмету чисто научного интереса, но как к живому опыту. Еще в юности с ним приключались разного рода “визионерские” происшествия, которые, возможно, и положили начало серьезному изучению предмета. В послесловии к “Матаготу” (принадлежащем перу уже упоминавшегося в связи с Геноном Юрия Стефанова) о разнице между научными трудами Сеньоля и его художественной прозой сказано, что они похожи на сообщающиеся сосуды. “Разница лишь в том, что одни из пробирок и реторт отлиты в форме специальных монографий, другие принимают вид документированных фольклорно-этнографических записей, третьи огранены и отшлифованы таким образом, что несведущий читатель вправе принять их за „черную фантастику””. Справедливости ради отметим, что как беллетристика творения Сеньоля далеки от совершенства (особенно если их сравнивать с прозой Мирчи Элиаде, также совмещавшего научные изыскания с литературно-художественным творчеством). Клод Сеньоль, похоже, в большей степени исследователь, нежели художник. Посему не случаен тот, отчасти забавный, факт, что послесловие, отсылающее к более широкому кругу работ Сеньоля и дающее эзотерическую трактовку почти каждого произведения, читается с гораздо большим интересом, чем, например, неоправданно растянутые и оттого скучноватые новеллы “Мари-волчица” или “Меченая”. Лучшие вещи в сборнике те (да простят нам столь “линейный” подход), что покороче: “Чупадор” (о некоем господине, тело которого таинственным и невидимым образом каждую ночь все более и более обескровливается, а все потому, что художник по имени Эль Чупадор, существо явно инфернальное, рисует свои страшноватые картинки, вместо чернил обмакивая перо в пятнышко крови на носовом платке, взятом им в качестве гонорара у нашего героя — типа, надо признаться, малоприятного); “Зеркало” (об актрисе, после аварии и пластической операции приехавшей в уединенный дом, дабы снять повязки и взглянуть на себя в зеркало, — от резкого движения амальгама осыпается, зеркало превращается в прозрачное стекло — и пред очами героини появляется чудовищная маска, которая на самом деле совсем не ее лицо, но актриса об этом не знает, кончает с собой, бросаясь в море, откуда ее вылавливают по-прежнему прекрасной); “Матагот” (о человеке, поселяющемся в малопривлекательном доме, где вокруг по ночам что-то воет и шевелится, о том, как он находит в ящике труп черного кота Матагота...). Но — остановимся. Пересказ получается каким-то уж слишком ироничным, если не издевательским. Речь же на самом деле идет о вещах вполне серьезных и страшных — ни больше ни меньше, как о борьбе Добра и Зла, причем борьбе вовсе не сказочной. Во всяком случае, Сеньоль утверждал, что многие сюжеты им не выдуманы, а взяты из самой что ни на есть реальной действительности. Как говорится, автор предупреждал... И все же есть уверенность в том, что небеллетризованные “Евангелия от дьявола” будут посильнее повестей и рассказов — как в нашем отечественном случае “Поэтические воззрения славян на природу” А. Афанасьева гораздо занимательнее фольклорно-исторических романов А. Вельтмана. С другой стороны — кому что нравится. Для предварительного же знакомства “Матагот” хорош, тем более что при желании книгу можно читать как своего рода пособие, упражняясь по ней в поисках следов подлинной Традиции и посланий древних жрецов.

И это — уже без шуток. Генон не зря подчеркивал, например, то, “как неправы насмехающиеся над сказками, в которых речь идет о „языке птиц”; очень легко и просто высокомерно третировать как „предрассудки” все, чего не понимаешь. Но древние — они-то хорошо знали, чтбо они хотели сказать, прибегая к символическому языку”. Или выстраивая лабиринты. Хотя бы на бумаге. Лабиринт, с одной стороны, закрывает доступ к месту инициации для “непосвященных” профанов, с другой — является тем единственным путем, которым этого самого “посвящения” только и можно достичь. Хотя бы умозрительно. Рене Генон и Клод Сеньоль (даже если судить только по его беллетристике) знают гораздо больше, чем говорят. Они указывают вход в лабиринт и дают некоторые ориентиры. В остальном же полагаются на интуицию и здравый смысл читателя. Ему следует или вовремя остановиться, или уж идти до конца. Чем это чревато? И что там? Не знаю. Пока не видел. Разве что во сне.