ПУБЛИЦИСТИКА
Материалы этой рубрики объединяет глубокая искренняя тревога за воспитание наших детей.
Впервые за много десятилетий формируется поколение, не уродуемое коммунистической демагогией. Но на смену прежней идеологии приходят новые, отнюдь не всегда споспешествующие подлинно культурной прививке. Вместо “любви к родному пепелищу”, ответственности за будущее отечества и подлинным, а не мнимым общечеловеческим ценностям наши дети сплошь и рядом обучаются худшему, что есть в потребительской цивилизации, — релятивизму и алчности. И если прежде воспитание отличалось деспотичным тоталитарным ханжеством, то ныне скабрезная двусмысленность сделалась стилем пропагандируемой СМИ молодежной тусовки и юношеских изданий; “тинейджеры” пришли на смену пионерам и комсомольцам.
Новая российская педагогика только начинает формироваться. Тем важней разговор о ее фундаментальных принципах, от которых напрямую зависит будущее России. В его рамках — и размышления известного педагога-словесника Л. С. Айзермана о религиозном воспитании в школе, и острая полемическая публицистика Ренаты Гальцевой о сомнительной “сексуальной реформе”, не просто поощряемой, но даже патронируемой государством, и “письмо из Вены” социолога и журналистки Дианы Видры о новых европейских психоаналитическо-воспитательных наработках.
Разговор, который ждет продолжения...
Отдел публицистики.
Л. АЙЗЕРМАН
*
СОВОПРОСНИК ВЕКА СЕГО
1
Один старшеклассник как-то спросил меня, почему предателя называют Иудой. В другой раз — лет десять назад — в классе зашел разговор об известной сентенции Базарова о Рафаэле, который гроша медного не стоит. Я принес на урок репродукцию “Сикстинской Мадонны”. В том же альбоме были репродукции Мадонн других художников. Я возьми да спроси: “А почему всюду Мадонна с мальчиком и ни разу — с девочкой?” Дело было в девятом классе с углубленным изучением литературы. Сумел ответить лишь один ученик. Было не смешно — горько.
И то, что сегодня в школьные хрестоматии по литературе включены библейские тексты (точней, пересказы их), что на уроках литературы стали говорить о связи русской литературы с идеями и идеалами христианства, что во многих школах введены курсы по истории религии, а главное, что свободно можно купить Библию и другие религиозные книги, — это прекрасно.
Но кое-что настораживает.
Когда-то я отобрал на экзамене шпаргалку: один ученик написал другому, как раскрыть тему сочинения:
“1. Пиши о том, что борьба за мир — величайшее требование времени. Пиши об опасности ядерной войны, о том, как прекрасно жить в мире и как паршиво во время войны. О том, как страшно, когда гибнут девушки. И сразу же приплети „А зори здесь тихие”. Напиши белибердистику о прекрасных девичьих телах, изорванных и изувеченных пулями. Эта тема — прекрасный повод перескочить к поэме Алигер „Зоя” и рассказать о Зоином подвиге. Потом упомяни о подвиге Лизы Чайкиной (партизанка) и скажи, что есть такая книга Бирюкова „Чайка”.
2. Потом напиши о том, что такие герои, как Сотников, Мороз, гибли во имя счастливой жизни будущих поколений, во имя нас. И мы, конечно, не вправе забывать их великого подвига. Об этом нам напоминают В. Быков, Стаднюк, Бирюков в своих книгах. А Ч. Айтматов предостерегает нас от потери памяти.
3. Потом начинаешь петь дифирамбы современным комсомольцам — активным участникам борьбы за мир. Хвалишь нашу молодежь и нашу партию; ругаешь воинственный Запад. Клянешься бороться за мир и счастливое будущее всего человечества. Пару цитаток из Леонида Ильича напоследок. И — сочинение готово. Трояк гарантирую, а может, и четверку”.
...Летом 1994 года на медальную комиссию нашего округа поступило большое, в 15 страниц, сочинение выпускника одной из школ на тему “Путешествие по России”. Вот пунктирные выписки из этого сочинения, которые дают представление о работе: “Мы въехали в Шамардино сразу после обеда. Слева открывается необозримая даль красоты неописуемой, пейзаж воистину космический, так что дух захватывает, и не знаешь, что делать: то ли почтительно молчать, то ли, не сдерживая слез, молиться.
Шамардинская женская обитель — удел самой Божией Матери, устроенный стараниями старца Амвросия, который исходил здесь каждую пядь земли, все высчитал, вымерил и благословил каждую постройку.
Больничная церковь „Утоли моя печали” — это и есть сокровенный богородический удел, любвеобильный и ликующий, истинно женский аспект духовности, которому причастны все сестры монастыря, как былых времен — записанные в небесные синодики, так и сегодняшние, особенно грядущие сподвижницы, которым предстоит возрождать былую славу Царицы Небесной в самом сердце российской земли. У схимницы Серафимы свой удел. Ее скромная хибарка прежде всего центр духовного притяжения, с утра и до вечера полна людьми, которые спешат сюда без газетных призывов к милосердию. Через служение болящей старые люди выявляют все лучшее в себе. Разве не совершается одним этим такая нужная сегодня работа построения благодати в нашем больном мире? Матушка Серафима от юности служила людям, а для себя обрела только схиму. И вот сбываются слова пророка: „Отпускай хлеб свой по водам, потому что по прошествию многих дней опять найдешь его””.
Без всякого сомнения, автор этого сочинения получил бы свою золотую или серебряную медаль, если бы один из членов медальной комиссии не узнал в нем журнальный очерк из почти неизвестного в школе издания. (Через два года на медальной комиссии я встречу сочинение, полностью списанное с моей статьи. Давно не смеялся я так весело: за сочинение это было поставлено “четыре”.) Навели справки в школе — ученик сидел на первой парте и не списывал. Как потом выяснилось, текст по совету родителей он выучил наизусть. Но дело в том, что у очерка этого в следующем номере было продолжение, в котором рассказывалось о том, что несколько лет назад умерла та самая матушка Серафима, о встрече с которой (выходит, уже после ее смерти) и рассказал ученик.
Дело не только в том, что на медаль было представлено сочинение, по сути, все-таки списанное. В конце концов, почти все работы, которые в тот год я прочитал, были несамостоятельны. Но одно дело — сочинения на литературную тему: они как раз и направлены на проверку того, что и как усвоили ученики, и естественно, что авторы их передают услышанное на уроке или прочитанное в учебниках и критических статьях.
Тут же дело другое: сочинение было ориентировано на личные впечатления учеников, они должны были рассказать о своих наблюдениях. И вдруг — бесстыдная спекуляция на святом и святынях.
Вряд ли нужно говорить о том, что в отношении к религии, ее ценностям всякая спекулятивность особенно опасна, и о том, что здесь нужен такт и выверенность каждого шага. И нет ничего хорошего в том, когда одна конъюнктура сменяет другую, когда вера превращается в общее расхожее место. Если еще совсем недавно литературоведы убеждали нас в атеизме Пушкина, то сегодня, по словам Сергея Бочарова, закладываются основы “нового благочестивого пушкиноведения (а можно, кажется, говорить и о нарождающемся пушкинском фундаментализме)”1. Но именно школа поразительно быстро стремится откликнуться на все качания маятника и переориентироваться — не всегда продуманно. Разменной монетой стало все. Вчера писали про БАМ, КамАЗ, воинов-интернационалистов. Сегодня с такой же легкостью — про ГУЛАГ, тоталитарный режим, семьдесят лет рабства и — естественно — про Голгофу. Посмотрите на многочисленные шпаргалки, изданные для кончающих школу и поступающих в вузы.
Вот, к примеру, готовый текст сочинения на тему “Без Бога жить нельзя”: “Я никогда не забуду дня, когда впервые попал в церковь. Было это три года назад. Стояло лето”.
И вот уже читаю я в экзаменационном сочинении: “В наставлениях Иисуса Христа звучит настойчивый наказ жить и работать по чести и совести”.
Ну ладно шпаргалки. А вот хрестоматии, да еще с рекомендациями и утверждающими грифами министерства.
Хрестоматия по литературе для 6-го класса средней школы (Ростов-на-Дону, Издательство Ростовского университета, 1994. Утверждено Министерством образования Российской Федерации.)
Отрывки из Евангелия даны в пересказе Льва Толстого: “Иисус родился 1908 лет тому назад от Марии, жены Иосифа. До 30 лет Иисус жил в городе Назарете с матерью, отцом (курсив мой. — Л. А.), братьями и, когда возрос, помогал отцу в его плотничной работе”. Нужно ли говорить, что современный шестиклассник принимает эти сведения один к одному? Но ведь с точки зрения христианской веры — это кощунство.
Или вот учебная хрестоматия для 5-го класса средней школы (часть I. М., 1992. Тираж 4 200 000. Утверждено Министерством образования РСФСР.)
Вот как изображен здесь — в “библейском разделе” — пятый день творения: “Вот теперь-то на земле стало хорошо и весело. Куда ни оглянись, везде вы увидите животных. По земле ползают целые тысячи червей, и каждый червяк имеет свой вид. По песку и траве бегают разные жуки — зеленые, красные — всяких цветов. На цветах сидят пчелы, шмели, бабочки. Огромные тучи комаров играют в солнечном сиянии. И сколько разных животных создал Милосердный Бог! Одни лежат или сидят; другие бегают, прыгают. Здесь бежит мышь, там ползет еж. Здесь сидит собака, там кошка. Здесь мычит корова, там щиплет траву овечка. Здесь скачет заяц, там олень. Здесь сидит на траве сердитый лев, там стоит громадный слон и помахивает большим, толстым хоботом. И на деревьях видны различные существа. Там сидят воробьи и скворцы, малиновки и соловьи. В воздухе летают голуби и ласточки, жаворонки и вороны. Где ни прислушаешься, везде поют, жужжат, пищат, мычат. Все радуются своей жизни и восхваляют Милосердного Бога, Который создал их. И Бог милостиво взирает на Свое творение, которое действительно было очень хорошо”.
Не буду ничего говорить об этих картинках из сериала “В мире животных”. Но ведь такой пересказ на корню убивает то “божественное красноречие”, о котором писал еще Пушкин. Можно как угодно относиться к “Учению Христа, изложенному для детей” Львом Толстым, но саму музыку подлинника, поэзию первоисточника Толстой все-таки стремился до детей донести.
Из той же хрестоматии: “И Милосердный Бог сдержал Свое Слово. До сих пор еще не было на земле такой большой воды и, разумеется, не будет никогда. Но, дети, если мы не будем слушаться Бога, будем злы, ленивы, не послушны старшим, будем браниться, обижать друг друга, Бог накажет нас; у Него и кроме потопа много наказаний для грешников, которые не хотят покаяться и исправиться”.
Или же выписки из другой книги — “В мире литературы”. Учебная хрестоматия для 5-го класса общеобразовательных учебных заведений. Часть I (М., Издательский дом “Дрофа”, 1995. Рекомендовано Главным управлением развития общего среднего образования Министерства образования Российской Федерации для общеобразовательных школ):
“Кто нам делает зло, тому делай добро, кто бранит тебя, того хвали и молись за него Богу. Не мсти врагам; не делай им ничего худого. Кто ударит тебя в щеку, тому подставь и другую (а сдачи не давай; от этого усилится ссора и ты получишь больше ударов, чем тогда, когда уступишь с первого раза)”.
“Господь Иисус Христос растолковал эту притчу (о сеятеле. — Л. А.) Своим ученикам... Да вот и вас всех учат, всем вам толкуют и рассказывают: одни учатся хорошо, много знают, а другие ничего не знают. Отчего же? Оттого, что они слушают кое-как, без внимания и не хотят понять, что им толкуют. Другие слушают со вниманием, понимают, что им объясняют, но скоро забывают, оттого что не хотят повторить и припомнить сами дома, что им сказал учитель в классе. Третьи тоже слушают; но только окончился урок, как только вышли они из школы, сейчас принимаются играть, резвиться и шалить: смотришь, и забыли все, что им говорили. Но, слава Богу, между вами есть и такие умные и добрые дети, которые слушают со вниманием, стараются все запомнить — оттого и учатся хорошо”.
Господи, как все это глупо и примитивно! Оказывается, смысл известной заповеди Христа в том, чтобы в завязавшейся драке получить один, а не много ударов. Как учитель, могу сказать, что не хотел бы, чтобы у меня в классе сидели такие “умные и добрые дети”, которые старались бы все запомнить, а потом повторять, а не мыслить сами.
Но не могу не сказать о другом. Если вы хоть немного представляете современных школьников, то легко поймете, как отнесутся они ко всей этой слащавой галиматье, к этому примитивному морализированию. В хрестоматиях по литературе учеников знакомят с текстами, которые собственно к литературе никакого отношения и не имеют.
И все это — одобрено и рекомендовано “свыше”!
В общем, “хотели как лучше, а получилось как всегда”. Но вполне возможно, и хуже, чем всегда, ибо дело идет о духовном, стало быть, особенно деликатном. Но могло ли быть иначе, если, заменив одни тексты в хрестоматии другими, по существу, остались верны старой методике и прежней методологии?
2
В Первом послании апостола Павла к коринфянам есть определение (1: 20), которое очень близко мне именно как учителю литературы: “совопросник века сего”. Для юности, как уже давно отмечено психологами, характерно своеобразное философическое умонастроение. Сегодня, когда многие идеалы, идолы и идеи рухнули, а новых, стоящих нет, эта необходимость разобраться в вопросах “века сего” особенно важна. И обращение к истинам религии необычайно расширяет и углубляет возможность полнее увидеть и мир с его роковыми вопросами и тайнами, и самого себя, и культуру. Ограничусь примером из своей учительской практики.
В “Грозе” Островского Катерина не может не думать о грехе. Слово это постоянно на устах ее: “Ведь это грех, это нехорошо, что я другого люблю”; “Коли я для тебя греха не побоялась, побоюсь ли я людского суда”; “Ах, Варя, грех у меня на уме”; “Грешна я перед Богом и перед вами”.
Почему так боится Катерина греха, чем объяснить страх ее? Прошу письменно ответить на этот вопрос учеников трех десятых классов (через два года я повторю это задание в трех других десятых классах и получу приблизительно тот же результат). В тот день на уроках присутствовали шестьдесят четыре человека.
Тридцать восемь из них писали о том, что Катерина “боится, что Бог покарает ее после смерти”, что она “боится наказания”, “ждет возмездия и кары”, “за преступления перед Богом вечно гореть ей в аду”, “будет мучиться там”, “боится Страшного суда”, “из-за боязни гореть в огне неугасимом”, “ей чудится геенна огненная”. “Она перешла границу, переступив за которую бросает вызов Тому, Кто очертил эту границу. И боится возмездия за совершенное”. Для авторов этих ответов главное в страхе, наказании, каре, возмездии, расплате, расправе, если хотите.
Четыре человека написали о том, что “Катерина боится не Божьей кары, а просто из-за того, что, если грех станет известен многим, ее начнут притеснять, жизнь ее станет невыносимой”.
Совершенно по-другому ответили на этот вопрос двадцать два человека (34 процента спрошенных — результат для меня неожиданный и обрадовавший): “грех перечеркивает собой весь мир”; “грех — это ответственность перед Богом и перед своей совестью”; “она посягнула на святое и боится суда совести, которая может вынудить ее тяжело страдать”; “совершив грех, она нарушила свои жизненные устои”; “чистая и честная, она не смогла бы жить с грехом”; “ей стыдно перед самой собой”. (Тот, кто не забыл школьные уроки, помнит, что мы ведь всегда трактовали Катерину в свете последних слов Тихона: “Вы ее погубили! Вы! Вы!” — мол, ее погубило “темное царство”.)
Для этих учеников главное — в совестливости Катерины, в ее ответственности перед собой, людьми и Богом, в том, что она сама не прощает себе отступления от нравственного закона. Тут и Бог предстает не как беспощадная карающая сила (“суеверная она была, ее с детства запугивали, говорили, что кара Божья — это самое страшное в жизни”), а как высший нравственный Судия: “она боится греха, потому что Бог для нее был всем в жизни”; “она не боится, что Бог ее накажет, она боится обидеть Его, нарушить Его закон, так как любила Бога; боится, что Бог от нее отвернется”.
Рассказывая на ближайшем уроке об этих ответах, я обращаюсь к статье о. Александра Меня “Мудрецы Ветхого Завета”. Там есть очень важные для нас мысли о том, что такое “страх Господень”. Можно ли “страх Господень” понимать как боязнь наказания за грех? Совершенно исключить такое понимание, говорит Мень, было бы неправильно. Но это не главное, ведь для библейских мудрецов Ветхого Завета “боязнь возмездия соответствует лишь примитивной, начальной ступени духовной жизни”. Суть в другом: страх Господень “есть вовсе не ужас перед карающей десницей, а скорее боязнь потерять Бога, отдалиться от Него... На языке Библии „боящийся Бога” — это человек, проникнутый благоговением. „Богобоязненность” рождается из того священного трепета, который возникает в сердце перед лицом Сущего”. Сказанное современным богословом помогает понять, что происходит и в душе героини великой пьесы.
Но для меня как учителя литературы главное здесь — сама проблема соотношения кары, наказания, возмездия и переживания человеком своей внутренней суверенности и ответственности. И как ученик, и как студент, и, наконец, как педагог я более полувека провел в авторитарных учебных заведениях и хорошо знаю, что такое педагогика жесткого контроля, подавления и обуздания, для которой личность не самоценна, малосущественна. (Хотя не склонен, как это модно сейчас, видеть в советской школе лишь недостатки и пороки, одной идеологией она не исчерпывалась.)
...Примерно через полтора года после описанного “эксперимента” я прочитал в “Континенте” статью Юрия Каграманова “„...И аз воздам”. О страхе Божием в прошлом и настоящем”2. Сделав из нее выписки, я предложил трем одиннадцатым классам для размышлений такое задание. Вот текст, розданный мною учащимся:
“„В фундаменте нашей цивилизации, а значит, и в устройстве души образовались опасные пустоты, ныне делающие в высшей степени проблематичными любые проекты возрождения России...
Состояние же умов у нас таково, что оно, мне кажется, требует сделать акцент на теме страха Божьего. Пока у нас лишь каждый десятый верит в существование ада...
Не следует, однако, понимать это так, что гроза необходима лишь для обуздания „гуннов”. Заново прочувствовать страх Божий — дело самых культурных, самых „мозговитых” и самых совестливых, способных испытать страх не только за себя...
Вероятно, первый шаг к нравственному оздоровлению общества будет сделан тогда, когда в телевизионную гостиную (конечно, именно туда, а не куда-либо еще!) прорвется свежий человек — не важно, будет ли это какой-нибудь вдохновенный инок или мирянин при галстуке, важно, чтобы он был убедителен, — который сумеет пронять аудиторию, пробить толщу черепов и кору сердец — вселить в зрителей-слушателей страх Божий”.
Согласны ли вы с тем, что без страха Божьего невозможно нравственное оздоровление нашего общества? Принимаете ли вы эту идею: „Со страхом Божьим — к новой России”?”
Задание это выполняли одиннадцатиклассники 17 января 1996 года. Третьи сутки шел бой в Первомайской. Захвачен российский паром в турецком порту. Захвачены энергетики в Грозном. Московская милиция работает по усиленному режиму, отменены все отпуска и большинство выходных дней. На другой день, когда я буду проверять эти работы, прочту в газете: “Москва окружена на въездах в столицу блокпостами... Москва окружена не чеченцами, а страхом”. В тот же день в другой газете помещена большая, на разворот, статья “Страхи и ужасы России”. Через несколько дней приходит газета со статьей “Педагогика страха”...
Итак, отвечают на вопрос пятьдесят восемь одиннадцатиклассников. Полностью с позицией Юрия Каграманова (тогда же он высказался аналогично и в “Новом мире”) не согласен ни один человек. Сорок восемь — категорически против: нравственного оздоровления не добьешься страхом. Каковы же их аргументы?
Двенадцать человек утверждали, что “внушить всем страх перед гневом Божьим невозможно”. “Если человек верит в Бога — то у него, соответственно, будет страх Божий”. Ну а что делать неверующему? “Всегда будут люди, которые не услышат слова о Божьей каре”. “Если бы я увидела по телевизору человека, пропагандирующего страх Божий, я переключила бы телевизор на другую программу. Уж лучше я посмотрю какой-нибудь фильм, чем слушать его”. “Не найдется такого человека, который сумел бы пронять аудиторию, пробить толщу черепов и кору сердец людей, для которых не существует ничего святого, в которых нет ничего человеческого”. “Наркоман, добывающий денег на дозу, алкоголик, думающий только о бутылке, или просто „веселый парень”, у которого чешутся руки, — где найдется человек — „инок или мирянин при галстуке”, который сможет вселить „страх Божий” в этих людей?”
Шесть человек вообще не очень верят в Церковь. “Мы видим, как люди, особенно сейчас, потянулись в церковь, но как только они выходят за порог церкви, одни из них поедут на своих иномарках убивать и насиловать, а другие воровать у своего же народа”. “Наши бабушки и дедушки, которым всю жизнь внушали, что Бога нет, сейчас ходят в церковь чуть ли не каждый день. Но в церкви стоят и другие люди. Килограммовая цепь на шее, сонный взгляд пробегает по иконам. Он вырос во время, когда Бога опять пустили в нашу страну. Но стоит этот человек в церкви исключительно ради престижа”.
Двадцать семь человек писали о том, что страх не может благотворно подействовать на человека. “Возможно, раньше человек мог жить праведно из страха, но сейчас — новый человек и новое человечество. Страх — это животное чувство, и, испытывая страх, человек скорее опустится со ступеней цивилизации и нравственности, чем поднимется”. “Страх и страдания Божьи сейчас могут произвести противоположный эффект: не поставить на колени, а распалить и ожесточить. Все это произойдет благодаря воспитанию прошлых лет”. “Я не думаю, что страхом можно что-то изменить. Мы рискуем еще больше усугубить ситуацию. Есть люди, которые под действием страха теряют здравость ума”.
“Надо пытаться возродить душу человека, а страх — это только поверхностное изменение, а душа прежняя”. “Неправильно будет использование страха Божьего для нравственного оздоровления общества, потому что это будет принуждение, а не самостоятельное мышление”. “Профессор предлагает подавлять в человеке чувство зверя страхом и страданием. Но это еще больше ожесточит человека. А ожесточась, человек становится безразличен к чужой боли”. “Страхом можно заставить человека что-то сделать, но он это будет делать не добровольно, чистосердечно, а по принуждению”. Страх, пишет одна из одиннадцатиклассниц, может сформировать лишь “запуганных лицемеров... И тогда бы они просто забыли, что такое истинные чувства: долг, добро и т. п. Они бы делали это не из каких-то добрых побуждений, а в обязательном порядке, по принуждению, боясь за себя в будущем”.
Трое сказали, что страхом можно сдерживать не людей, но “гуннов”. “Новая Россия”, основанная на страхе, ими не принимается.
Особо выделю одно размышление: “Я мало разбираюсь в теологии, но, по-моему, страх Божий — нечто иное, чем то, что под этим понимается в статье. Это не есть буквально страх перед наказанием, адом. Бог — в человеке, и боится человек себя, своей совести. Ее же вселять страхом невозможно, да и не нужно. Человеку нужен не страх, но Бог. И не Бог как религия, а нечто абсолютно личное, то, что „дать” нельзя. Можно только верить, что люди найдут его сами”.
Четырнадцать человек убеждены, что “пустоты в устройстве души нужно заполнять не страхом, а, наоборот, добротой и любовью”. “Вера людям, конечно, необходима, но не на уровне „страха Божьего””. “Как мне кажется, необходимо заполнить пустоты в душах людей не страхом перед ним, а верой в него как что-то светлое. От этого люди станут мягче и добрее”. “Люди прежде всего должны вспоминать о доброте, милосердии Бога, а не о страхе перед ним”. “Ведь в Библии Бог скорее милосердный, чем карающий. Бог — это прежде всего Любовь полная и бесконечная. Но чувство страха перед Создателем не позволяет человеку любить его. Разве вы можете любить то, что несет вам страх и страдание?” “Безусловно, нравственное оздоровление общества необходимо, и его можно достичь с помощью Церкви, Бога. Но страхом его не достигнешь. Человек идет в храм, нуждаясь в защите, в надежде. А если церковь, по словам автора, будет посылать только „грозу”, „страх” и „страдание”, то человек не только не приблизится к ней, но и побежит от нее”. “Автор сужает понятие Веры до страха перед карой небесной. Но ведь не случайно Христос в своих проповедях говорил о Царствии Небесном, а не об аде. И надо не запугивать людей адом, а учить подавать должный пример, как это делали Святые Отцы Церкви”. “Когда зверь, пробудившийся в человеке, подавляется при помощи страха, он подавляется только на время, но все равно остается в душе человека. Человек не должен бояться Бога, он должен любить его. Бог является как бы высшей силой света и любви. Если человек не боится Бога, а любит его, только тогда он может подавить насовсем, изгнать зверя из своей души. Человеку, который по-настоящему любит Бога, и в голову не придет совершать что-то, что противоречит Богу”.
Шесть человек сказали, что “подобное у нас уже было, когда людям вселяли разные мысли и держали их под страхом. Ни к чему хорошему это не привело”. “Автор хочет возвести страх Божий в догму. Но все 70 лет правления советской власти люди жили под страхом. Страх вошел в плоть и кровь советских людей. Но все равно, несмотря на страх, это общество рухнуло. Когда общество опирается на страх, это начало его конца”. “Автор предлагает переделывать Россию страхом. Но зачем тогда к слову „страх” приписывать слово „Божий”? Все можно сделать гораздо проще: завести штат агентов, наставить прослушивающие устройства в квартирах, и кара будет приходить гораздо раньше”.
В одном из ответов я прочел, что современного человека вообще не проймешь страхом: “Эта практика уже исчерпала свои возможности, и она не подходит к реалиям жизни конца двадцатого века. Действительно, в современной жизни по ТВ вслед за религиозной программой вам покажут последние вести из Чечни либо американский триллер, полный убийств. То же и в наших делах. Страх перед адом и Богом нам кажется чем-то смешным и детским после показа свежих ужасов. Да какой может быть страх ужаснее ядерных взрывов, которые продемонстрированы на практике всему миру. Человек стал безразличным к каре, его научили выживать даже с озлобленной душой”.
Десять человек согласны с позицией автора статьи только отчасти: “Я согласен и не согласен, как говорится, пятьдесят на пятьдесят. Истинно верующий воздерживается от всяких греховных деяний, неугодных Богу. Это, конечно, на мой взгляд, хорошо, но...” Далее приводятся примерно те же аргументы, что и у всех остальных.
Ну а остальные — в разной форме и по-разному — апеллируют прежде всего к самому человеку. “Человек должен понять, что возрождение России в его руках. Он сам может изменить мир, только нужно чуть-чуть изменить себя”. “Конечно, Божий Закон воспитывает в человеке самые лучшие качества, но ведь и сам человек без Бога может обуздать в себе зверя”. “Никакой человек, как бы он ни был убедителен, ничего не изменит, пока каждый не задумается над своими поступками, пока не поймет сам смысл своей жизни”. “Нужно другое, новое, цивилизованное, — благоразумие! Благоразумие, и только оно, может позволить нам воплотить в жизнь проекты возрождения России. Загрязняем природу отходами производства, но ведь нашим детям от этого страдать. Только благоразумие, ум, никак не страх Божий заставят нас ставить очистные сооружения”. “Возрождение России должно происходить по законам земным, а не по законам Божьим. Потеряв один стержень нравственного воспитания, мы не приобрели другого. И я думаю, что каждый человек должен найти свою веру, свой путь в плане нравственного обогащения. Каждый должен дойти до своей веры сам, своей душой, иначе проповедование превратится в затуманивание мозгов”.
...В сентябре следующего года я предложил это же задание трем своим новым десятым классам. На сей раз отвечали на вопрос шестьдесят восемь десятиклассников. И десять с точкой зрения Каграманова согласились. “Я считаю, что если люди перестанут бояться Бога и думать, что они на земле могут делать все, что им заблагорассудится, а после смерти им не воздастся, — то наша цивилизация, наше общество могут погибнуть”.
Девятнадцать человек написали, что автор данного рассуждения не прав, ибо в Бога верили, верят и будут верить далеко не все. Девятнадцать человек считают, что страх Божий не может благотворно влиять на нравственность. О том, что ставка на страх уже была в истории нашей страны в XX веке, на этот раз не сказал никто. Двенадцать человек написали, что идея Бога — это идея добра, сострадания и любви, а не идея страха, двенадцать человек возрождение России связывают с нравственным оздоровлением на началах свободы, совести, личной ответственности.
Вместе с тем семь человек, не рассчитывая на страх потусторонний, апеллируют к страху посюстороннему, говорят о необходимости сильного правителя и сильной руки. “Нашему народу нужна тяжелая рука, которая может направить и вдолбить в головы то, что не может вдолбить Бог”. “Людям нужно что-то, заставляющее их бояться. Человек создан так, что ему нужно что-то, стоящее выше его, приказывающее и наказывающее его”.
Таким образом, на сей раз идею страха — потустороннего или посюстороннего — принимают семнадцать человек, то есть каждый четвертый.
...Знакомлю учеников с обсуждением статьи Юрия Каграманова в следующем (85-м) номере “Континента”. Участники обсуждения — Александр Кырлежев, Сергей Аверинцев, священник Георгий Кочетков — при всем различии мыслей исходят из того, что мы “не должны из Бога делать полицейского”, что страх Божий “не имеет ничего общего со страхом перед карающей Десницей”. “Сфера человеческого — в руках самого человека”.
В 87-м номере “Континента” Юрий Каграманов уточнил свою позицию: “...я отнюдь не отождествляю страх Божий со страхом перед Божьей карой (в чем меня заподозрили оппоненты). Просто тема потустороннего (как, впрочем, и посюстороннего) наказания была слишком приглушена на протяжении, по меньшей мере, последних двух столетий, а я только попытался придать ей громкость, вот и все”. И все-таки и здесь в центре — проблема потустороннего и посюстороннегонаказания. Так что оппоненты в журнале и оппоненты из числа моих учеников не так уж и не правы в своих “подозрениях”.
Приношу на урок книгу Папы Иоанна Павла II “Переступить порог надежды”: “...людям всех времен, а современным людям — особенно, нужно молиться о страхе Божьем”. Но этот страх ничего общего не имеет с рабской боязнью, с чуждой Евангелию парадигмой “господин — раб”. “Это страх сыновний... Наиболее полным выражением такого страха является сам Христос. Христос хочет, чтобы мы боялись всего, что оскорбляет Бога. Он хочет этого потому, что Он пришел сделать человека свободным. Человек освобождается через любовь, ибо любовь — источник приверженности всякому благу”.
Здесь размышления православных мыслителей, мыслителя католического и размышления неверующих пересекаются в одной точке.
...В пятом номере “Нового мира” за 1996 год я прочел статью Марины Новиковой “Соблазны”; одна из центральных тем — грех в его христианской интерпретации. “Грех — это то, что жжет изнутри, что обжигает огнем совести”.
С сентября у меня вновь десятые классы, и я не раз обращусь к этим словам при изучении русской классики. Статья же Новиковой еще и еще раз убедила меня, что не плоское морализирование, а философствование — главное в размышлениях о религии на уроках литературы. Во всяком случае, в старших классах.
В заключительной статье в третьем томе энциклопедического словаря “Христианство” С. Аверинцев пишет, что “мы живем в мире, где уже ничто не разумеется само собой... Сегодня легче расслышать и слово апостола Павла: „Не сообразуйтесь с веком сим, но преобразуйтесь обновлением ума вашего” (Рим. 12: 2)”.
Обновление ума — вот то поле, где изучение литературы сопрягается с исканиями религиозной мысли и где без этих исканий невозможна полнота познающего мир и себя диалога. И все-таки само по себе обновление ума еще не все. Тут главное — в обновлении сердца и в обновлении самого бытия человека и дел его.
3
Первое соборное послание апостола Иоанна Богослова:
“А кто имеет достаток в мире, но, видя брата своего в нужде, затворяет от него сердце свое, — как пребывает в том любовь Божия?
Дети мои! станем любить не словом или языком, но делом и истиною” (3: 17, 18).
Не словом или языком, но делом и истиною. Разве это только христианская точка отсчета? И разве в некоторых важнейших первоосновах, первоначалах, исходных принципах не едины все мы: православные и католики, христиане и иудеи и магометане, верующие и неверующие?
Уже давно я заканчиваю уроки по поэзии Твардовского в одиннадцатом классе так. Диктую стихотворение, написанное в 1966 году:
Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны,
В том, что они — кто старше, кто моложе —
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь, —
Речь не о том, но все же, все же, все же...
И прошу тут же на уроке раскрыть смысл этого стихотворения, как они его понимают. Вначале расскажу, как об этом стихотворении писали в предыдущие годы.
Не каждый год и не в каждом классе, но приходилось читать и такое: “Я не понимаю мысль автора. Ведь в стихотворении написано, что никакой вины автора в том, что другие не пришли с войны, нет. Если бы стихотворение написал какой-нибудь руководитель партии или командующий армией, тогда понятно, тогда стихотворение можно было бы понять как угрызения совести. Или если бы во время войны Твардовскому доверили командовать ротой или батальоном и он послал бы в самое пекло, где все погибли, тогда мысль автора, выраженная в этом стихотворении, была бы понятна. А так это ложное обвинение. В чем же он виноват?”
Что это: непонимание стихотворения или неприятие нравственной позиции автора, его обостренной совестливости? Что это: эстетическая глухота и художественная невосприимчивость или нравственная недостаточность? Или вообще такая постановка неправомерна?
Один из учеников написал, что “автор в этом стихотворении выражает две несовместимые мысли. Он не может обвинить себя в смерти людей, убитых на войне. И поэтому мне непонятен конец стихотворения, его последняя строчка”.
Между тем в том, что кажется ученику несовместимым, — нерв стихотворения, в котором нравственное чувство сильнее успокаивающих доводов разума. И многие школьники увидели это: “В душе его происходит спор разума и сердца”; “Он спорит сам с собой. Разум как бы оправдывает его, а душа спорит с разумом”; “Он знает, что не виноват, но что-то гложет его душу”; “Я чувствую в этом стихотворении угрызения совести, чувство покаяния”; “Сила стихотворения в том, что, казалось бы, утверждается одно, но приводит нас к обратному выводу, что достигается удивительной интонацией. Оно стало не объяснением мысли, оно передает чувство”. Чувство вины — добавим мы от себя, — которое не столько рационально, сколько укоренено в совести человека.
И вот весной 1996 года я вновь проводил этот же урок в трех своих одиннадцатых классах. Итоги обескуражили меня. Такого не было никогда. Между тем классы по своему составу, по отношению к урокам литературы, в конце концов, даже по успеваемости ничем не ниже тех, что были прежде. Не один-два в каждом классе, абольшинство стихотворения не понимают и не принимают.
“Многое в этом стихотворении неясно. Человек одновременно не винит и винит себя”. “Я даже не знаю, о чем говорится в этом стихотворении, так как считаю, что в нем первые три строчки противоположны последним трем строкам. Никакая война не может обойтись без крови, а эту войну затеяли не мы. Почему же автор склонен винить себя?” “Эта позиция верна, если заменить „я” на „они”, имея в виду руководство нашей страны в годы войны. Это было бы вернее, и стихотворение приобрело бы больше смысла”. И т. д. “Поэт, видимо, вспоминает, как по приказу вынужден был толкать людей под пули”. Или такое соображение: “То, что человека мучит совесть из-за того, что остался жив, противоестественно”. (Учтем при этом, что о поэзии Твардовского речь в одиннадцатом классе идет весной. Еще немного — и экзамены, и окончание школы.) Как видим, нравственный багаж выпускников оставляет желать лучшего...
Я знаю, никакой моей вины в том, что учителя в стране долгими месяцами не получают зарплату, нет. Но когда я, за последние годы лишь раз получивший ее с задержкой на три дня, встречаюсь с учителями России, мне стыдно смотреть им в глаза.
Однажды я сказал об этом на уроке, и один из учеников искренне непонимающе спросил меня: “А почему?” И когда я рассказываю о том, как Чехов вместо того, чтобы поехать за границу, а ему туда очень хотелось, отправился в мучительный для него, уже больного, путь на Сахалин, многие в классе слушают меня с недоумением.
...В 1933 году в статье “О национальном покаянии” Георгий Федотов писал: “Если же не молчание, а слово, то о чем? Какое слово может быть религиозно-действенно, может помочь спасительному выходу из кризиса? Только одно: вечное слово о покаянии. Покаяние — ужас и отвращение к себе („и трепещу и проклинаю”), ненависть к прошлому, черта, рубеж, удар ножа, — новое рождение, новая жизнь”.
Вот что должно было бы объединить нас.
“Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая, или кимвал звучащий” (I Кор. 13: 1).
Многие десятилетия мы умудрялись в школе обращать в звенящую медь все: “чувства добрые” Пушкина, мысли Толстого, страдания Гоголя. Кажется, теперь очередь дошла до Ветхого и Нового Завета.
Станут ли мои ученики верующими или нет — это их личный выбор. Я их не обращаю и не отвращаю. У меня — как учителя литературы — другая задача: ввести их в мир безусловных художественных, философских и нравственных ценностей. Среди них и ценности христианские. Для меня в уроке главное то, что всех нас объединяет, а не разъединяет.
Я думаю, что сегодня у религии, искусства, литературы, школы есть одна общая задача: помочь юным душам выдержать натиск жестокой и во многом расчеловечивающей реальности нашей, противостоять ему. Помочь обрести то, что Пушкин просто и гениально определил как “самостоянье человека”. И далее — “залог величия его”.