Памяти Литинститута

В застойные времена не было, наверное, в Москве лучшего учебного заведения, чем Литературный институт. По крайней мере для пишущих людей из провинции. Только тот, чьи первые литературные опыты имели место в каком-нибудь областном или, того хуже, районном городе, знает это ощущение провального и безвыходного одиночества, когда не к кому пойти, не с кем поговорить. Нет, конечно, везде можно найти “родственные” натуры, какого-нибудь местного “мэтра”, который оценит и даст совет, но все же это дело случая, везения. Литинститут давал главное — среду тебе подобных. И в то же время совсем разных. При том, что почти у всех поначалу был комплекс гениальности, который, впрочем, у тех, у кого не “ехала крыша” (что нередко случалось), курсу ко второму-третьему проходил. Один из любимых студентами преподавателей говорил мне не так давно, сетуя на нынешнее плачевное состояние Литинститута: “Ведь здесь училась вся Россия!” В этой фразе не было особого пафоса — ибо это правда.

В филологической среде к Литинституту отношение было этаким снисходительно-завистливым. Снисходительным по причине того, что считалось, будто институт дает образование несколько более примитивного уровня, нежели филфак МГУ или даже Пединститут им. Ленина. Может быть. Зависть же и раздражение филологов вызывал тот факт, что многие из них в Литинститут поступали, но не смогли преодолеть творческого конкурса, — на сей счет я мог бы привести немало конкретных примеров. Да не в них суть.

Далекие от Литинститута люди искренне считали его вузом сугубо идеологическим. Что было слишком далеко от правды. В каких других аудиториях в начале 80-х преподаватели и студенты беседовали о Набокове и Георгии Иванове, Солженицыне и Гумилеве, Розанове и Саше Соколове? Любимыми же “советскими” писателями здесь были даже не Трифонов или Аксенов, а Виктор Курочкин, Константин Воробьев и Юрий Казаков — что свидетельствует по меньшей мере о вовсе недурном вкусе учащих и учащихся. Но все-таки главным в Литинституте были творческие семинары, на которых обсуждались работы студентов. Строгость оценок, порой заслуженная, была столь высока, что почти любому выпускнику последующая, “взрослая”, критика бывала уже не страшна. До мордобоя, кажется, все же не доходило, но, как по другому случаю сказал классик, “близко было”. До сих пор рассказывают об отчаянном поступке Андрея Битова, анонимно представившего на обсуждение собственный, только что сочиненный текст. Семинаристы обругивали его с привычным остервенением, Битов, как вспоминают участники этого действа, улыбался — все-таки он человек со здоровым чувством юмора.

Мой руководитель семинара, Анатолий Ким (сам тоже окончивший Литинститут), еще в нашу студенческую пору говорил, что главные вещи пишутся все же позже, после института, — хотя его собственной дипломной работой была ставшая потом знаменитой повесть “Собиратели трав”.

Столь пространное “литинститутское” вступление вызвано в первую очередь тем, что все повести и рассказы из книги Владислава Дорошенко “Приходи ко мне вчера...” написаны в годы учебы автора в Литературном институте, а именно — с 1976-го по 1982-й. Причем в аннотации подчеркнуто, что в книгу вошли лишь “избранные произведения”. Стало быть, написано было гораздо больше, что уже само по себе характеризует тогдашнего студента как усердного сочинителя, — ведь бывало и так, что кое-кто из пятикурсников едва-едва набирал тексты для диплома. К тому же профессиональный уровень произведений Дорошенко совсем не ученический. Почему они не вышли вовремя? При том, что получили “высокую оценку рецензентов центральных московских журналов „Новый мир” и „Наш современник”” (как отмечено в той же аннотации)? Бог весть. Отчасти, впрочем, и понятно: то была другая эпоха и молодому автору попасть в журнал было практически невозможно. Легче было выпустить книгу. Но, видимо, и это Владиславу Дорошенко тогда не удалось.

И вот спустя более пятнадцати лет появилась небольшая книжка в мягкой обложке. Когда ничего не знаешь об авторе и читаешь его первую (судя по всему) книгу, в которую вошло только то, что написано столь давно, естественно, возникают вопросы. Не столько сакраментальные, сколько самые обыкновенные. Что такое перед нами: первый том “собрания сочинений” или том единственный? Писал ли автор прозу после окончания института и пишет ли сейчас? Или книга — просто дань увлечениям молодости, давно прошедшим?

Если бы в аннотации не было отсылки к конкретному времени написания, то и в этом случае читатель без особого труда понял бы, что все повести и рассказы Дорошенко написаны давно. И дело даже не в конкретных временнбых приметах. А в общей атмосфере, что ли, в интонации повествования. Порой даже кажется, что все это ты уже читал — тогда, много лет назад. Но меньше всего хотелось бы упрекнуть автора — просто многим его ровесникам повезло больше и они опубликовали свои произведения раньше (а общие настроения, тематика и отчасти даже стилистические предпочтения во многом диктовались если не схожестью судеб, то биографией целого литературного поколения).

Поэтому нам столь и знаком авторский герой (все тексты написаны от первого лица) с его вечной неустроенностью, постоянной маетой, неудачами и надеждами: “У меня когда-нибудь будет настоящий друг, когда-нибудь буду без остатка влюблен и любим (я верю в это — иначе зачем все?), и тогда расскажу этому долгожданному человеку, как я шел к нему, как много ошибался, спотыкался, падал, как обманывал себя и других, как исступленно ждал полосы яви и правды. Я все расскажу, честно, без утайки. Мне нужно это рассказать, чтобы покончить с собой прежним и начать все с нуля”. Размышления героя повести “Июньские ветры” очень точно передают естественное настроение молодого человека тех времен, уже отстранившегося (сознательно или бессознательно) от скучного социума, но еще не нашедшего себя в том большом мире, самоценность которого не зависит ни от загнивающего на корню общественного строя, ни от сиюминутных проблем, ни от прошлого или будущего. Герой повести выбит из жизненной колеи почти в буквальном смысле: он — бывший боксер, чья карьера не удалась: “И все же, что за беда со мной приключилась? Я еще тогда почувствовал, когда тот долговязый мне слева послал плюху. Одно дело, когда больно и плохо, другое — когда вдруг чувствуешь отдельно свое тело и отдельно себя. Будто вышибли тебя из тебя. Это страшно. Его, этого вышибленного, не найдешь на ринге, не всунешь обратно. Со временем это как-то само собой проходит, а потом какой-нибудь апперкотный отфутболит твое еле пришитое „я” — и снова эта мука покинутого тела. Где ты? С „я”? С телом? Между ними? Или все растеклось, как раздавленное яйцо?” В подобном состоянии герой находится не только на ринге, но вроде как и в своей жизни, пытаясь соединить свое “я” и свое “тело”. Открытый финал повести если и не расставляет все по местам, то, во всяком случае, оставляет надежду на то, что мечты о цельности и гармонии хотя бы отчасти, но осуществимы.

Рассказы “Приходи ко мне вчера...” и “До встречи через 30 лет!” можно было бы “подверстать” к “Июньским ветрам” — почти тот же герой (пусть и существующий в несколько иных реалиях), та же лирическая интонация. Впрочем, рассказ “До встречи через 30 лет!” представляется мне самым удачным в книге, хотя бы потому, что он менее всего “устарел” (в данном случае это не оценочное понятие) — в нем меньше всего примет времени и больше “вечного”, того, что делает прозу прозой, а не очерком нравов или “калькой” реальности.

Несколько “инаковы” повесть “Все, как в кино” и рассказ “В собачьей шкуре”. В повести окружающий мир читатель видит глазами героя-киномеханика, своего рода художника, который смотрит на все словно бы через глазок кинокамеры, фиксируя в сознании быстро сменяющиеся кадры действительности. В рассказе “В собачьей шкуре” повествование ведется от лица собаки — прием сколь не новый, столь и любимый литераторами. У нашего автора все получилось не хуже, чем у других. Но и не лучше.

И тем не менее говорить о конкретных недостатках книги совсем не хочется — в нашем случае это было бы даже и нечестно. Перед нами все-таки — первые опыты явно талантливого человека. Если бы сегодня рукописи повестей и рассказов, составивших книгу Дорошенко, попали в редакцию “центрального” журнала, их бы, скорее всего, не напечатали. Но почти наверняка попросили бы автора “прислать что-нибудь еще” (исходя из собственного редакторского опыта, могу заверить, что эта фраза — далеко не всегда лишь вежливая формула отказа). Вот тут-то и можно вернуться к тем вопросам, которые мы задавали несколько выше, и переадресовать их автору.

Признаюсь откровенно, что книгу Дорошенко как таковую, может быть, и не стоило подробно рецензировать, если бы она не олицетворяла собой гораздо большее, чем она сама. А именно — проблему неосуществленности целого литературного поколения. Писатель не может бесконечно писать в стол. Ему необходим читатель. И — своевременно, а не спустя пятнадцать лет. С другой стороны, ведь сказано: “Если можешь не писать, не пиши”. Не ручаюсь за точность статистики, но думаю, что из выпускников Литинститута “сочиняет” до сего дня один из сотни. Возможно, далеко не всегда самый талантливый. Но это уже несколько иная тема.

По поводу же Дорошенко могу сказать под конец лишь одно: мне было бы искренне жаль, окажись он в числе тех девяноста девяти, которые “могут не писать”. Хотя тот же Анатолий Ким, когда я ему пожаловался на одного нашего друга, бросившего (как потом выяснилось, не навсегда) литературные занятия, сказал: “Значит, ему это сейчас не нужно”. Нужно “это” Владиславу Дорошенко или нет — я не знаю. Поживем — увидим.