Эдуард Целлер. Очерк истории греческой философии. Перевод С. Л. Франка. М. “Канон”. 1996. 334 стр.
Эдуард Целлер. Очерк истории греческой философии. Перевод С. Л. Франка. СПб. “Алетейя”. 1996. 294 стр.
Эта книга переносит нас в те времена, когда философии в современном значении термина не было. Первые любомудры занимались многими делами — и не только, скажем, математикой или космогонией, но и виноградарством, мореплаванием, торговлей. Может быть, именно поэтому древние греки выдвинули множество чистых, прозрачных в своей наивности философских догадок о тайнах мироздания и человеческой души. Увы, в отечественной литературе эти истоки в течение десятилетий маниакально загрязнялись идеей извечной борьбы материализма и идеализма.
В 1886 году шестидесятипятилетний Энгельс впервые сформулировал “основной вопрос философии” и развел философов по враждующим “лагерям”. Впрочем, Энгельс не мог предвидеть, что к середине XX века на одной шестой части земли дихотомическая классификация “материализм — идеализм” будет официально введена в дефиницию предмета истории философии...
Книга Целлера для современного читателя тем и интересна, что, не выдвигая эту дихотомию на навязанную ей роль универсального квалификатора, автор рисует зарождение европейской философской мысли в ее доподлинной “фактуре”. Философов ранней античности, числимых в марксистских сочинениях по ведомству материализма, Целлер предпочитает называть физиками, имея в виду их ориентацию на постижение природы. Тут все дело в том, что философская идентификация материи на основании таких свойств, как протяженность, непроницаемость и т. п., возникла гораздо позднее, и ретроспективные попытки усмотреть нечто подобное в античной философии ведут к ее осовремениванию. Если “эйдосы” Платона, трактуемые как “конструктивные модели вещей” (А. Ф. Лосев), более или менее легко ассоциируются с понятием идеализма, известные нам 130 фрагментов Гераклита Эфесского (оценивавшиеся Лениным как “очень хорошее изложение начал диалектического материализма”) не дают достаточных оснований для зачисления его в материалистический “лагерь”. Гераклита, считавшего, что мир есть вечно живой огонь, следовало бы признать основателем “огнизма” (а, скажем, взгляды Фалеса, для которого началом мира была вода, определить как “водизм”).
Нетождественность менталитетов античности и современности, крайняя неопределенность многих суждений, высказанных более двух тысяч лет тому назад (не говоря уж о хорошо известных трудностях перевода с древних языков), — все это и сделало возможным своего рода перетягивание историко-философского одеяла заинтересованными, так сказать, сторонами. Ленин в “Философских тетрадях” ругательски ругал Гегеля (“сволочь идеалистическая”) за попытку перетянуть некоторых античных атомистов на свою сторону. Гегель же совершенно искренне стремился истолковать ряд их высказываний в духе своего учения, и было бы некорректно считать подобные попытки лишенными каких бы то ни было оснований. (Сошлемся хотя бы на свидетельство Аэция, согласно которому Демокрит полагал, что атомы невесомы.) Но разве выдвинутая Демокритом концепция связи непрерывного и дискретного сама по себе (вне квалификации на шкале “материализм — идеализм”) не была великим открытием, знаменующим новый метод познания, новый образ мира? Школе атомистов в разделе “Физики V века” и посвящен соответствующий параграф книги Целлера, причем Демокриту здесь уделяется не больше внимания, нежели, скажем, Левкиппу.
Что касается периодизации античной философии, то, вовсе не игнорируя ее многоаспектные связи с экономикой и политикой рабовладельческого общества, Целлер в то же время в качестве главных аксиологических координат выбирает собственно философские ценности, которые, таким образом, обретают некое автономное, независимое от пресловутого “базиса” значение. В качестве главного ориентира, центра античной философии выделяется период творчества великой троицы — Сократа, его ученика Платона и ученика последнего Аристотеля. На этой основе возникает своеобразная триадическая схема — с добавлением философии досократовского и послеаристотелевского периодов. Каждый из них, в свою очередь, делится на ветви, определяемые теми или иными центрами интеллектуального напряжения, — ионийцы, пифагорейцы, стоики, эпикурейцы, неоплатоники т. д.
Актуально ли сегодня говорить о такой именно периодизации как не совсем обычной? Увы, да. И дело не только в интеллектуальной инерции вузовских профессоров, до сих пор придерживающихся раз и навсегда усвоенных “истматовских” установок. Непреходящая актуальность экономической проб-лематики, особенно острая для нашего общества, естественно, подпитывает интерес к марксистской базисно-надстроечной теории исторического процесса. Где-то на периферии (и только ли?) политического и интеллектуального пространства не перестает маячить призрак коммунизма в его большевистской ипостаси — со всеми идеологическими компонентами.
Размеры рецензии не позволяют затронуть не менее значимую и столь же сакрализованную в марксизме и пост-марксизме проблему противоположности “диалектики” и “метафизики” (подлинное значение этих слов далеко отстоит от приписанного им диаматом).
В заключение нужно наконец раскрыть карты. Я охарактеризовал книгу Эдуарда Целлера как создающую вроде бы новый, во всяком случае, непривыч-ный для массового читателя образ древнегреческой философии. Между тем нужно с горечью констатировать, что в действительности она написана очень давно. Ее первое немецкое издание вышло в свет в 1883 году, а первый русский перевод (под редакцией и с предисловием М. И. Каринского, доцента Петербургской духовной академии и известного специалиста в области логики) — в конце прошлого века. Будучи ярким образцом “буржуазного объективизма”, эта книга в советский период, естественно, не издавалась и давно уже стала библиографической редкостью. Публикуя “Очерк истории греческой философии”, издательства “Канон” и “Алетейя” обратились к переводу С. Л. Франка, опубликованному в 1912 году, ибо, как говорится в послесловии М. А. Солоповой (“Канон”), он отличается особой четкостью в трансляции непростого текста оригинала. Мне же в выборе автора перевода чудится еще и нечто символическое — возвращение обоих философов.
Виталий Свинцов.