Воспоминания о М. К. Азадовском. Изд-во Иркутского университета. 1996. 208 стр.
Как ни оценивай исторические последствия мятежной практики русских дворян-радикалов XIX века, одно несомненно: люди это были бескорыстные, не потерявшие чувства собственного достоинства и в своем крушении. В первую очередь это можно сказать о сосланных в Сибирь. “Сто человек прапорщиков”, конечно, не перевернули Россию, но совершили другое невозможное деяние — просветили ее зауральские области. Без всякого преувеличения: там, где возникали декабрист-ские поселения, там все оказывалось в порядке с культурным строительством, включая благоустройство сибирских городов. Осознав это, вспоминаешь весомость сорвавшегося с уст Александра I признания при докладе о тайных обществах: “Не мне их карать”. Да, не дому Романовых было судить мятежников. И не сегодняшним реаниматорам монархической идеи — поносить.
Благодаря усилиям и авторитету декабристов, благодаря созданной ими шкале ценностей культурные центры Сибири, такие, как Иркутск, Красноярск, Тобольск, к началу XX века вряд ли уступали в своем развитии городам европейской части России. Уяснить это было не так просто — особенно в советское время, когда коммунистическая идеология претендовала на безраздельные лавры просветительницы русских окраин, русской периферии.
В числе основополагающих трудов, открывающих богатства духовного мира Сибири XIX века, нельзя не упомянуть и “Очерки литературы и культуры в Сибири”, изданные в 1947 году в Иркутске. Их автор, Марк Константинович Азадовский (1888 — 1954), в это время — один из ведущих фольклористов страны, основатель кафедры фольклора в Ленинградском университете, инициатор открытия Отделения фольклора в Академии наук СССР.
Родился М. К. Азадовский в Иркутске, провел в нем отроческие годы, затем, окончив Петербургский университет, пройдя там курс наук у таких светил, как А. А. Шахматов, С. А. Венгеров, С. Ф. Ольденбург, И. А. Шляпкин, он возвращается в Сибирь и на Дальний Восток, где организует несколько длительных фольклорно-этнографических экспедиций. После революции Азадовский преподавал до 1930 года в Томске, Чите, Иркутске. В Иркутске же был профессором кафедр литературы университета и пединститута в 1942 — 1945 годах.
Естественно, что многочисленные ученики Азадовского в Сибири давно собирали — и собрали — сборник воспоминаний об ученом. Увы, настолько давно, что его составитель, И. З. Ярневский, не дожил до выхода книги в свет...
В. С. Бахтин в “заметках и воспоминаниях” “Жизнь и труды моего учителя”, воссоздавая канву биографии Азадовского, останавливается на важных именах предшественников ученого в деле собирания и осмысления сибирского фольклора. Первый из них — борец за национальное освобождение Сербии Д. А. Клеменц, сосланный в Восточную Сибирь, один из основателей народнической революционной организации “Земля и воля”. Что не помешало ему в дальнейшем стать создателем Этнографического отдела Русского музея в Петербурге. Второй — А. А. Макаренко, народник 80-х годов, тоже сосланный и принявший активное участие в деле Клеменца по изучению археологии, этнографии, фольклора Сибири. Это очень важно для уяснения мировоззрения Азадовского, да и многих других видных инициаторов советской гуманитарной науки: изначально отчетливо революционный, а затем детерминированный “историческим материализмом” подход к бытию не мешал в их глазах культурному творчеству, позитивному созидательному труду.
“Революционно настроен” Азадовский был уже в иркутские годы, что, в принципе, есть характерная черта развития любого отроческого сознания, какой бы год на дворе ни стоял. Не эти “настроения” сами по себе гибельны, но фиксация на них цели жизни, подмена ими интеллектуального развития. Наглядно упрощая проблему, скажем: одни, как Азадовский, постигают науку жизни, отдавая с утра час самостоятельному изучению иностранных языков, другие — зубрежке “революционных катехизисов”. Не удивительно, что в советское время власть в науке перешла в руки последних, хотя развивалась отечественная наука силами первых. Стоит вместе с участниками сборника вспомнить, что в годы всех мыслимых и немыслимых репрессий на одном филфаке ЛГУ вместе с Азадовским собрались такие корифеи филологии, как Г. А. Гуковский, В. М. Жирмунский, В. Я. Пропп, И. И. Толстой, Б. В. Томашевский, Б. М. Эйхенбаум... Но вот понимали ли они, что в любую минуту всех их вместе и каждого порознь может с университетской публичной кафедры облить грязью какой-нибудь аспирант И. Лапицкий, а новоиспеченный директор ИРЛИ Н. Бельчиков тут же выгнать с работы (и то и другое случилось в 1949 году с Азадовским)? И главное, кто отнял у них право на активное противостояние? Лапицкий, Бельчиков, стоявшие за их спинами полуанонимные бонзы? Или, наконец, “корифей всех наук”? Боюсь, положение вещей было не так отвратно, как безысходно. Право это было отнято их собственными иллюзиями о поступательном движении времени, об “историческом прогрессе”, о предопределенной “смене формаций”. “Я прекрасно знаю, что история обходится без тех, кто не умеет включиться в ее поступательный процесс”, — пишет Азадовский в 1950 году иркутскому ученому, в ту пору депутату Верховного Совета СССР, С. Ф. Баранову.
Конечно, такой человек, как Азадовский, и в 1949 году сумел сохранить свое личное достоинство.
Оставшись без кафедры в университете и вообще без места службы, Азадовский отчаялся увидеть напечатанным свой главный труд — “Историю русской фольклористики”. Он вернулся к декабристам, в частности к Николаю Бестужеву, о котором вспомнил также перед самой смертью. “Много раз в октябре — ноябре 1954 года он шептал, поднося руку ко лбу: “Много, ах , как тут много... И неужели все это должно погибнуть!” (это предсмертные слова Николая Бестужева)”, — пишет вдова Азадовского Лидия Владимировна. В день похорон мужа она отослала в Пушкинский дом венок, лицемерно присланный его руководством на кладбище. И именно ее стараниями была издана “История русской фольклористики” — в двух томах (1958 и 1963), — до сих пор незаменимая, классическая работа в этой области гуманитарных наук.
В семейном хранилище Азадовских находилась еще одна ценность — несколько иного, чем научные труды, рода. Рассказ о ней вновь возвращает рецензию на круги отечественной истории. В. С. Бахтин говорит, что ценность эта — китайские шахматы из слоновой кости — принадлежала Д. А. Клеменцу. Как продолжателю своего дела по изучению Сибири он подарил их А. А. Макаренко. 21 августа 1941 года в Ленинграде они перешли к Азадовскому “на добрую память о Клеменце и Макаренко”. Сегодня шахматы у К. В. Чистова, “ученика и продолжателя дела М. К. Азадовского”, члена-корреспондента Россий-ской академии наук, вице-президента международного общества фольклористов. И, естественно, одного из авторов книги “Воспоминания о М. К. Азадовском”.
Андрей Арьев.
С.-Петербург.