Жизнь как анкета и как сюжет

Жизнь есть сюжет. Несюжетно нельзя создавать”, — тонко подметил один

русский мистический писатель первой трети XX века. “Сюжет — вот что, собственно, и есть жизнь. Несть жизни вне сюжета”. Так мог бы выразиться литератор современный. Порядок слов иногда оказывается на редкость значим. Ведь в первом случае жизнь — материал, имеющий определенные свойства (“сюжетность”, то есть поступочность, действенность), с которыми нельзя не считаться. Во втором — литература творит свои “объекты” явно из материи собственной, как паук — паутину, зависая при этом над грешной землей так, что только “паутина” не дает ей упасть. Постмодернизм, одним словом. Плюс виртуальная, видимо, реальность. Какой создадим сюжет, такой и станет окружающая нас жизнь. Утопия литературы, предполагающая два полюса: вымышленная писателями действительность и действительно существующий мираж.

Алексей Слаповский в своей “тайнописи”, написанной “открытым текстом”, сначала вроде бы не отклоняется от первого, более традиционного, способа видения и изображения мира. Больше того, автор претендует на сугубый реализм и даже буквализм изложения. Роман имеет форму записок, зафиксированных, однако, с помощью компьютера главным героем — Антоном Петровичем Каяловым, человеком, который заявляет о себе, что он “не поэт, не гений и не убийца”, и которого окружающие (за редким исключением) считают “слишком нормальным”. Тем самым роман Слаповского в представлении читателя невольно становится в ряд соответствующих произведений русской литературы, выбирающих в качестве объекта изображения, в первую очередь, не окружающий мир, а сознание и самосознание пишущего. И сразу выбивается из этого ряда. В отличие от своих литературных предшественников — гоголевского Поприщина и “подпольного человека” Достоевского, Каялов изначально обладает недеформированным сознанием. Его самооценка вполне спокойна и адекватна. Он начисто лишен какой бы то ни было “подпольности”. В любой затруднительной ситуации Каялов апеллирует к доводам рассудка и здравого смысла; оценки его узнаваемы и предсказуемы, поскольку опираются на так называемые “общечеловеческие ценности”, то есть те словесно закрепленные нормы мышления и поведения, которыми руководствуется обыденное сознание. Но на момент начала романа эти ценности скорее заданы герою извне, как некая установка, чем выработаны им в процессе приобретения жизненного опыта. Они требуют веры, но не предполагают проверки. “Я действительно верю в нравственный закон внутри человека”, — утверждает он. Человек в его представлении (в представлении Каялова, каким он был до начала основных событий романа) — существо, поступки и побуждения которого поддаются разложению на рациональные составляющие и которым в бодрствующем состоянии руководит “нравственный закон” (см. кантовскую “Критику практического разума”: неподвижная, математически выверенная, но таящая в себе коварные деформации картина мира). При всем том герой словно выключен из жизни. Во всех ее проявлениях. Не женат. Нигде не работает. И почти нигде не бывает. Поэтому свойства его по отношению к этической сфере (то есть сфере выбора и поступка) почти не могут быть обозначены — другими словами, Каялов не имеет ярко выраженного характера ни как человек (если мы займем позицию простого читателя, в каждом литературном персонаже видящего именно человека), ни как собственно литературный герой.

Но он и не так прост, как можно было ожидать. Являясь носителем (почти невольным) обыденного взгляда на мир, Каялов внутренне чужд и этому взгляду, и этому миру. Будучи профессиональным составителем кроссвордов, он чрезвычайно эрудирован и с детства обладает даром правильной речи (коего лишены почти все окружающие). Культура — вот второй полюс, определяющий личность героя. Но тоже весьма своеобразно: он, например, не может читать Кьеркегора, но зато очень любит словари. Культура в его сознании принимает вид нагромождения знаний, сведений, слов — опять-таки кроссворда. Отсюда своеобразно остраненный взгляд героя на мир: обыденные вещи и свое вполне обыденное отношение к ним он осмысливает как что-то вполне постороннее своему сознанию с позиций культуры, понятой как кроссворд (примерно так остраняют мир словарные статьи). Слаповский доверяет повествование герою совершенно особого типа: он цельно раздвоен, ненаивно наивен, простодушно рефлективен. При этом Каялов получился вполне убедительно. Тут одна из несомненных удач романа. Как и язык. Его своеобразие проистекает из столь странного, двойственного характера героя-повествователя. Он пишет заведомо “плохо”, по-любительски, простым обыденным языком пытаясь описывать простые обыденные вещи и одновременно, в порядке осмысления этих вещей, пересыпая свое повествование научными терминами, речевыми клише, избитыми образными выражениями и т. д. Чего стоит такая фраза (берем почти наугад): “Друзья его, допустим, Петр и Николай, друзья еще со школы, часто собираются для лыжных прогулок в зимний лес, а летом плавают на байдарках и каноэ, то есть ведут здоровый образ жизни”. Остраненно- обыденный взгляд на мир профессионального кроссвордиста предполагает, что в расшифровке, в объяснении нуждается любая мелочь, случайная деталь, мельчайшая подробность. Он, например, дает себе труд сообщить, что “макраме” — это “плетение из особых веревочек”, далее уточняя, что “это такое декоративное кружевное узорочье, которое можно, например, под вазу подложить”. Примеров можно привести много. “Язык описания” отвечает здесь целой языковой картине мира, как она запечатлелась в мозгу бывшего советского человека в наше время. Прием не новый в современной литературе, но здесь весьма удачно и уместно использованный. Можно заметить, однако, что описанная нами столь подробно ввиду ее важности начальная ситуация статична и не содержит в себе предпосылок для своего изменения. То есть для собственно сюжетного развития.

Перед нами (вспомним слова, сказанные в начале) — жизнь, но отнюдь не сюжет. Но как раз в начале романного действия в биографии героя происходит резкий перелом. Сестра его Надежда (автор — но с какой целью? — дает и тут же снимает как ненужную пастернаковскую реминисценцию) требует, чтобы Каялов нашел нормальную работу и женился — другими словами, влился в социум, вошел во внешнюю себе жизнь и проверил на опыте те принципы, которые были взяты им на веру. И вот герой, руководствуясь именно этими принципами (нравственный закон, честность, долг и проч.), выбирает работу в милиции, дабы изнутри бороться с процветающей там коррупцией. Перед глазами его стоит пример собственного отца, простодушно предложенный им вниманию потенциального читателя как серьезный и положительный случай беззаветного служения. Но читатель догадывается, что перед ним пример того, как идея долга, взятая в крайнем своем проявлении, превращает вполне обычное действие по сжиганию просроченного НЗ в священный ритуал очищения огнем, а ярко проявляющееся в данном случае несоответствие масштабов отношения к делу и самого дела, а также бесплодность деятельности Каялова-старшего обнажают абсурдность и невозможность существования самой идеи в данных исторических условиях. Сыну же кажется, что он отклонился от прямого пути, не претворил в поступки “нравственный закон”, как это сделал его отец. На самом деле жизнь сына по-иному, но повторяет основной принцип жизни отца. Он двадцать шесть лет любит одну-единственную женщину, которая к тому же не отвечает ему взаимностью. Воплощая идею верности так же, как отец — идею долга, Каялов, как и отец, доводит ее до абсурда, ибо чувство его к Алексине давно уже мертво и бесплодно. Пресловутый нравственный закон тут же (сначала — незаметно для героя-повествователя) обнажает свою оборотную сторону. Будучи направлен против течения жизни, он оказывается просто нравственной инерцией и нежеланием сделать выбор. И получается, что герой, еще не сделав выбора, уже оказывается в ситуации, когда его сделать невозможно.

Итак, герой поставлен в невозможную ситуацию, не поддающуюся изменению. Значит, нужно измениться самому. И тут-то появляется Анкета, на первый взгляд обычный психологический тест, пройти который необходимо при поступлении в милицию. Но автор приготовил Анкете роль инструмента в задуманном им эксперименте над человеческим сознанием. Сюжет романа, не обретший почвы для своего развития в реально-жизненном плане, развивается в плане экспериментальном. Позиция отвечающего на вопросы Анкеты осознается героем как двойственная: есть ответы подлинные (по ним выстраивается реальный состав личности человека), а есть ожидаемые (по ним выстраивается некий усредненный портрет субъекта, который может быть принят в милицию). Вот по этой-то линии, разделяющей истинное и ожидаемое, и происходит раскол внутренней цельности героя. Отвечая на вопросы анкеты, заведомо составленной по принципу двойной истины, Каялов, захваченный врасплох стихией релятивизма, начинает сомневаться во всем. Не остается ничего устойчивого и безусловного. Словесная картина мира рушится. А другой и не было. На ее место становится Анкета. Причем она начинает управлять героем, его словами и действиями, выступая одновременно и как судьба, и как нравственный (теперь уже безнравственный) закон.

“И тут кончается искусство”... А одновременно и “почва и судьба”. Поскольку начинается искусственность. Жизнь оказалась удивительно бессюжетной, но зато и удивительно сложной и неоднозначной. Сюжет же оказался получен ценой отрыва от той стихийной неоднозначности жизни, которую призван был раскрыть. В месте этого отрыва (Анкета и ее влияние на сознание героя) — перед нами интересный психолого-фантастический (по аналогии с научно-фантастическим) эксперимент.

Но заканчивается он как-то уж очень просто. Анкета подчиняет себе не только главного героя. Все, с кем он сталкивается в ходе выполнения задания, данного сестрой, все, кого он вспоминает, отвечая на Вопросы, соединяют жизненный эскапизм с полным отсутствием какого бы то ни было внутреннего нравственного закона (такова Алексина, возлюбленная героя, такова ее подруга Анастасия Жувельская, мафиозо Кайретов, милиционер Курихаров и многие другие). Их жизнь соответствует самому духу Анкеты. И пересечение путей Каялова и мафиозо, бывшего одноклассника главного героя, Кайретова знаменует и символизирует тот момент, когда герой попадает в зависимость от Анкеты, которая, в свою очередь, воссоединяется с жизнью, становится жизнью. И тут из интеллектуального романа читатель неожиданно попадает в бульварно-авантюрный роман, сдобренный солидной долей “чернухи”. Преступные подростки, элегантные киллеры, подброшенные дети, погони и преследования, отсиживание в канализации, пьянка на троих в компании бомжей — одно сменяет другое с невероятной быстротой. Герой, оставшись после всего вышеперечисленного в живых, разгадывает загадку Анкеты и, зачеркнув ее нежелательные утверждения, становится суперменом. Финал романа, написанный, очевидно, по горячим следам актуальных политических событий, и вовсе переводит действие в памфлетное русло: переродившийся Каялов мечтает выиграть президентскую кампанию. Логическое завершение романа, главные коллизии которого так далеки от политики? Нет. Скорее сюжет, лишившись почвы и забыв о цели, зашел в тупик.

Но сказанное выше не означает, что роман Слаповского потерпел провал. Читать этот текст действительно интересно. Не отнести ли его недостатки на счет особенностей материала (самой жизни!), который на данном этапе сопротивляется “романизации” столь интенсивно, что смысл, буде его удается извлечь, не предполагает движения, а движение, если его удается заметить, — не обнаруживает смысла?