* *
*
Жена моя постылая — свобода.
Страшна — но что ж, в семье не без урода...
Когда с работы прихожу домой,
Глядит в глаза мне сумрачно и долго,
Потом бутылку выставляет “Голда”
И скалится:
— Прими, любимый мой.
Живу с постылой вот уже три года.
Все понимая, не дает развода:
— Сдурел? — и крутит пальцем у виска.
И не найти другой на этом свете.
И вечно просят хлеба наши дети,
Пацан и девка, — Ужас и Тоска.
* *
*
...Просто корабли легли на дно,
Потому что море утонуло.
З. Палванова.
Обмелел я под занавес, словно Арал.
Тратил воду живую души опрометчиво.
Столько счастья я в жизни порастерял,
Что сегодня терять уже нечего.
Высыхает последняя влага на дне —
След пролившейся ливнем любви ли, болезни ли, —
И ни облачка больше в пустой вышине,
Где висят только звезды, как пестели.
А на дне пересохшего моря судьбы
Обнажились, повитые чахлою флорою,
Иудейского камня верблюжьи горбы —
То руины Содома с Гоморрою.
* *
*
На вершине последней,
невероятной любви
Задыхаюсь, астматик,
в разреженном воздухе горном.
Грозный ангел парит,
огнедышащий мой визави.
Наблюдая за ним,
холодею я в страхе покорном.
Я боюсь сам себя,
истеричности собственных чувств:
Страшно ставить на кон
сразу все драгоценные фишки...
Я теперь понимаю,
что чувствовал бабочка-Руст,
Приземляясь на лбу
захмелевшего русского мишки.
В ликованье предсмертном
решаюсь я на суицид.
Увенчаю судьбу свою
подвигом безрассудным.
И в удавку сплетутся
крученые нити цицит,
И уйду я к Творцу —
преступившим и все ж неподсудным.
Он поймет и простит,
ибо Сам же избрал мне в удел
Одиночество злое,
глухую тоску о покое.
И теперь, на закате,
в сплетении яростном тел
Я готов ко всему —
в благодарность за счастье такое.
Иерусалим.