“Челнок”
После пережитого — семи месяцев слежки, затем ареста и пребывания в следственном изоляторе — мне понадобилось более полугода, чтобы прийти в себя. Многое за это время изменилось, самые дерзкие уже излечились от страха и шагнули к надежде. Карательные органы на время потеряли ориентировку, утратили беспощадность и вкус к железу.
Еще недавно бесхозные, повсеместно третируемые, долго скрывавшие неутоленные желания теневики, неустроенные хозяйственники, прочий неробкого десятка разношерстный люд приободрились, осмелели и открыто и отчаянно занялись бизнесом. Словно явилась новая популяция: долго сдерживаемые на обочине, они внезапно и вдруг обрели официальный статус. Свершилась почти революция.
На глазах ширилось половодье предпринимательства, а я отстраненно наблюдал. Свое неучастие внутренне оправдывал, например, тем, что история неминуемо повторится: вот-вот накатит отраженная волна и накроет всех торопыг. Внутри — тормоз, предубеждение и разлад. Словно не было еще вчерашнего желания биться головой о стену, столкнуться лоб в лоб. Выжидал, будто прошлое — не в счет, закрывал глаза и уговаривал сам себя: дела, в общем-то, и так неплохи. Каких-либо новых выгод регистрация кооператива не сулила. Статус юридического лица? Ну и что. Право на открытие банковского счета? Важно для тех, кто работал с деньгами предприятий в безналичной форме, мы же имели дело с наличными. Какой смысл обзаводиться фирменными бланками и печатями? Разве что потешить свое самолюбие.
Процесс шел, я терял время. Быстрый, подвижный еще вчера и всегда, застыл и онемел. Пережитая война, война на истощение, бег по лезвию ножа, а шанса уцелеть не было, — все это сковывало и висело гирями. Я обживался в новом пространстве, кожу сменил, но любые касания болезненны, хотя рубцы уже и не кровоточат. Из передряг вышел, но — неживым.
Вокруг шла в рост зелень, а я держался за старое, почти целый год отходил от шока и выжидал.
К весне 1988 года очнулся: стало окончательно ясным, что если не развивать свое дело, то можно опоздать, упустить открывшиеся возможности и не поспеть к главному, к чему шел до этого.
Я встряхнулся и начал действовать. Будто прозрев, увидел реальные преимущества, которыми начали пользоваться другие. Все ранее недоступное само давалось в руки. Можно даже было законно взять в аренду нежилые помещения. Это стало для меня решающим аргументом. Сохраняться в той же ипостаси, без перехода к новым формам, — смерти подобно.
Пока я находился во внутренней эмиграции, медвежьей зимней спячке, окружавшие пытались растолкать меня ото сна. Директор фабрики имени Менжинского, на которой мы закупали трикотажное полотно, Владимир Иванович Осеюк, неустанно твердил о необходимости создания при фабрике кооператива. Обстановка в стране изменилась, и ему тоже, как и другим директорам, нужно было реагировать и отчитываться за развитие кооперативного движения. Он очень долго меня уговаривал, а я очень долго не соглашался. Косяк сам плыл в руки, а я необъяснимо и неумно отказывался.
— Что тебе еще нужно? — не раз спрашивал он.
В конце концов Осеюк обратился к другому своему знакомому. А когда я дернулся, на фабрике уже действовал кооператив с поэтичным названием “Надежда”.
Только в феврале 1988 года я наконец-то приступил к регистрации своего кооператива. Тысячи людей ринулись одновременно и жаждали того же. Бюрократы выставили заслоны, их можно было преодолеть или взятками, или теряя время и время. К тому же было не вполне ясно, на каких площадях и на чем нам работать, по какому адресу регистрироваться.
Текстильный профиль нам достался исторически и, в общем-то, случайно: последнее изделие, которое мы освоили кустарно, — трикотажная шапочка-петушок. Время тогда для начинающих свое дело в области производства было исключительно благоприятным: страна жила в эпоху советского товарного дефицита, инфляция была понятием абстрактным и денег людям хватало не только на еду.
Над названием своего кооператива я долго не мудрствовал: назвал просто — “Челнок”. Конечно, имелся в виду не тот нынешний “челнок”, который снует через границу с клетчатыми баулами, а всего лишь основная деталь в ткацком станке, нечто обычное, но крайне необходимое. Мое предприятие не стекло с пера, оно состоялось само собой.
Первые недели после признания нас кооперативом мы находились в упоении от появившихся перспектив. Было, в общем-то, наивное ощущение: что ни задумай, все быстро исполнится и обретет плоть. Ходили пьяными без вина: плотину прорвало, наконец-то мы независимы.
Следствием этой эйфории стал чрезвычайно редкий в моей практике случай. Забавно, но меня, человека опытного, на улице выросшего, вчистую провели. И кто? Зек, только что вышедший на волю. Рынок оборудования тогда попросту отсутствовал. Приобрести швейные машинки за кордоном тоже нельзя — заграница, что птица. Подступиться к вожделенному можно было только через одного из директоров производств, где таких, как я, не ждали. Помыкавшись без успеха, я вдруг и решился довериться бывшему зеку. Он пообещал через знакомых в зоне, в которой сидел и где занимались пошивом, раздобыть и сразу доставить сотню машинок. Настолько хотелось поверить и наконец овладеть никак не дававшимися нам в руки швейными машинками, что я отдал ему восемь тысяч рублей и стал наивно ждать прибытия грузовика. Вот так.
...Промышленные швейные машинки производства Подольского завода нам удалось все же достать. Венцом усилий оказались всего шесть штук весьма преклонного, тридцатилетнего, возраста. Но этот индустриальный антиквариат олицетворял для нас будущее. Реальная удача пришла и тогда, когда удалось договориться об аренде тридцатиметровой комнаты в одном из бывших жилых домов на Старом Арбате. Спуск корабля на воду состоялся.
Все стартовые затраты не превысили двух тысяч рублей и обернулись сторицей через считанные дни. Разумеется, я располагал большими средствами, но эта сумма примечательна тем, что ее оказалось достаточно для саморазвития предприятия. Наличие средств — не самое главное. Это необходимое, но недостаточное условие для успеха в деле. В конечном счете решает воля, умение и устремленность. Ну и, конечно, опыт. К этому времени я обладал достаточным опытом для ведения самостоятельного, ни от кого не зависящего дела — опытом, которым вокруг не обладал почти никто.
Итак, персонал фирмы: шесть швей, я и снабженец Александр Капуль, фигура решающая для того периода. Если я действовал напрямую, передавая мзду или оказывая услуги, то Капуль владел поразительным методом приобретения сырья и оборудования в условиях нестерпимо дефицитной экономики. Он приходил на фабрику, в продукции которой мы нуждались, и просто спрашивал: “Что вам нужно?” К примеру, ему отвечали, что нужны экскаваторы. Он звонил на завод, выпускавший экскаваторы, и уточнял их потребности. Допустим, ему заявляли, что нуждаются в трубах. Дальше следовал запрос на трубный завод. Этот процесс продолжался по цепочке до тех пор, пока в очередном звене не выявлялась нужда в металле. Вот тут-то и наступал бенефис Капуля, по части металла у него были очень серьезные связи в Госплане и на предприятиях. Следуя по схеме от конца к началу, мы заполучали нужное.
По той же логике Капуль навел мосты с фабрикой “Малютка” на Плющихе. Когда однажды он заверил, что через пару дней привезет двенадцать импортных машинок, шутка его мне понравилась — было бы реальнее пообещать состав с золотом. Как в сказке, но к вечеру третьего дня мы их уже выгружали. Немецкие и японские оверлоки, пусть и подержанные, показали себя с самой лучшей стороны. Это был первый прорыв. Немного позже мы закупили у “Малютки” еще и машины-распошивалки. Все эти приобретения — исключительно заслуга Александра Капуля. Благодаря ему нам удалось вовремя провести первое серьезное техническое перевооружение.
Имея опыт по пошиву нашего традиционного кустарного ассортимента (пинеток и шапочек), мы быстро освоили на этом высокопроизводительном оборудовании недалеко отстоящие от них по сложности, но чрезвычайно дефицитные тогда трикотажные трусы и майки. Среди нас не было профессионалов-технологов, и наши новые образцы конструировали сами швеи. Положение госфабрик было еще вполне благополучным, и специалисты боялись менять гарантированные должности на рабочие места в каких-то кооперативах. О потребностях рынка мы судили по личному опыту: наша продукция буквально сметалась с прилавков рядовыми покупателями. По некоторым изделиям рентабельность составляла до семисот процентов. Золотое время. Мы выжимали максимум возможного.
Реализация сшитого трикотажа шла по старым каналам через людей, имевших патенты на индивидуальную трудовую деятельность. Это была торговля с лотков. Но уже с лета 1989 года я начал активно заниматься строительством киосков на наших традиционных местах. После заключения договора с “Мосгормостом”, в ведении которого находились подземные переходы, я начал уже планомерно переходить от лоточной торговли к торговле в киосках. Это было крайне важно, поскольку лоточники вызывали устойчивое недоверие к качеству товара. Первый шаг к реальному контролю за рынком начинался с торговли на постоянном месте и ответственности за марку фирмы .
Действовали мы старым казачьим способом, суть которого — сделать ситуацию необратимой. И сделать очень быстро, чтобы оставить как можно меньше времени для противодействия. Павильон собирался до последнего гвоздя заранее и устанавливался на месте за одну ночь. Естественно, в ночь с пятницы на субботу. С понедельника начинались вялые попытки различных административных органов понять, откуда взялось сие сооружение и чье оно. Несколько дней они разбирались, есть ли у нас право на строительство. Формально мы строить могли, но не имели требуемого шлейфа разрешений. Если обходить всех столоначальников, то павильон не построить и за год. Тогда все было впервые! Время работало на нас: к киоску покупатели привыкали быстро. По тем временам они были очень привлекательны; по нашему заказу их проектировал дизайнер Женя Марков. На фоне других коммерческих палаток, в большинстве своем напоминавших гробы, они смотрелись чертогами.
Наши действия были вполне в духе времени. Это была эпоха “междуцарствия”; старое общество погибло, но к номенклатурному разделу социалистического наследства еще не приступили. Делить было уже можно, но правил раздела единого социалистического каравая, даже неписаных, воровских, не выработано. В этих условиях побеждал тот, кто решительно действовал, просто действовал, все равно как.
Первый свой законный магазин мы поставили, конечно, на памятном для меня ристалище, где закручивали нам руки оперативники, — в переходе к универмагу “Московский”. Второй появился в переходе к ГУМу, а третий — в арбатском переходе у кинотеатра “Художественный”.
Кооператив на том этапе был исключительно швейным предприятием, и острейшей проблемой была полная зависимость от поставщиков полотна. Еще какое-то время госпредприятия по инерции продавали нам полотно по плановым ценам и очень дешево. Но золотая пора низких цен быстро канула в прошлое.
Махину госпромышленности все больше приводили в раздражение маленькие, верткие, как осы, кооперативы, явно замешенные на других дрожжах и слепленные из другого теста. Да и зарплаты были — не сравнить. Антагонизм нарастал, и у директоров чесались руки пришибить это насекомое. Так что фабрики держали нас в постоянном напряжении, буквально на коротком поводке. При первой же возможности нам ставили подножки. Приходилось стиснув зубы демонстрировать предельную лояльность к благодетелям. Директора, даже принимая дары, не могли долго смотреться белыми воронами среди сослуживцев, жаждавших нас окоротить и выставить за ворота.
Чтобы как-то развязать себе руки и снизить издержки, мы перестали покупать готовое полотно и перешли к размещению на госфабриках заказов на выполнение вязальных, красильных и отделочных работ на нашем так называемом давальческом сырье. При такой схеме полотно обходилось намного дешевле, а чтобы уменьшить зависимость, мы подстраховывались и всегда работали с двумя-тремя однородными предприятиями одновременно.
Мы родились вне государственных структур и все же нашли свою нишу. Нам было намного труднее вначале, но зато мы оказались намного мобильнее и восприимчивее. Первый год работы в новом качестве оказался весьма удачным. Что такое настоящая инфляция, нашим покупателям было еще неведомо. Накладные расходы я держал на низком уровне, а налога на добавленную стоимость и в помине не было, мы платили только налог с прибыли. В то время ассортиментом, подобным нашему, занимались многие кооперативы, но конкурентной борьбы не существовало, так как все, нами производимое, — капля в море.
Наши огромные прибыли закладывали будущее. Стихия взрывного накопления капитала продолжалась три года. Именно на эти сверхприбыли я и приобрел несколько позже новое западное оборудование.
Словом, поначалу у нас был обычный крепкий кооператив. Все это свидетельствовало не столько о нашей предприимчивости, сколько о неповоротливости и нерачительности государственных фабрик с их худсоветами, многомесячными согласованиями стандартов и утверждениями цен. Своими коммерческими рекордами мы были обязаны прежде всего внешнему фактору, временно благоприятной для нас конъюнктуре. Да и границы были на замке, импорт в дефиците. Мы шли на неимоверные усилия по повышению качества наших изделий, но развивались малоэффективно, с ничтожными результатами. Внутренняя опора для развития отсутствовала. Если бы мы вскоре не изменили стратегию, то так бы и катались сыром в масле до полного разорения годика эдак через два.
Договоренность об аренде комнаты на Арбате была призрачной и ненадежной. Дело в том, что человек, который предоставил нам помещение, играл в какую-то свою игру. Район передал ему право на владение при условии организации там швейного цеха. Мы служили неким буфером, и он хотел, чтобы мы стали частью его фирмы. Однако мои собственные представления о ближайшем будущем, естественно, не совпадали с его планами, так что пришлось сразу после въезда подыскивать параллельно что-то другое.
Задача, еще вчера несложная, в 1988 году вдруг стала сверхтяжелой и неподъемной. Если поначалу ретивые хозяйственники, следуя установкам, спешили отрапортовать о развитии кооперативного движения, то теперь, быстро разобравшись, что к чему, вцепились во владения бульдожьей хваткой. Все поняли, что это — ценности и прямая выгода. Период рапортов ушел в прошлое, и нежилыми помещениями весьма жестко распоряжались райисполкомы. Без связей получить хотя бы метр площади было просто невозможно. Обратиться с нижайшей просьбой не к кому, а без знакомств толпиться в приемных — только себя обманывать.
Запрограммированный внутренне на преодоление этого препятствия, при каждой встрече ищу зацепку, ловлю любой шорох. Директор одного московского театра как-то обмолвился, что через художницу театра, жену главного архитектора Москворецкого района, театр сам подыскивает новое здание. Он оказался для меня что дед Мазай для зайцев.
Назавтра намечались смотрины. Прошусь на них присутствовать и знакомлюсь с главным архитектором, а он, в свою очередь, меня, как своего человека, отрекомендовал начальнику отдела нежилых помещений района. Так я попал в самый нерв скрипучего механизма.
Долго ли, коротко ли, но к августу он подобрал сто восемьдесят квадратных метров в строении № 40 по улице Люсиновской. Немного позже была оформлена аренда еще на сто пятьдесят метров в доме № 27 по той же улице. Ничего он не просил, помог как союзник, хотя, может, и ожидал жеста. В благодарность — к обоюдному удовольствию — подарил ему видеомагнитофон.
Первые метры нам достались в здании, бывшем когда-то двухэтажной коммуналкой. В нем размещались мелкие конторы расположенного по соседству Лесного института. Когда нам сдали в аренду один подъезд, в этой хибаре не то что работать, но и находиться было опасно. Здание аварийное, наружная стена завалилась и имела наклон в десять градусов. Пришлось сооружать контрфорсы; ремонтные работы и обустройство заняли около двух месяцев.
Первый наш собственный дом. Незабываемое, особое ощущение — как первый шаг, первое слово, первая любовь. Пусть прогнили стены и непригляден вид, но это уже свое место, на нем можно было уверенно стоять и взирать на еще вчера бездомное прошлое. Мы задышали полной грудью и с жадностью навалились на работу. На Арбате прописку закрыли, успели тик в тик перешагнуть на Люсиновскую. Росточек получил место, где мог крепнуть.
С января 1989 года швей стало уже больше двадцати. Весь управленческий аппарат в тот момент состоял из трех человек: меня, бухгалтера и снабженца. Но зародыш всего теперешнего уже существовал.
Со временем стало заметно меняться отношение к нам специалистов госфабрик. Профессионалы-технологи уже начали выделять “Челнок” из всего круга кооперативов, присматриваться к нам как к возможному месту будущей работы. Вскоре среди нас появился первый специалист-текстильщик, который начал ставить дело самым серьезным образом.
Андрей Николаевич Павлович работал главным инженером на фабрике имени Менжинского, где я еще в 1986 году впервые приобрел трикотажное полотно для шапочек, чтобы не шить их, как другие кустари, из нижнего белья. Он произвел на меня впечатление творческого, но не очень приспособленного к реалиям человека, постоянно что-то с возбуждением высказывал, часто фантазировал, но впечатление производил положительное, помог нам тогда и советом, и делом.
Шел уже девяностый год. Талантливый инженер, он зарабатывал на своей должности около трехсот рублей, проигрывая в этом даже жене, работавшей в одном из кооперативов швеей. Родные стены наскучили, решил уходить. Выбор, в общем-то, был: или кооператив при фабрике, или мое производство. Шаг к нам он сделал по причине очевидной — мы меньше зависели от благорасположения директората, с которым он был в конфликте.
Решив начать новую жизнь, Павлович к переходу в “Челнок” подготовился основательно: поправил здоровье, отдохнул, бросил курить. Для меня было очень важно, что шаг он делает окончательный. Нелегко, выстроив свою жизнь на одних законах и предпочтениях, шагнуть в другую общность, неясно еще к чему могущую привести. Но он смотрел на наш кооператив уже как на свое дело.
Действительно, начало его работы произвело неизгладимое впечатление. Андрей Николаевич поставил задачу постепенного ухода от примитивных изделий: отныне наши приоритеты — платья, спортивные костюмы, рубашки. Для нас это был гигантский шаг вперед, потребовавший развития всей технологии. Прикупили машины для вязания воротников, для пришивания пуговиц, для прорезания петель. Вскоре мы, пусть с трудом, пусть медленно, стали менять модели. У нас наметилась гибкость в производстве, с приходом такой творческой личности самоуважение у всех нас выросло, мы как бы заглянули за привычный окоем. Моя ставка на человека, захотевшего измениться и изменить обстоятельства, оправдывалась вполне.
На следующем этапе Павлович привнес и другие нюансы. Он буквально заставил производство заниматься массой мелких, на первый взгляд, вещей — вышиванием рисунка по ткани, ярлыками и прочими аксессуарами. У серого пескаря начали появляться чешуйки золотой рыбки. Мы обретали свое лицо, повышали не только качество изделий, но и культуру производства, намечали перспективы. Честно говоря, этот подход был для меня, с моим-то уличным опытом, откровением. Андрей был первым, кто мне наглядно объяснил, что такое себестоимость, из чего она складывается, на чем экономить можно, а на чем нельзя. До того мы справлялись с трудностями без нововведений, но это не могло продолжаться вечно. Если раньше мы развивались за счет огромных прибылей, то теперь я понял, что есть и другие механизмы . Я встретил первого организатора производства такого уровня и воспринял очень многое. Осколки складывались в зеркало.
Вся наша производственная культура выросла из посеянного им. Моя всегдашняя легкость на подъем нашла отклик в его душе, полной творческих амбиций, переходящих порою даже в авантюризм. Только между моей жаждой действия и его авантюризмом была разница. Если я, отвечая за все в целом, рисковал деньгами и собой, то он, пришедший из социалистического производства, как бы не ведал ограничений. Как только он отходил от узких производственных задач, его начинало разрывать на части, он не мог остановиться и был готов рисковать очень многим. Мне приходилось разными ухищрениями ограничивать его экспансию и предотвращать возникавшие сложности.
Довольно быстро мы начали продвигаться по двум направлениям: улучшение технологии и наращивание кадрового потенциала. Поскольку у Павловича было определенное имя в профессиональных кругах, то мы уже не были в глазах московских трикотажников с госфабрик обычным кооперативом, гнавшим на рынок малопотребные вещи. От нас, а точнее, конечно, от Павловича стали ожидать многого, с интересом следить за нашим производством. Так как все это происходило на фоне падения реальных заработков на госфабриках, то к нам стали приходить классные технологи, ставшие основой нашей производственной среды. В частности, в этой первой волне профессионалов пришли Петр Мельничук, впоследствии ставший преемником Павловича в должности моего заместителя по производству, Лариса Елезова, ведущая у нас сейчас швейное направление, главный технолог Людмила Бунеева, Галина Сукачева, отвечающая за вязание и крашение. Мы стали быстро продвигаться вперед, приобретая черты современного, рационально организованного предприятия.
Нехватка площадей мешала росту нашего производства.
К тому сроку кроме ста восьмидесяти квадратных метров на Люсиновской, 40, мы арендовали совсем запущенный второй этаж здания на Люсиновской, 27. Сначала сделали своими силами ремонт на этих ста тридцати квадратных метрах, переведя на чердак все подсобные помещения — столовую, раздевалки, душ, туалеты. К прежним двадцати пяти швеям добавилось еще тридцать. Это уже становилось похожим на серьезное предприятие. Заработки у наших рабочих по сравнению с уровнем зарплаты на государственных швейных фабриках и в других кооперативах были много весомей. Поэтому наши работники мирились с некоторыми неудобствами, с не очень комфортными условиями и удручающей эстетикой окружающих стен “вороньей слободки”.
Если оценивать масштабы производства, то они все же выглядели смехотворно ничтожными. Но на этом молекулярном — в сравнении с государственным — уровне упрямо прорастала, не замечая убогости воплощения, жажда созидания.
За каждой госфабрикой, на которой “Челнок” размещал заказы на вязание и обработку полотна, у нас был закреплен человек, который улаживал конфликты и подмасливал персонал. С директорами контактировал я сам. Официально договора существовали, но в любой момент они могли разорвать отношения без всяких оснований и без каких-либо для себя последствий. Хотя и отдаться полностью подспудному желанию нас шантажировать они тоже не могли, так как мы очень плотно и тесно обволакивали их паутиной услуг. При всем том, повторяю, мы были для них чужеродной структурой, нас терпели скорее из милости, а не по заинтересованности.
Я и из театра ушел, не желая терпеть зависимость от других, а попал, выходит, в еще более жесткие тенета. Теперь за горло держали не только меня, но и всех, почти сотню человек, со мной работавших. Я воспринимал это очень остро и непрерывно раздумывал, как разорвать порочный круг. А когда арендодатели начали с нами игры в кошки-мышки — то придушат, то отпустят, то разрешат, то запретят, — впору было вопить от беспомощности. Несмотря на все наши накопления, мы были беззащитны. Стало очевидным: через несколько месяцев такая вассальная зависимость приведет к разорению, нужно на что-то решаться.
Мы вполне уверенно владели конечной, швейной, стадией всего цикла. Однако без дополнительных помещений и расширения собственной производственной базы мы не могли заняться тем, что предшествует пошиву готовых изделий, — изготовлением полотна. В нормальной экономике этим в большинстве случаев заниматься и не нужно, так как предложения поставщиков с лихвой покрывают потребности. В беспощадном же террариуме социализма я вынужденно осознал, что должен установить контроль над всей технологической цепочкой — от изготовления полотна до продажи готовых изделий. Так я нашел центральную идею своего управления для того времени.
Переломить ситуацию, подняться на новую ступень можно было только на базе современных технологий и собственных производственных помещений. Обозначив для себя эти две проблемы в качестве ключевых, я начал заниматься почти исключительно ими.
Если еще недавно звучали первые тревожные звоночки, то с каждой неделей наши государственные “сотоварищи”, с кем не без труда, но удавалось дотоле ладить, становились все жестче и набрасывали на нас петлю за петлей, подбираясь к самому горлу. Вскоре все кооперативы на госфабриках были подмяты, игра в кошки-мышки закончилась. Сейчас не найти ни одного предприятия, выросшего из производственного кооператива и здравствующего с тех времен.
К середине лета девяностого мне стало ясно: если не выйти из заколдованного круга, то блаженствовать останется совсем недолго. Или надо найти новый путь, или придется закрывать дело.
Так как избавиться от зависимости и в вязании, и в крашении одновременно было, конечно же, нереально, первым практическим шагом стало решение запустить собственные вязальные машины. Эти машины весили уже несколько тонн и требовали соответствующих помещений.
Жадный взор обратился к лежащему рядом. А рядом с нашим строением по Люсиновской, 40, размещался склад, принадлежавший учреждению государственному и политически значимому — районной “Союзпечати”. Исполкомовский чиновник Сергей Николаевич Лебедев, курировавший кооперативы и наблюдавший за нами уже длительное время, на мой вопль отчаяния — здание или смерть — невероятным ухищрением добился передачи склада нам, да еще при дееспособном живом владельце. Как ни странно, он был не единственным встретившимся мне официальным лицом, оказавшим бескорыстную помощь. За две недели до этого “Союзпечать” закрывает склад: ни привоза, ни вывоза. Повезло. Мы бегом в жилуправление, вымолили филькину грамоту, что здание оккупировано бомжами, находится в пожароопасном состоянии, возражений передать его “Челноку” нет. Ответственная комиссия согласилась. За неделю со дня решения мы обежали все инстанции: ордер на руках и здание наше. И тут является праволишенка, бывшая владелица, госпожа “Союзпечать”. В суд не обратилась. Пришла в исполком, а это не страшно. Видимо, халупа в сто метров была ей не очень-то нужна. Проехали. Выиграли на чистом темпераменте.
Отбитое у “Союзпечати” здание, в котором я наметил разместить вязальный цех, являло собой полуразрушенное одноэтажное строение. Прежде чем поставить станки, надумали надстроить этаж. Надстроили этаж. Почему не надстроить следующий? Вошли во вкус. В конце концов возвели четыре этажа, еще и удлинив здание почти в два раза. Так мы разжились дополнительно восемьюстами квадратными метрами. Городили молниеносно, без проекта и чертежей, на глазок.
Спустя четыре месяца, когда прибежали разные проверяющие, ситуация стала необратимой. А что еще было делать? Без связей в номенклатуре включиться в начавшийся передел собственности шансов не было. Единственно возможное — расширяться самовольным строительством. Это было невероятно: среди Москвы на мизерных площадях затеять вязальное производство.
Гениальный Капуль каким-то чудом смог склонить к обмену директора ленинградского завода “Вулкан”, выпускавшего вязальные машины и бывшего в стране монополистом. Отдали подъемный кран за две вязальные машины, которые были сверхдефицитны и расписывались на годы вперед. С колес установили их в новостройке, позднее к первым двум закупили еще пятнадцать агрегатов.
Мы дышали на ладан и еле-еле протянули два последних месяца с момента, когда Косинская фабрика без предупреждения подняла цену за вязанье сразу в десять раз.
Ситуация с вязаньем разрешилась. Вырвали кусок, вывесили новые поплавки. Еще на одну степень свободы стали богаче.
Несмотря на все заботы со строительством, конъюнктура в девяносто первом году еще оставалась для нас весьма благоприятной. Как позже выяснилось, оставались считанные месяцы, позволявшие нам делать накопления.
До начала “гона” — до гайдаровской реформы, до переворота уклада страны — существовать выпало недолго.
Чудеса
Впору радоваться, все вроде бы хорошо: деньги идут, хоть набивай подушки. Деньги идут — и лежат мертвым грузом. Что дальше? Неотвязна мысль, что все достижения — лишь продление агонии. Сколько за год ни заработаешь, не спасешься.
Карабкались, карабкались с усердием и упорством, взобрались еще на одну ступень. Есть повод вздохнуть полной грудью. А огляделись — перспектив никаких, безысходность. Госпромышленность методично подминала кооперативный вереск, ростки едва взошли — и уже были почти затоптаны.
Пока мы работать могли, но сможем ли впредь? А если и сможем, то все в том же связанном качестве, не больше. Путь, которым шли, исчерпан, нового я не видел. А если нет зуда от предчувствия будущего, то жить неинтересно. Навалилась депрессия. Трудно представить сейчас то состояние.
В воздухе витал новый девиз: хапнуть — и сбежать. Начинался отток в торговлю и финансовое посредничество. Может, поменять сферу деятельности?
Вдруг как ответ вышел в свет закон о совместных предприятиях. Я остался на прежнем пути, уцепился за случайную ниточку. Понял, что есть один из тысячи шанс оборвать тягостную зависимость от монополии госфабрик. Спасение — в создании совместного предприятия, в приобретении западного оборудования и овладении технологией всего производственного цикла в целом. В том решении — вся нынешняя судьба.
Текста закона в глаза не видел, ориентировался больше по слухам. Совместная деятельность — но с кем? Что я мог предложить партнеру, чем его поманить? Допотопным оборудованием? Сотней-другой квадратных метров под крышей? Никому это не нужно. И все же надо что-то делать, внутренняя работа пошла уже непроизвольно. Так как доброго иностранного дядю взять было неоткуда, надумал открыть собственную фирму в Германии и создать совместное предприятие с самим собой. В то время новаторская, далеко не тривиальная идея.
Осуществить ее тогда было фантастически трудно даже в мыслях. Железный панцирь коммунизма хотя и ослаб, но еще крепко держал шестую часть суши. Пограничники бдительны и бравы. Ни с кем из иностранцев по делам нигде и никогда не встречался. Совместные предприятия создавались как насос для своих , и министерства перегораживали все дороги. Трудно сейчас представить карцер, в котором мы жили тогда. Попасть в посольство — и то проблема, да еще какая. Не знал, как к делу и подступиться, но уже загорелся.
Помогло шапочное знакомство с одним немцем из Западного Берлина. Оказалось, что туда, в Западный Берлин, для всех советских, граждан страны-победительницы, въезд был безвизовым.
Первое посещение посольства — как открытие нового мира. Стоит факс — мера неисчислимых новых возможностей. А вот ксерокс. Еще недавно за пользование таким аппаратом в личных целях грозило уголовное преследование.
На беседу выходит первый увиденный мной воочию дипсотрудник. Терпеливо слушает, больше молчит и только короткими фразами реагирует и дает советы. Так, шаг за шагом, поднимался как из подземелья, после тьмы осваивался на свету, будто крот. Оказывается, можно то-то и то-то. И еще другое. Много всего.
В результате впервые попал в Западный Берлин. Сколько всего неведомого: деловитость, чистота и ухоженность, непривычная для нас эстетика — мы жили совсем в другой. Чудесная страна, но чужая.
Отлаженность и уравновешенность немецкого быта только подстегнули меня. Не так-то просто обустроиться в незнакомой стране, но в первую поездку удалось снять квартиру и офис.
Второй раз, уже в ноябре, ехал целенаправленно — открывать свою немецкую фирму. При всех юридических тонкостях и подвохах главная сложность — внесение на счет компании пятидесяти тысяч марок. Осевшие в Германии эмигранты предлагали свои услуги. Но я понимал, что с объятиями нас никто не ждет и просто так ничего не бывает. Поэтому я торил тропу сам.
Чтобы утвердиться в Германии, обзавестись там хозяйством и оплачивать текущие расходы, я занялся экспортом матрешек. Закупая полуфабрикаты на Семеновской фабрике, я организовал роспись матрешек в Москве, по старой схеме, на дому. В то время российская тема, русский китч были популярны на Западе как никогда после. Я как бы окунулся в юность — матрешками мы торговали с лотков прямо на улицах немецких городов, а чуть позже — и с потрепанного микроавтобуса, купленного на первую выручку. Передвигались непрерывно, то располагались у Бранденбургских ворот, то мчались в Потсдам. Полиция посматривала косо, бывало, и подходила с вопросами. И опять на руках никаких разрешений. Выручали, как двадцать лет назад, азарт и лихость. Через полтора года матрешки немцам надоели, но мы уже освоились в Германии и больше в них не нуждались.
В конце декабря 1990 года Министерство финансов СССР зарегистрировало совместное российско-германское предприятие “Панинтер”. Объединился сам с собой. В руках у меня играл свежим никелем инструмент, хотя и чисто организационный. Я обрел возможность конвертировать рубли, завозить оборудование, свободно пересекать границу — словом, неведомый мне прежде официальный статус делового человека. И вовремя: кооперативам в СССР оставалось жить год.
Чтобы определиться с приобретением машин, собирал информацию, изучал каталоги, выезжал на выставки. И опять перст судьбы: ни годом раньше, ни годом позже, именно тогда в Германии состоялась мировая выставка лучшего текстильного оборудования ИТМА, проходящая раз в четыре года и всегда в разных странах. Июль — макушка лета. Поехали.
С первого шага в Ганновере я будто охмелел. Позади — шапочки, пинетки, майки, а впереди — космические дали. Декорации поменялись, сам — нет. Меня распирало от торжества понимания, куда двигаться и чего хочу. Фирмачи поглядывали с опаской: какой-то русский, частное лицо, хочет купить первоклассные машины! На всех предшествующих выставках они имели дело только с солидными советскими внешнеторговыми объединениями и министерскими работниками.
Благодаря Павловичу за восемь дней мы сложили всю технологическую цепочку от вязания до крашения и отделки полотна; подписали договора с ведущими западноевропейскими фирмами — “Майер”, “Монти”, “Броццоли”. Все это составляло сердце технологии. Та неделя помнится как чрезвычайно ответственная и тяжелая. Павлович советовал, решения принимал я. Прочувствовал и просчитал десятки вариантов, в итоге могло быть одно: или пан, или пропал. По мерцающим пунктирам я должен был понять, что надо делать, и сложить целое. Задуманную стратегию нужно было материализовать в станки и за них заплатить деньги. Именно в том, чтобы без специальных знаний найти верное решение, задача всякого организатора. Определи и решись. Приходя вечером в гостиничный номер, я падал совсем без сил.
В тот приезд я полюбил Германию за чистоту и четкость, а немцев — за благожелательность и приветливость. В их скучном, размеренном порядке заключена незыблемость. Иногда это кажется чуждым, иногда притягивает.
Перед отъездом я оплатил пятнадцать процентов стоимости контракта в пятьсот тысяч долларов. Второй взнос, в двести тысяч долларов, еще мог собрать. Остальное же я только еще рассчитывал заработать.
Вернулись в Москву в августе. Путч. В стране и общественный апофеоз, и растерянность, а у меня ясное понимание: именно этой колкой осенью я имею единственный шанс пробить стену. Нужны новые цеха под вязание, отделку, крашение и под швейное производство одновременно, а это тысячи квадратных метров.
Если не завершить все в комплексе и быстро, то новое оборудование ввезти не удастся и рухнет весь проект.
Поскольку в требуемые сроки за доступные нам деньги добиться землеотвода и разрешения на новое строительство было невозможно, то метод оставался тот же — достраивать новые этажи над домами, в которых мы уже располагались. Весьма дерзкое решение — строить без согласования в центре Москвы, на глазах у всевозможных начальников и инспекторов. Я рисковал, но в первые месяцы после августовского путча все чиновники в связи с реорганизацией системы городского управления пребывали в неопределенности, а зоны их ответственности были размыты. Уже в то время я понимал, что делаю, — захватываю плацдарм для будущего, и не только своего. Другого выхода я не видел: или все поставить на кон и выиграть, или выйти из игры вовсе.
Чиновники-щелкоперы кружились вокруг воронами, появлялись на миг, что-то увидев, склевывали и при следующем заходе приносили очередное предписание: прекратить. Но связываться не решались, а конструкции росли на глазах.
Работа в молниеносном темпе шла на всех строительных площадках. Особенно впечатляюще мы вели строительство четырехэтажного здания под швейное производство по Люсиновской, 27. Третий и четвертый этажи возводили над головами швей, работавших на первом и втором. По ночам жгли костры на крыше. Все чувствовали, что происходит что-то необычное, — энтузиазм как на Днепрогэсе. Поразительно, но люди, пришедшие к нам, даже утеряли привычку выпивать на рабочем месте, хотя и не отучились бесшабашно посиживать кружком под пятитонными строительными плитами, ходившими ходуном. Триста квадратных метров обратились в полторы тысячи.
Всего за шесть месяцев каторжных усилий, весьма своевременно — к весне девяносто второго, мы решили проблему производственных помещений и для вязания, и для швейного производства. Только крашение, требующее водяного и парового снабжения, котельных и соответствующих коммуникаций, приходилось по-прежнему вести на чужой территории. Построили бы и это, но гайдаровская реформа взвинтила цены на стройматериалы в десятки раз. Эх, задержись Гайдар на полгода...
Неконтролируемый отпуск цен. В мгновение ока все кооперативы разорились. Наше производство, на которое мы опирались, работавшее до того рентабельно, тоже провалилось. Сырье стало стоить столько же, сколько наша готовая продукция. А цены поднять не мог: у населения нет денег. Поставщики, отношения с которыми бережно выстраивались годами, спасают “Челнок”, предоставив нам товарный кредит на четыре месяца.
Оставалось десять дней до срока оплаты второй части контракта. Или — или. На оборудование средства были. На строительство красильного цеха — ни гроша. То ли остановиться и потерять первый взнос, то ли упереться, стоять на своем — и с большой вероятностью потерять все. К тому же из фирмы ушел Павлович.
Он видел, какими белыми нитками и на скорую руку схвачены мои планы, и решил, что мы катимся в пропасть. И контракт оплатить, и построить красильный цех при надвигавшейся реформе не удастся. В атмосфере неизвестности и тревоги — будущего никто представить себе не мог — Павлович все больше сомневался, что мы справимся и выправим положение. Окрыленность, владевшая им поначалу, все больше подвергалась эрозии и обернулась сомнениями, превращавшимися во множество “нет”. Он отвернулся и ушел. В одну секунду я остался один. Решение напрашивалось единственное: остановиться, пожертвовать неосторожно выплаченными пятнадцатью процентами. А через пару месяцев дело закрыть, но остаться с деньгами.
Все складывалось против меня, но признать поражение я не хотел, решимость не убывала.
Пришлось самому заниматься даже размещением заказов на крашение, что раньше делал Павлович. С руководством красильной фабрики в Сокольниках знаком не был. Разговариваю с главным инженером — дама с ходу отказывает в продлении договора на следующий год. Идти некуда, они монополисты, и теперь даже прежнее существование становилось проблематичным. Чаша весов заколебалась. Никакого интереса наш кооператив для фабрики тогда не представлял, наши заказы — ничтожные крохи в их обороте.
Страница перевернулась, и надо же — в преддверии Нового года!
Взялся за дверную ручку, действительно уже взялся — и обернулся:
— Новый год скоро, поздравляю. Может, есть какие-нибудь пожелания насчет сувениров? — спрашиваю без воодушевления, из вежливости.
— Да, мне нужна настольная керамическая лампа.
— Завтра привезу.
На другой день заговорили о книгах. Как-то потеплело, отношения изменились. Беседовали уже по-человечески, она увидела во мне не социального врага, а нормального человека, который бьется со своим кооперативом, как птица в клетке. К моему удивлению, у государственного монстра оказалось женское сердце. Впрочем, это не так уж и удивительно. “Социализм” — при нормальном человеческом общении — всегда будет проигрывать “капитализму”. Ведь социализм сам по себе есть нечто искусственное, вымученное, такого в природе не бывает. Поэтому социалистический человек есть человек искусственный. Он воспринимает реальность не непосредственно, а через призму внушенных идеологических представлений. “Капитализм” же в широком смысле естествен, его никто не выдумал, он возник сам собой, как человеческая речь, как жизненная необходимость. Он совершенно не нуждается в какой-либо особой пропаганде или насаждении, растет сам по себе, ибо основывается на естественном и самоочевидном свойстве человеческой натуры — материальном интересе.
В общем, отношения с вроде бы неприступным куском треснувшей социалистической глыбы стали налаживаться. Горстка барахтающихся бедолаг спаслась. Будто капитан белоснежного лайнера бросил канат заливаемой волнами шлюпке. Однако до твердого берега все еще было далеко.
Директор фабрики, замечу — единственной в Москве, красящей качественно трикотажное полотно, была недоступна, как Саваоф. Но для меня она — вариант единственный. Я обаятелен, как Ален Делон и Марлон Брандо вместе взятые, во мне опять открылось что-то гипнотическое.
Каким-то чудом в оставшиеся до оплаты дни я сумел их убедить, чтобы они передали нам свою старую котельную. Аргументы: мы подвижны, поможем и импортными запчастями, и химикатами, и наличными деньгами. Общий интерес — подступиться к передовым технологиям в крашении. Наученный горьким опытом, упирал на договор, который нельзя произвольно разорвать. Мотивировал тем, что за мной стоят очень солидные партнеры в самой Германии, которые требуют соответствующих гарантий. Совместное предприятие звучало весомо, и это сыграло свою роль. По тем временам это было неслыханно. Отдавая нам котельную, они поселяли конкурента под собственным крылом, да еще гарантировали нерасторжение договора всем своим имуществом.
Жизнь переменилась за считанные дни. Мы вгрызались в ветхую котельную, как старатели в золотоносную жилу. Прорыв состоялся. Спал по три-четыре часа в сутки и не уставал.
В июне девяносто второго, когда пришло оборудование, реконструкция котельной еще не закончилась, монтаж шел под открытым небом. Приехавшие из Италии спецы ужаснулись российской манере ведения дел: над их головами ползали краны, двигались бадьи с раствором, сыпалась штукатурка. И в этих условиях нужно было монтировать капризное электронное оборудование. Они недоумевали и не хотели работать. Через долгие “чаепития” мы обратили их в свою веру. Они увлеклись и согласились, вопреки всем своим инструкциям, устанавливать оборудование. Безукоризненно наладили и опробовали машины в значительно более короткие сроки, чем делали это обычно.
Мне казалось, как только установим новое оборудование, так тотчас получим классное полотно. Я не имел ни малейшего представления, что линия должна обкатываться и прирабатываться, и волевым нажимом пытался разрешить технологические проблемы. Но неурядицы только начинались. Шел брак, объемы выпуска полотна резко упали. Бедный Петр Николаевич Мельничук, на плечи которого легло все производство, просто творил чудеса, но указать прямо на мою безграмотность не решался. А я давил на него. Как опасны в управлении дилетантизм, нетерпение, желание быстрых результатов. Хорошо, что я наконец уехал в отпуск и тем самым дал ему возможность не коверкать процесс. Колоссальными усилиями только к концу осени мы отладили технологию и начали получать качественное полотно. Титанический труд.
Балансируя над пропастью, в условиях либерализации цен мы смогли запустить и большое швейное производство на Люсиновской, 27. Один из заводов Азова по конверсии производил оверлоки по японской лицензии. Фирменные машинки достались нам по семь тысяч рублей, фактически даром.
Пошла масть, а ведь один неверный шаг мог привести к краху. Заняв где только мог и заложив квартиру, я заплатил фирмам за оборудование последний взнос за день до истечения срока. В загашнике уже не было ничего, я выплеснулся полностью, под ноль, окончательно. И дышал как загнанный волк.
Мы успели-таки в последний момент перебежать по льдинам на спасительный берег.
Пожар
Если суммировать сделанное за девяносто второй год, скажу: мы совершили то, что и сейчас кажется почти невозможным. И отстроились, и машины запустили, вчера еще робкие кустари — и вдруг обладатели другого, не связанного с неостывшим прошлым, нового умения, почти нового знания. Освоили и освоились, улизнув из-под сапога вдруг вернувшегося в новом обличье прежнего хама, раздавившего и разметавшего своей “шоковой терапией” все, что еще надавно подавало надежды. Мы едва ли не единственные выломились в новое измерение: от мануфактуры — к промышленности.
Увы, инфляция, западная бабочка, размножилась во все пожирающую саранчу. И заниматься производством, надеясь на прибыль, стало делом почти бессмысленным. Но все же удалось остаться на плаву и заложить основы самого современного трикотажного производства в стране.
Удивительно, как мы вообще могли тогда существовать: станки — современные, разум — детский. Действовали без всяких планов, без расчетов прибыльности, в средневековой стихии ближнего чувственного круга. Работало уже полтысячи человек, а производство фактически не управлялось. Все спасение — в интуиции одного человека. Не алхимик, никаким волшебным эликсиром не владел, а объемы продукции росли, как пасхальное тесто. Сам до конца не понимаю, как же так получалось. Конечно, безукоснительно следовал принципу: всю прибыль — в производство. Но и это — всего лишь условность, никак не объяснение. Опора и основа основ — в страсти к движению, как на отвесной скале: движешься — уцелеешь, замираешь — срываешься. Преодолевай силу тяжести, когда пригибает к земле...
Большую часть следующего года работали весьма стабильно. Полностью самостоятельны, все в своих руках, технологическая цепочка под полным контролем. Равновесие и соразмерность. Несколько преждевременно показалось, что опять приблизился к потолку и нужна новая пища для ума и души и вот-вот смогу прорваться еще дальше.
...Одна из основных сложностей в производстве трикотажа — это отделка полотна. Собственная красильня действовала на территории госфабрики, погрязшей в советских привычках, предубеждениях и заскорузлых условностях ее работников. Что бы мы ни предпринимали, у них проступала сумеречная, естественная — на грани светотени — неприязнь. Мы осторожничали, в конфликты не вступали, осознанно уступая им, смекали свое и терпели, словно не замечая, как нас третируют.
Начавшаяся приватизация подталкивала к новому. Вызрела, не могла не прийти в голову мысль: объединиться в акционерное общество на равных, перевести все фабричные заказы по крашению на новое, подобное нашему, оборудование и не мучиться им с их архаичными технологиями. Их здание — мое оборудование. Я до сих пор убежден, что реализуй мы тогда эти предложения, швейная промышленность Москвы получила бы основу — полотно, из которого можно было бы шить качественные вещи. Но не получилось. Так начала умирать целая отрасль.
Потянулись тягучие переговоры, рассматривали возможности и так и эдак, судили и рядили. Без сомнения, все понимали: если осуществить мое предложение, то качество полотна сразу вырастет. На первом этапе их привлекала очевидность. И вдруг — атмосфера сгустилась до крайности. И я, и поддержавшая меня директор заигрались. Фабрика входила в концерн “Ростекстиль”, и когда министерские тузы и другие директора узнали, что у “Панинтера” будет пятьдесят процентов акций, можно представить их реакцию. В этом они увидели маниакальность приобретательства и восприняли мной задуманное как угрозу себе. Что-то должно было случиться. Накаркал. Случился пожар, поставивший нас на грань полного уничтожения. Глубокой ночью на нашем участке, в бывшей котельной, полыхнуло — не от искр, а от чрезмерного сближения материи и антиматерии.
Этот пожар должен был разделить нас с фабрикой навсегда. При любом раскладе — вина за нами, нас должны были выставить за ворота невзирая на договор.
Телефонный звонок раздался в пять утра.
Вместе с пожарными взламываем двери и входим внутрь. Зрелище незабываемое поныне. Разорванные от высокой температуры металлические фермы свисали с пятнадцатиметровой высоты скрученными жгутами, гниловатый сладкий дым не расходился, не уходил вверх, а клубился понизу мутной лентой. Серело рассветное, равнодушное октябрьское небо. Стоим в шоке, молчим. И лишь в глубине сознания, в ледяном холоде мертвой пустыни, теплилась лампадкой и помалу неудержимо возгоралась жажда действия.
По необычайному везению огонь, спаливший нашу котельную, каким-то волшебным образом через забытую и неиспользовавшуюся вентиляционную шахту переметнулся и на крышу фабрики. Как ни парадоксально, огонь и спас. Их крыша сгорела, а денег на ремонт нет, им без нас крыши не перекрыть. Фабрика не смогла нас выбросить. Если бы выбросила — встало бы производство.
И что удивительно: потуши пожарные огонь на пятнадцать минут раньше, фабрика бы не пострадала и нам каюк. А если б горело чуть дольше, то одна стена обрушилась бы и оборудование наше погибло.
...Над главной красильной машиной висит буквально на одной проволоке полутонная плита. Вот-вот сорвется, а рядом на глазах плывет стена и начинает заваливаться. За считанные минуты едва успеваем ее разобрать.
Официальная причина произошедшего — короткое замыкание. А рядом фабричный газовый распределитель, примыкавший к котельной. Гореть-то у нас было нечему — стены и металл. Понимать я все понимал, но акт с официальной версией подписал не раздумывая. Неподкупный огонь помирил, мы взялись полностью восстановить разрушенное.
В первые же часы на пожарище собрались все наши механики, строители, грузчики, водители. Без понуканий и окриков споро стали разбирать завалы. Без специальной страховки рабочие, не слушая меня, обвязывались веревками, лезли наверх, резали автогеном металл, оберегая оборудование.
За двое суток непрерывной работы цех очистили полностью. А всего за три недели заново перекрыли оба здания. И с погодой повезло. На это время нежданно в октябре вернулось бабье лето.
В сто миллионов рублей обошлось нам случившееся, а не жаль. Само производство не остановилось ни на день. Катастрофа наступила бы, если бы это произошло.
Когда стоял на развалинах и смотрел на работу людей, уверился: выберемся и на этот раз. Как ни истребляли в человеке желание работать, до конца затоптать все-таки не сумели.
Следующий, девяносто четвертый год прошел тихо. Нечего и вспомнить, не о чем и рассказать. Но под внешним благополучием зрел кризис, так как классическим управленцем я так и не стал, а оставался атаманом. Как мы смогли просуществовать так долго, не имея системы отчетности, анализа, управления?! Брели слепыми — и забрели туда, откуда могли и не выбраться.
С осени девяносто четвертого года начался новый период жизни “Панинтера”. Пройдя через кризис и уцелев, мы превратились к сегодняшнему дню в настоящее современное предприятие.
Кризис жанра
К концу девяносто четвертого незаметно, ни шатко ни валко, подошли к обрыву. Тот год, один из немногих, катился размеренно, не обременяя неожиданностями. Сонливо, без подвохов минуло лето.
И только в октябре, когда я был в Берлине, в отрешенности от реального управления делом, зародилась какая-то тревога.
Из телефонных разговоров с Москвой проступало: что-то там неладно. По заведенному порядку решения мной принимались, но проходили с трудом, с большим скрипом: фирме вдруг стало не хватать денег.
Угнетало и другое — обычные в России по осени в последние годы неустойчивость и сумеречное ожидание худшего. Это все отчетливо ощущалось на расстоянии, из чужой страны. И драма в Чечне, и финансовые потрясения “черного вторника”, и горячечная лихорадочность газетных полос — все складывалось в зловещую мозаику. Тревожная картина событий в отечестве будто подталкивала: посмотри внимательней, может быть, и в твоем деле происходит что-то не то. Тем не менее напрямую ни с чем определенным опасения я не связывал, спокойно жил в Германии и даже тратил на себя больше обычного. В рассеянности проводил время и не осознавал, что фундамент из-под ног уже ушел.
И только вернувшись разглядел, во что вляпался. Все мои прошлые недочеты, ошибки, резкости, гарцевания и прыжки никуда не делись и не исчезли. Просто долгие годы копились и множились, собирались и срастались, подспудно тлея под покровом скоропалительности и недогляда, самоуверенности и приблизительности. Тлело, тлело — и полыхнуло разом, как торфяной пожар. То, как я занимался производством, изжило себя полностью и пришло к логическому завершению. Моя доминанта — не выпуск продукции и не получение денег. Я всегда рассматривал производство как возможность прорыва, как создание своего мира. До поры до времени это было и правильным, и единственно возможным. Если бы тогда я строил свое дело рационально, то в тех условиях мне ничего не удалось бы достичь. То, что получилось, могло состояться только в таком порыве. Я выжал из этого героического времени максимум. По сути, я являлся и фанатиком, и комиссаром своих идей, строил плацдарм, который в потенциале мог развернуться в нечто большее. То, чем я занимался, могло существовать только в позитивной динамике, в мощном созидании. Но в этом была и моя слабость как руководителя конкретного предприятия. Заряженность на общее не давала погружаться в расчетливость и умеренность. Стихия и безоглядность слабо востребованы будничной, рутинной работой — это верно. Как верно и то, что если бы теперь не начал калькулировать и рассчитывать, то опять-таки проиграл бы.
Управление производством с уже тысячей человек требует сложной организационной структуры, точного и настойчивого отслеживания всех текущих процессов от начала до конца, объективной, а не вкусовой системы контроля, жесткого планирования. Прежнее умение, интуиция и воля уже не давали возможности справиться с подступившими проблемами. Привычный инструментарий не соответствовал новому качеству. Объективные предпосылки для кризиса назрели. Да и внешние условия ужесточались, окружавший нас мир лихорадило все сильнее. Внутреннее совпало с внешним.
К концу девяносто четвертого года инфляция поднялась до десяти — четырнадцати процентов в месяц. Наши затраты на сырье и комплектующие практически не окупались; на складах копилось нераспроданное, остатки набрали критическую массу. Сцепка разрушилась, производство оторвалось от рынка, мы перестали воспринимать его импульсы. Из-за замедления реализации резко упали доходы, и мы лишились оборотных средств, а закупка сырья требовала все больших вложений. Промежуточные склады ломились от незавершенных изделий. Но производство продолжалось как ни в чем не бывало. Оборвав нити, связывавшие его с прилавком, оно замкнулось в себе, исправно преумножая завалы кроя и полуфабрикатов.
Если эти тенденции не остановить, то мы попросту встанем. А следующий вынужденный шаг — продажа за бесценок продукции для покрытия неизбежных издержек и долгов. А там и мучительная гибель всего дела: последовательно мы могли потерять рабочих, затем оборудование, торговую сеть. Глобальный кризис. В конечном счете при удачном раскладе можно было выйти на ноль — лишась всего. Печальный итог усилий последних шести лет.
Отступать некуда, позади — провал, в этот момент как никогда и нужны силы. Время самоограничения и жесткой правды. Мелочей нет. Начал с малого — со скрупулезного рассмотрения наших каналов сбыта. Яркие ценники, новое оформление витрин, недорогая реклама, жесткое соблюдение графика отгрузки — ускорили оборот. Воз чуть сдвинулся.
И тут я дрогнул и при следующем шаге допустил серьезную ошибку, приведшую к большим потерям. Когда у нас стала плохо расходиться продукция, из-за грозящего затоваривания я решил, что нам надо сокращать работников, всех не прокормить. И мы впервые пошли на то, что стали отправлять работниц в вынужденные отпуска, усаживая их по домам. Швеи, конечно, стали увольняться, и тогда я с ужасом понял: вместо того чтобы быстро “выгнать” всю старую продукцию и поставить на поток новую, я создаю дополнительные сложности. Тем самым сроки выхода старья искусственно растягивались, а нужно-то было все это поскорее дошить и продать за любую цену. Следовало извернуться, заплатить людям и как можно быстрее запустить новые модели, отвечающие потребностям дня. Но не обескураживать, не увольнять. И действительно, вскоре обновление ассортимента обнаружило нехватку швей. Пришлось набирать и обучать новых, что и привело к потере темпа.
В то время моя стихия — это метод проб и ошибок. Важно было вовремя исправлять очередную ошибку и делать это расчетливо, хладнокровно, невзирая на такую чепуху, как собственный авторитет или неизбежные издержки. Ведь если в бизнесе кто-то не понимает или не хочет понять, что допущенные им действия ошибочны, реальность мстит быстро и бьет наотмашь. Происходит жесточайший естественный отбор. В политике по-другому. Предположим, мы проиграли войну в Афганистане. Политики сделали вывод: ограниченный контингент войск выполнил свою задачу. В результате получили Чечню. Проиграли войну в Чечне. Новый вывод: процесс мирного урегулирования достиг своего завершения. В целом ситуация в стране все ухудшается и ухудшается, но ответственности конкретный политик, как правило, не несет: процессы в политике слишком масштабны и развиваются медленно. Когда приходит время расплаты, виновные успевают сойти с политической сцены, и за них расплачиваются другие. В бизнесе последствия своих действий человек неминуемо испытывает на собственной шкуре, расплата наступает почти мгновенно.
Охотясь за оборотными средствами, мы снизили цены — как следствие рентабельность упала до критически низкого уровня. Впервые за несколько лет возник дефицит средств для развития. Балансируя как канатоходец, я постоянно запаздывал в стратегии. Месяц за месяцем решая локальные задачи, мы совершенно потеряли из вида, что одежда — дама сезонная. Пора было в марте начинать выпуск одежды для весны, переходить на летний ассортимент, а мы продолжали копаться в старом крое, производя непонятно что.
Нанося нам болезненные удары, рынок, как опытный загонщик, поворачивал нас к единственно возможному образу действий. Встал вопрос: как же, в принципе, должна работать фирма? Вывод сделали сообща: без стратегического планирования минимум на год не обойтись. Второе — чутко улавливать все изменения на рынке, полностью потрафлять его требованиям, даже причудам, быть преданным ему, как вассал сеньору. В дальнейшем достижению цели уже служат и реклама , и конструирование моделей, и цветовая гамма — все прочие многочисленные слуги госпожи торговли. Альтернативы этому нет: или ты попадаешь в рыночную игру — или уступаешь место более сильным и удачливым. Ничего иного в принципе не существует, никаких мыльных пузырей.
Третий универсальный закон: учет и контроль каждой операции в реальном времени, ежедневный баланс предприятия. Мы оснастили цеха и склады, магазины и офисы семьюдесятью компьютерами, объединенными общей сетью. Анализ, выводы, решение — и вновь анализ. Создали мощную службу маркетинга: контакты с покупателями, проведение социологических опросов, итоги продаж дня, прогнозы на будущее, отслеживание тенденций моды, идеи будущих коллекций.
В общем виде наш календарный план на год включает в себя работу с двумя коллекциями: “весна — лето” и “осень — зима”. Уже в марте мы готовы к производству нового ассортимента в русле свежих поветрий моды. Это основа основ для работы предприятия почти на полгода вперед. На показ коллекции приглашаются потенциальные заказчики-оптовики. После обобщения предварительных заявок со стороны и с учетом статистических данных по объемам продаж нашей торговой сети составляется собственно производственный план, под который закупается сырье. Организуется рекламная кампания. В августе цикл повторяется уже с осенне-зимней коллекцией, а сезонные остатки распродаются полностью. Пусть даже и ниже себестоимости. И только так, имея сезонный товар, постоянно обновляемый под давлением моды, вы попадаете в ритм капризного мира производства одежды. Из жесточайшего ухабистого переплета мы вынесли осознание необходимости, жизненной важности выстраивания долговременной работы. Так работают все серьезные производители одежды. Все это и составило итог нашей перестройки.
Мои функции руководителя кардинально изменились. Из театра одного актера-кукольника, держащего все нити в руках, мы превратились в ансамбль солистов. Партитура и режиссура предлагаются мной, но собственную партию каждый творчески ведет сам.
На сегодня мы, возможно, единственный развивающийся, живой организм в легкой промышленности Москвы, а может быть, и России. Развиваясь сами, мы втягиваем в свою орбиту других, размещая свои заказы на оскудевших предприятиях и тем самым обеспечивая работой людей, казалось, уже никому не нужных.
Только через подобные точки роста, через предприятия, которые смогли адаптироваться к рынку и доказать свою живучесть, может состояться возрождение российской промышленности. Если это будет подкреплено государственной политикой, то шансы России выжить будут повышаться. Этот путь должен быть пройден нами, если мы хотим, чтобы Россия осталась реальной силой в жестком современном мироустройстве.
Свой Клин
...Перечитывая завершенные главы и вновь погружаясь в атмосферу последних лет, я понял, что не все мной досказано и есть нечто важное, напрямую с главным делом не связанное и в последовательную цепь событий не укладывающееся. Но производству отдано много сил, хотя никакие меркантильные соображения не главенствовали и ничто, казалось бы, не толкало этим заниматься.
Как говорится, все мы родом из детства. Я рос между городом и деревней, воспитан окраинными слободскими нравами. Пока я осваивался и приживался в столицах, карабкался по отвесной плоскости и набивал шишки, постоянно не хватало иного, скрытая до времени крестьянская основа, прораставшая исподволь из полудеревенского прошлого, требовала выхода на свет, самостоятельного осуществления.
К девяностому году желание шагнуть на свою сельскую ниву стало непреодолимым. Хотелось к природе, но не отдыхать, не взять что-то от нее, не хищничать, а, наоборот, вложить побольше трудов своих в землю, настроить ее дыхание на чистый лад.
Во сне виделась вознесенная на холм россыпь зданий с островерхими крышами в послеполуденном июльском мареве.
В деревне Тишково, что вблизи Сергиева Посада, случай свел с Борисом Алексеевичем Бегловым, руководившим близлежащим пансионатом, ездил к нему отдыхать подряд несколько лет. В смутных мечтаниях хотелось повторить подобный его жилищу дом, одинокий, в глуши, на отшибе, в округе, где редок прохожий.
Я переманил его на работу к себе. И он заколесил по области в поисках подходящего места. Мы объездили и пересмотрели сёл несчитанно. Но все не то, чего просила душа. То слишком цивильно, многолюдно и шумно, то далеко и невзрачно, то бездорожье, то железная дорога рядом. Никак не могли найти и удобного, и одновременно удаленного, девственного участка, и замкнутого, и готового раскрыться.
Только к концу зимы девяностого года после долгих поисков наткнулись на деревню Мащерово, притулившуюся к Завидовскому заповеднику за Клином. Ничего конкретного не просматривалось, но предчувствие не обмануло.
Глубокая зима. Снежное ясное утро. Нанимаем трактор, иначе туда не добраться. Долго ползем почти на ощупь по снежной целине, угадывая занесенный большак. Рискуем не выбраться обратно, наконец встаем окончательно, дальше хода нет. Выбираемся из кабины.
В шуршащей поземкою тишине редко и глухо постукивал дизель, звук безвозвратно терялся в неоглядном просторе пологих увалов среди нестерпимой белизны ленивых склонов. А еще дальше за низиной — нетронутый в проседях лес. Как будто отомкнулось окно — на тысячу лет терпения, ожидания, молчания и надежды. Сердце мое дрогнуло. Вот оно, место, которое без устали искал.
Я начал действовать. Пригласил директора местного совхоза в Москву — посмотреть наше производство. На почве сходных забот по ведению хозяйства, пусть и у каждого своего, даже подружились. Из доброго отношения он был готов нарезать нам участок рядом с деревней, где и газ, и вода. Что еще нужно ! К изумлению нашего друга, мы вцепились в пустошь и неугодья, арендовав поначалу два гектара. Удивительно, но еще до революции на этом месте располагались барская усадьба и большая деревня, о чем мы тогда не ведали. Знать, чем-то завораживали эти места и раньше, если через столько лет интуитивно мы попали в средостение прежней, неведомой нам жизни, сметенной лавой истории. Уцелели лишь две обветшалые избенки одиноких старушек.
Немного погодя мы получили — уже в собственность — еще один гектар под строительство. Общественное мнение к тому времени этим планам благоприятствовало. Вовсю велись разговоры о передаче земли фермерам, о возрождении — на новых началах — деревенской жизни.
А в девяносто первом году вышел закон о передаче земли во владение, но без права продажи. Подоспело время. Глава администрации Клинского района склонял меня заняться сельским производством всерьез и предложил взять в такую связанную собственность уже триста гектаров земли. Я не устоял и решился завести большое хозяйство. Соблазнился только потому, что место это — жемчужина Подмосковья.
Вот так в перипетиях становилось осязаемым свое, своими трудами обустроенное самодостаточное целое, включающее в себя и прошлое, и настоящее, и будущее. Этого хотелось всегда.
Приходилось — в который уже раз — начинать с нуля. Нетерпение подстегивало к новому делу.
Зияют свежевыкопанные ямы под фундаменты. Стою, гадаю: через четыре или пять месяцев завершим первую очередь — жилые дома? По наивности предполагал, что удастся возвести усадьбу и поставить сельское хозяйство столь же быстро, как и фабрику. Но не тут-то было. Земля наскока не терпит. Если и выпала быстротечная удача ее получить, то, чтобы ее освоить, нужны терпение и время.
Последовательно проложили дорогу, нашли и подняли воду, поставили мощную электроподстанцию, подвели телефонные линии. К счастью, девяносто первый год еще не закончился, коммуникации обошлись нам сравнительно недорого. Обрушившийся в следующем году на страну вал либерализма без берегов вот-вот сделал бы это невозможным. Огромная глыба всего хозяйства страны покрылась паутиной трещин, запахло пылью большого развала, привычное рушилось, нового не возникало. На этом сломе нам еще удалось обеспечить задел: по очень низким ценам закупили сельскохозяйственные машины, более двадцати тракторов, комбайнов, строительные механизмы, подъемные краны, экскаваторы, бетономешалки, сварочные аппараты. “Оптом” приобретали пиломатериалы, кирпичи, цемент, трубы. Только такая проворность обеспечила нам возможность в тяжелейшие для всех последние пять лет отстроить на завидовском склоне полноценную большую усадьбу с парками, цветниками, садами.
Наш вариант усадьбы в русском стиле — несколько крупных жилых домов, хозяйственное подворье, гостевой и спортивный комплексы. По оценкам видевших, многое удалось, все получилось соразмерным.
На своих полях горячо взялись за сельское хозяйство, посадили картофель, морковь, кормовые травы. Но по осени за них давали нам цену в несколько раз меньшую реальной себестоимости. На собственном опыте убедился, что российское сельское хозяйство поставлено с ног на голову и с рыночными мерками к нему подходить нельзя. Для сохранения и благоустройства этих земель требовалось предпринять что-то принципиально другое.
Для местных молочных беспризорных рек (до Москвы далеко, а рядом никому не нужны) не хватало молочного завода. Взялся и за это. Завод вовсю строился, когда в девяносто пятом году пришла очередь модернизации текстильного производства и реорганизации всего концерна. Для новых сельских начинаний время чрезвычайно неудачное. Здание-то построили, но впереди еще и очистные сооружения, и коммуникации, и закупка современного оборудования. Долго ломал голову, продолжать или остановиться, но с тяжелым усилием и зубовным скрежетом решился завершать.
И вот сегодня уже смонтировано новое бельгийское оборудование — и молоко вечерней дойки наутро в наших магазинах в Москве. Несколько лет усилий дали плоды. Наша молочная продукция возвращает многим людям то, что хотелось вернуть и самому себе, — детское ощущение вкуса настоящего молока.
Теперь, после налаживания производства, на очереди — самое сложное. Помня Абрамцево, Поленово, многие другие гнезда нашей культуры, хочется восстановить давно забытую атмосферу культурной русской усадьбы. Не знаю, удастся ли, но мечтается, что сюда будут приезжать люди творческие, неординарные, но не на многолюдные “симпозиумы”, создающие лишь фикцию духовного диалога, а для самого ценного и подлинного — неформального человеческого общения, раскрывающего душу, создающего реальную, а не выдуманную жизнь культуры.
Как путнику, случайно наткнувшемуся на родник, мне посчастливилось взяться за создание оазиса. Удалось обустроить запущенные, десятилетиями заброшенные земли, сделать слепок того, из чего раньше из века в век и складывалась жизнь.. .
Осмысление дела
Большой кусок жизни позади. То, что сделано, то и пройдено, и измерено. Конечно, мне повезло: я совпал со временем, которое отодвинуло в сторону “бесхлопотное”, раз навсегда заведенное, как казалось многим, “социалистическое” существование и потребовало совсем иного отсчета. И все же на вопрос, как это стало возможным, что заставляло двигаться, точного ответа нет — в нем больше рацио, чем живой истины. Но как человек, который сделал то, что сделал, должен же я иметь собственный золотой ключик под вытертым ковриком, которым, как в известной сказке, открывается дверь в другой мир.
Меня можно отнести к людям верующим, но не в смысле строгого соблюдения церковных обрядов. Есть в этом мире Нечто, что выше нас, высшее предназначение. Если эта вера помогает найти свою судьбу, то дальше уже двигаешься по жизни согласно предначертанию. Но сначала человек должен найти себя... Я всегда шел до конца, не уклоняясь от судьбы, хотя временами страшно было до оцепенения. Как ни пытался порой быть как все , а выпадал из коммунистического общежития. И не назло, не в пику, просто иначе не получалось. Их “общее дело” топило нас всех, и спастись можно было только в личном.
Сегодня в нашей стране живется по-всякому, но люди преимущественно потерянны и бедны. К малому куску нам не привыкать. Хуже, что в таком существовании мало смысла, нет перспектив, мы теряем себя, превращаясь в нечто “колониальное”. Но я не мыслю, что такая страна может сгинуть, я просто отказываюсь в это верить. Происходящее ныне — не первое и не последнее уготованное нам испытание, рецептов нет, но связь времен, будем надеяться, неразрывна.
Окружающий мир слишком сложен, чтобы его приспособить для жизни по жесткой, надуманной схеме. Надо понимать неизбежность столкновения неизмеримого числа интересов, стремиться умерить энергию противостояния. Развитие само по себе конфликтно. Важно, чтобы уровень конфликтности не становился разрушающим, чтобы он не угрожал достижению выбранной созидательной цели.
Для нас, живущих сейчас в России, самое болезненное — потеря привычного чувства причастности и координат существования, когда размыты все традиционные представления и истиной признается прямо противоположное. Однако без придания миру целостности не выстроить ни мироощущения общества, ни жизни отдельного человека.
И все же, несмотря на потери, в грязи по горло, мы ощущаем в себе нечто, выходящее за рамки обыденного, что было присуще и жившим до нас в России. Ведь не случайно часто повторяют: Россия — страна мистическая, страна-загадка, ее нужно чувствовать.
Исторический процесс есть суммарный вектор и высшего предопределения, и ежеминутных действий людей. Миллионы возможностей, намерений, желаний составляют ткань истории, в какой-то мере каждый ее творец и участник. Это и дает нам надежду, потому что сегодня, когда страна распадается, гражданского общества нет, национальное самосознание, будем верить, сберегается в душе отдельного человека.
Здесь, в этом сокровенном, и есть последний оплот национального духа, который неразрушаем. Он может быть уничтожен только вместе с человеком. То чувство причастности к истории и культуре России, та мистическая субстанция, которую она несет в себе через века, и дают нам силы, приносят особый взгляд на мир, особое понимание сущности. Что и делает нас — русскими.
Сегодня — новый этап исторической драмы нашей Родины. Опять инициированные сверху и с надеждой принятые реформы. Но не успели остыть перестроечные восторги, как мы вновь оказались в старой колее лжи и цинизма. Нынешняя власть, начав с необходимого разрушения коммунизма, остановиться никак не может. И, разваливая страну, становится по-настоящему опасной. Реалии сегодняшнего дня не случайны, и теперь бессмысленно списывать их на коммунистическое семидесятилетие.
Бросив все на произвол судьбы, потеряв ориентиры, нынешние правители фанатично погнались за новыми химерами — частной собственностью, приватизацией, прибылью. Но предлагаемый рыночный набор — не панацея от всех бед, это лишь необходимый инструмент для построения материального мира. Уничтожив государство, которое нас душило, новая власть ничего, в сущности, не предложила взамен. Дорвавшись до баснословных барышей, эти вороны будут клевать, пока их не разорвет. Мы же почти обескровлены. И, едва встав с больничной койки коммунистического лепрозория, не можем сразу же стать здоровыми и сильными. Промышленность, созданная трудом многих поколений, большей частью разрушена, а в другой части служит обогащению немногих, присваивающих себе богатства, принадлежащие всем. Отхватив самые лакомые куски, они безжалостны к соотечественникам.
Но, потеряв прежнюю хватку, государство впервые позволило людям отстраивать неподконтрольную власти экономику, ту, третируемую как серая, теневая и криминальная. Пока эта новая экономика — уродливое дитя, и все ухищрения в ней работающих направлены или на выживание, или на бессмысленное накопление. И все же столь непривлекательная, но свободная экономика, существующая независимо от государства, — главный позитивный итог случившегося.
Время безоглядных разрушений заканчивается, и мы должны создать такие условия, при которых творческое начало, данное человеку Богом, смогло бы раскрыться в России в полной мере, только самореализация каждого — путь к спасению.
Люди деятельные, желающие работать — наше реальное будущее. Их трудом, умом, энергией могут быть созданы настоящая свободная экономика и национальное государство, которым можно будет гордиться. В нем государственный сектор составляет важнейшую часть. Он обеспечивает работу общей инфраструктуры, организует получение прибыли от природной ренты и распределение ее в интересах всего общества, наконец, содействует созданию мощных национальных корпораций, которые смогут выйти на мировой рынок.
С другой стороны — сектор свободной экономики. Он развивается на основе частной собственности, и в равной конкурентной борьбе выявятся сильнейшие, настоящие таланты. Такая действительно свободная экономика произведет селекцию, и те, кто достиг успеха в собственном деле и преодолел материальные искушения, придут в элиту государственного управления, осознавая свою государственную деятельность как служение обществу.
...Обустроив материальную жизнь, мы введем Россию в число стран — на равных среди сильнейших. Но это только часть пути, так как мировые проблемы множатся и нарастают. Западное христианство учило совершенствовать материальный мир, и на этой основе построены промышленные цивилизации. Там уже достигли нами желаемого, но переизбыток материальных благ так и не разрешил противоречие между частью и целым, между богатством одних и ничтожными материальными возможностями других. И если раньше эта проблема была скорее социальной, то теперь в жестко взаимосвязанном мире она все более переходит и на уровень отношений между государствами. По мере истощения природных ресурсов — горючего новейшей цивилизации — неизбежен ее глобальный кризис. Следующая наша попытка приблизиться к общей гармонии состоится, но уже не через насилие, а через изменения в душе человека. В этом веке мы уже пробовали действовать силой — и поплатились за это сполна. Но, потерпев поражение, мы обязаны продолжить поиск ответа.
Москва — Мащерово.
1997.
Окончание. Начало см. “Новый мир”, № 11 с. г.