Екатеринбургские тайны

Специфика нового романа Исхакова — в ненужности, даже бессмысленности обсуждения его сюжетных линий. Если что и нужно тут рассматривать, так это сам тип текста.

Важно, что главный прозаический козырь “Урала” на протяжении двух лет существовал в “режиме реального времени”: крайне нестабильная публикация отдельных кусков связана с тем, что “Екатеринбург” еще не дописан. Так он и печатался — по мере написания, и, вероятно, никто, включая автора, еще не знал, чем сердце успокоится. Структура романа походит на длинные прустовские предложения, которые сносит и сносит куда-то вбок и совершенно непонятно, куда занесет, где будет поставлена точка. А бросить сложноподчиненное сочинение нет никакой возможности, нет никакой силы, только бы длилось как река, линейно, да не дискретно, только бы проистекало из номера в номер, наматывая все новые и новые подробности жития-бытия, разыгрывая зримую бесконечность социальных лабиринтов. Подобный текст в идеале, действительно, нескончаем, ибо на место отработанных фигур приходят новые: к цветку цветок вплетай в венок, пусть будет он. И даже промежуточный итог — лишь повод к началу новой (третьей, четвертой, пятой) книги, которая, исчерпав себя, подготавливает в своих недрах следующую, такую же.

Эпическое название и значительная (нетипичная для журнальных текстов последнего времени) текстуальная масса вызывают массу ожиданий, никак, впрочем, чтением не подтверждаемых. Мнилось нечто этапное, подытоживающее, намечающее перспективу: мол, дорос город до своего мифа — и вот теперь, и вот сейчас... Впрочем, все это, видимо, мои читательские проблемы. Никакой особо екатеринбургской топонимики, специфических среднеуральских мифологем, символов и знаков в романе нет. Но лишь череда бесконечных событий, значительное число персонажей, которые живут, проживают, действуют, реализуются и все такое, третье-десятое. Никакого глобализма, никаких претензий на новый “Улисс” или “Петербург”. “Екатеринбург” здесь — всего лишь обозначение сценического пространства, достаточно нейтральное и совершенно ни к чему не обязывающее. Назови иначе, “Челябинском” или там “Барнаулом”, — слаще не станет. Конечно, главное богатство любого населенного пункта — люди, поэтому обстоятельства их жизней, сплетенных в единый клубок, и есть как бы символическое выражение того или иного места. Но Исхакова сами по себе все эти персоны интересуют мало — герои его все достаточно похожи друг на друга, различия в речевых характеристиках или образе мышления минимальны. Важнее события, которые они порождают (или которые, наоборот, порождают их), притираясь к друзьям и соседям, как шестеренки хорошо отлаженного механизма. События, что двигают дальше и дальше сюжет, и есть главное, самодостаточное проявление авторской сверхзадачи: длить, о, только бы длить-продолжать письмо ради письма.

“Екатеринбург”, как и многие романы последнего времени, пишется на компьютере. Когда специфика текстопорождения, технологии отражается самым непосредственным образом на особенностях композиции и сюжета. Когда из реалистического, во всех своих устремлениях, текста изымается сама суть “реализма”: адекватность перспектив и пропорций в изображении собственно “жизни”. Равнодушное мерцание дисплея, замена индивидуального почерка стандартным, одним на всех, шрифтом мирволит некоему авторскому отстранению. От реальной реальности и самого себя. Своих привязанностей, склонностей-наклонностей, неврозов и фобий. То есть все буквально переносится в мир иной, куда-то туда, в непонятно как устроенное чрево процессора. При всем жизнеподобии описываемого, тщательности прорисовки бытовых ситуаций не оставляет ощущение, что для автора все это нагромождение обстоятельств и персонажей — только повод. Что есть какой-то иной пласт, план, какая-то, действительно, ideбe fixe. Может быть, оттого, что Исхаков задает совершенно невероятную событийно-сюжетную плотность, рачительно используя каждый квадратный сантиметр полезной площади? Вот и выходит, что, правдоподобное в мелочах и отдельных фабульных коллизиях, в целом это громоздкое полотно обнаруживает совершенно иное звучанье. И потому-то как раз не люди, но события. Не персонажи, но иероглифы, схемы и знаки различных авторских воплощений. Медленное расхождение сюжетных кругов, захватывающее все больше и больше разнообразного люда, оказывается еще и метафорой внутренних разборок писателя с самим собой, со своей жизнью и своим окружением — в роман попадает все, что встречается на пути: люди, годы — словом, все жизни, все жизни... Разобраться во всем этом хитросплетенье нет никакой возможности. Да и вряд ли это нужно — вникать, разбираться... Нужен сам процесс, процессуальность как таковая (см. выше).

Не концепты, но конспекты. Телевизионные “мыльные” сериалы! Вот прямая и самая точная аналогия. Развивающиеся точно так же в нашем реальном хронотопе изо дня в день, они так же невероятно конкретны в своей “правде жизни” и потому так же условно-схематичны. И чем “Екатеринбург” хуже “Санта-Барбары”, замышленной ради этого же самого бесконечного “продолжения следует”?! Когда цель ничто, но движение (продвижение), обессмысливающее любые эйдетические привязки, — всё. Родственные отношения, повязанность всех и вся, тоже ведь можно прочитать как некую универсальную метафору...

Но при всем сходстве есть, конечно, и методологические отличия. Вся эта телевизионная лабуда строится на прочном (порочном) фундаменте социально-юридической махины, выступающей здесь в роли древнегреческого рока, судьбы. Когда все как один чаще всего — жертвы внешних, извне привнесенных причин, столкновения личных (корпоративных) интересов и Закона (буквально). Персонажи Исхакова — заложники собственных психологических особенностей, комплексов и фобий. И в этом он прямой наследник классической русской прозы, которой мало было противоречивые обстоятельства создать. Но куда важнее этого “маленького” или “лишнего” под лупу поместить и над душой его, душонкой, вволю пострадать и поиздеваться. Смакуя при этом малейшие переходы чувств и нюансы эмоциональных состояний. Вот и не деться от этого ковыряния даже и современному русскому литератору, даром что у него цели и задачи иные. В которые исконный психологизм не входит. Да, видно, нельзя никак!

“И так все и произошло. Появился на свет младенец мужского пола, Ольга уехала из деревни и тут же почти — из Свердловска, вышла за своего дипломата и колесит по свету, недавно открытку прислала из Австралии, а про младенца я больше никогда не слышала. Знаю только, что не умер, а уж где вырос, в какой семье — этого мне никто не скажет, тайна усыновления охраняется законом”.

А чтобы никто не подумал, что мы чем-то таким, не очень серьезным, занимаемся, нужно (авторская метода) накинуть на мелодраматический сюжет с тайнами происхождения, неожиданными наследствами и волшебными вакцинами серебристую сетку интертекстуальных меток — значимые имена, богатые на ассоциации фамилии. И все становится как бы значительным, объемным, мирволя дополнительным измерениям и прочим радостям “непростого” читателя. Хитро придумано: цитатность, игра, значит, ирония, постмодернизмы всякие — с одной стороны, модно, а с другой — по духу традиционно, понятно, доходчиво.

Исхаков и не скрывает, что романный мегаполис к реальному городу имеет весьма опосредованное отношение. Вводится тема города-видения, города-сновидения, тоже работая на “усложнение” ткани: “Странный город — бывший Екатеринбург, очень странный, призрачный, фантастический, не похож он на остальные. В Москве и Питере хоть что-то осталось от прежних славных столиц, а Екатеринбург будто разом ушел под землю с пришествием большевиков и существует где-то там, в другом измерении, а на поверхности возник какой-то другой город, просто Свердловск, город Яши Свердлова и Яши Воздвиженского... Город без души, без памяти, а раз у города нет памяти, то и великие люди ему не нужны”. У екатеринбургских собственная гордость — сюжет усреднения: “великие люди ему не нужны”. Остальные живут сегодняшним днем, в сегодняшнем. Реально только то, что происходит в данную минуту: ни души, ни памяти. Голая функциональность одна. Прошлое — такая же странная вещь, как и будущее: чему сериалы никак не потворствуют, так это воспоминаниям. А иначе все нелепости и несостыковки наворотов, бесконечно и беспричинно случающихся с одними и теми же людьми, выскакивают во всем своем вопиющем безразличии. День простоять да ночь продержаться. А будет день — будет пища.

“Развели тут, понимаешь, корсиканские страсти, растянули годуновскую вендетту на сорок лет, готовы на детей и внуков вражду перенести”. Действительно, во всем этом можно найти некое странное очарование: жизнь самых заурядных людей, если на нее посмотреть под каким-нибудь неожиданным углом зрения, в “простоте” своей может показаться каким-то чуть ли не мистическим, ритуальным в своей безыскусности действом. И вечная повторяемость одних и тех же фабульных цепочек, и вектор развития — вчера, позавчера, до самой глубокой древности. Вопрос в том, как это выразить, зафиксировать: через экстенсивность или интенсивность. Скажем, самая объемная сцена первой книги растянута Исхаковым на целый номер (около двух сотен страниц): некий “высший” свет екатеринбургской знати, где неожиданно сталкиваются все герои романа, явно “в жизни” между собой не связанные. Где из чередования динамичных отрывков, перемешанных между собой (пары танцуют вальс или прогуливаются по кругу), выстраивается вдруг многослойная, объемная мозаика. Другое дело, что этот импрессионистский по технике эскиз подготавливается грудами всех предыдущих номеров. Вроде бы пик, развязка, но летопись его не окончена, продолжения по-прежнему следуют. Кстати, это в нашем случае самое интересное: как, когда?! Наберись терпения, жди — верю: ждет нас удача.

Челябинск.