Роза - стена - огонь

Ахматова не любила читать себя в переводах, об этом есть свидетельства мемуаристов, заслуживающие доверия. М. Мейлах вспоминает, что, раскрыв западную книжку со своими стихами, она комментировала прочитанное то сокрушенно (“Что обо мне подумают!”), то гневно — в тех случаях, когда царскосельская красная калитка превращалась в московские Красные ворота, а собирательный памятник из “Реквиема” делался монументом Петру Великому.

Вряд ли бы она резко переменила мнение о своих переводчиках, доведись ей познакомиться с переложениями, занимающими почти половину посвященного Ахматовой строенного номера женевского журнала “Ревю де бель-летр”. Но по крайней мере эта подборка не предоставит повода поиронизировать, обнаружив, как было во французской версии “Песни последней встречи”, что “он вышел шатаясь” ради рифмы дополнено “в пять часов утра”.

Подобных ляпсусов нет ни у Марион Граф и Жозе-Флор Тапи, составителей номера, напечатавших в нем шестьдесят стихотворений, представляющих лирику Ахматовой от “Четок” до “Седьмой книги”, ни у других переводчиков: Луи Мартинеса, Андре Марковича, Мишеля Окутюрье . Сколько-нибудь полной французской (в отличие от английской) Ахматовой нет по сей день, и переводы из “Ревю де бель-летр” имеют шанс заполнить лакуну. Ведь прежде публиковавшиеся французские тексты (три варианта “Поэмы без героя”, двуязычное парижское издание “Стихотворений” с предисловием И. Бродского, 1993) чаще всего не способны убедить, что перед читателем большая поэзия. Все дело в том, что не найден подход, который мог бы увенчаться достойным творческим результатом. То безуспешные попытки сохранить и рифмы, и строфику, и даже цезуры, а в итоге — ощущение мертворожденности. То сухой, бесцветный подстрочник, притворившийся стихами.

М. Граф и Ж.-Ф. Тапи выбрали средний путь. Не пытаясь воспроизвести метрику — это практически невозможно сделать средствами французского стиха — и чаще всего жертвуя рифмой, они постарались передать ритм, синтаксис, инверсии, аллитерации, ассонансы. Своей главной задачей они считали смысловую точность: надо было донести высокую ясность, классическую гармонию, которая для них составляет определяющее качество искусства Ахматовой.

С таким толкованием ее стихов, конечно, не все согласятся. Оно слишком явно окрашено специфически французским представлением о гениальности, которая, цитируя Альбера Камю, “состоит именно в сознательном усилии придать порядок и стройность ясного языка мукам страсти”. Однако предложенный переводчиками принцип отвечает общей концепции номера, разработанной ими же в качестве составителей.

По их суждению, на фоне русской лирики XX века творчество Ахматовой выделилось как феномен “кажущейся простоты”. Оно загадочно, потому что “простота” пришла не как спасение от “изысканных ядов модернизма”, а, наоборот, как конечный результат их действия, длительного, но не смертельного. Скорее творчески благотворного.

На взгляд составителей, это уникальный случай даже и в мировом контексте. Поэтому ахматовский номер журнала (появившийся вслед мандельштамовскому, а также посвященным крупным поэтам послевоенной Европы — австрийцу Паулю Целану и чеху Владимиру Голану) оправдан вне юбилейных дат, к которым обычно приурочивают такие издания. Во франкоговорящем мире Ахматову знают хуже, чем ее выдающихся современников, а меж тем сам характер ее “простой” поэзии должен привлечь читателей больше, чем усложненность Цветаевой, Мандельштама или Пастернака.

Последнее имя произнесено неосторожно, ведь достаточно его одного, чтобы усомниться в уникальности ахматовской “простоты”, обретенной после искусов “модернизма”. Кстати, отношениям с Пастернаком — творческим и человеческим — в журнале посвящен целый раздел, увенчанный статьей М. Окутюрье, в которой воссоздана вся сложная история их многолетнего диалога. Вместе с разделом, где описаны отношения Ахматовой и Модильяни, это наиболее содержательная часть номера.

К идеям, которыми определялись его состав и композиция, можно отнестись с долей критики, но скепсис был бы неуместен. Ахматова не обделена вниманием исследователей, и тем не менее среди антологий и сборников, где рассмотрено ее наследие, не часто встретятся такие представительные, как этот выпуск журнала, выходящего уже сто двадцать лет. Тут представлены классические старые работы В. Жирмунского, В. Виноградова, Б. Эйхенбаума и недавние по времени написания статьи немецких, швейцарских, американских авторов. Тут напечатаны широко известные воспоминания Исайи Берлина, а рядом с ними — относимый к нему цикл “Шиповник цветет”. Тут посвященные Ахматовой стихотворения И. Бродского, А. Кушнера, Мари-Терез Арканг и емкая библиография ахматовских изданий: в России, на Западе. Тут сделанные специально для ахматовского номера гравюры Анри Прессе, в которых варьируются три частые метафоры этой поэзии: роза, стена, огонь.

Все это особенно впечатляет на фоне той “демифологизации” Ахматовой, которой в последнее время занялся А. Жолковский, доказывая читателям (“Звезда”, 1996, № 9), что за “профилем великой поэтессы, пророчицы, героини сопротивления, прекрасной статуи обнаруживается мучительная и не всегда привлекательная игра страха, высокомерия, актерства, садомазохизма, властолюбия”. Да такого, что впору говорить о “технологии власти, которую Ахматова в определенном смысле разделяла с режимом”.

Привычная история: что имеем, не храним. Или, сохранив, не ценим. А потом с завистью перелистываем зарубежные издания, в которых наше культурное богатство осмыслено так, как не сумели или не захотели сделать мы сами.