Не могу сказать, что торговля тюлем была моим первым коммерческим начинанием [1] . В начале восьмидесятых я жил тем, что время от времени перегонял подержанные автомобили из Москвы в Сибирь. Делалось это так: я занимал семь-десять тысяч рублей, покупал на автомобильном рынке в Москве по доверенности на продажу подержанную автомашину, чаще это был “Москвич-2140”, который у нас в Сибири почему-то котировался выше, чем в европейской части СССР. В Новосибирске я его продавал и выручал от сделки где-то тысячу рублей. Это были хорошие деньги. Я мог позволить себе захватить из Москвы ящик отличного вина и всяких деликатесов, в Новосибирске какое-то время ездил на машине. В общем, неплохой был промысел. Тогда, при социализме, подобная деятельность была не сказать что запрещена, но почиталась безнравственно-спекулятивной и охотников до нее было немного, только самые “пропащие”, поэтому особой конкуренции не наблюдалось. Вообще прекрасно жилось спекулянтам при социализме. И рэкета не было, и вымогательства, и мафии, и бандитов по пути; спокойный, честный, социалистический спекулятивный труд. Правда, для самых отбросов общества. Но “отбросы” не обижались, такое общественное мнение было им даже на руку, было своеобразной “крышей”...
Не все, конечно, шло гладко: например, на Урале я однажды перевернулся, улетев под откос. Это стоило мне трех тысяч рублей, потраченных на ремонт: кузов автомобиля пришлось менять, прежний так сплющился, что уже не подлежал восстановлению. Своей собственной машины я так и не смог купить при тех шальных заработках. Впрочем, не унывал и перспективы голодного существования в будущем не боялся: знал, что всегда могу занять, перезанять, что-то такое сделать и рассчитаться.
Но вот в 1992 году возможность занимать деньги резко сократилась: в течение нескольких месяцев, или даже дней, или даже в одночасье люди лишились своих денежных сбережений, все стали нищими. Я хорошо помню этот момент. Впечатление было такое, что кто имел какую-то собственность — дом, квартиру, машину, дачу, — тот стал буржуа, тот же, кто не имел собственности, тот превратился сразу в люмпена, и стало очевидным, что он не заработает своей нынешней работой уже ни на машину, ни на дачу, ни на дом никогда. Собственность приобрела огромную ценность, деньги перестали что-либо значить, они превратились в пыль. Тот, кто успел до Гайдара, до “шоковой терапии”, в “перестройку” взять ссуду, завезти материал, построить и обустроить дом, тот весной 1992 года вышел в богачи, кто не успел — так и оставался существовать на бобах (если только не бросал основной своей профессии и не превращался в... “предпринимателя”). В одно мгновение люди разделились на два лагеря. Даже те, кто начал строительство, понимали, что достроить уже не смогут — разумеется, на свои, получаемые в кассе на производстве, кровные.
Негде стало взять в долг, негде получить кредит, в отношении денег все превратились в голь перекатную. Я же возлелеял внезапную и фанатичную идею, заключавшуюся в необходимости создания своего собственного “капитала”. Я чувствовал, что инфляция неумолимо превращает все мои сбережения, весь мой “золотой запас” — в два мешка сахара.
Между тем ребята наверху начинали потихоньку отбирать назад дарованные сгоряча весной 1992 года свободы: нельзя было, например, уже торговать где угодно и не платя за это деньги, нельзя было уже не обращать внимания на инспекторов и милиционеров. Милиция и другие “силовые структуры” после нескольких месяцев неопределенности их роли в “молодом демократическом государстве” снова возвращали себе свои права, привилегии и кормушки. Снова стали куражиться, чваниться, вымогать взятки, не бояться бить людей в своих “околотках”.
Налоговая инспекция из существующей лишь на бумаге и почти бесправной государственной организации стала превращаться в действующий орган и расправлять крылышки.
Тем не менее все еще практически нигде не требовалось отчитываться за происхождение товара, не требовалось разрешений на торговлю, на перевоз. Для решения массы вопросов, связанных с подобного рода проблемами, зачастую вполне достаточно было одного свидетельства о предпринимательской деятельности. Ничто не запрещалось, не фиксировалось, не контролировалось. Можно было покупать что угодно и где угодно и все так же обходиться без всяких фактур, а значит, не платить налогов. И все еще сохранялось доставшееся в наследство от социалистических времен огромное региональное расхождение в ассортименте. То есть в определенных регионах определенные виды товаров продолжали хронически являться дефицитом.
В этот раз я стал зарабатывать деньги на индийском чае Московской чаеразвесочной фабрики, который всегда был редким и желанным гостем в провинции. Я покупал его в Москве и отправлял в Новосибирск.
Чтобы обойти фирмы-паразиты, к тому времени уже засевшие на каждом престижном производящем предприятии типа “Рот Фронт”, Бабаевской фабрики, “Красного Октября”, чаеразвесочной фабрики имени Ленина и т. д., — фирмы, накручивающие 20 — 30 процентов и не допускающие клиентов до отделов сбыта производителей, я выискивал еще существовавшие некоторое время в Москве базы, куда тот же чай поступал по договорам и отпускной цене предприятий. Там через знакомую соседку по дому, через ее подруг-товароведов и директоров баз я покупал и индийский чай, и чай “Бодрость” с незначительными доплатами посредникам. Выигрывал я на этом процентов пятнадцать. Не было на базах — я искал посредника по прайс-листам Московской товарной биржи и где-то в столовой, в окраинном магазине находил свои полтонны-тонну все равно. С моими средствами, учитывая еще то, во что превратились они за четыре месяца инфляции, мне трудно было иметь дело с большими конторами, я был им не нужен, у меня не хватало денег даже на контейнер. Поэтому я сшибал по мелочам (к тому же чай в московских магазинах за четыре месяца в четыре раза подорожал). Я отправлял чай коммерческим грузом в почтово-багажном поезде, что, кстати, давало большие преимущества, так как груз шел значительно быстрее, чем контейнер. Я тогда был среди первых, кто начал использовать перевозку товаров багажом. Когда осенью на Казанском вокзале, опробуя открывшийся вследствие отмены запретов на железной дороге новый, невозбраняемый уже вид услуг, я грузил свой коммерческий груз за наличный расчет в багажные вагоны, таких, как я, были еще единицы. Через полгода же началось столпотворение и багажные вагоны откупались целиком. Хочу воздать себе должное: вместо отправки с товарной станции — отправка с почтового или багажного двора, — это была моя самостоятельная находка, как и потом отправка груза с проводниками, без оформления документов. Пора небольших временных открытий — и в своем привычном стремлении снимать пенки я прошелся тогда по многим верхушкам, находясь в авангарде мелких спекулянтов, пока не появились и не прибрали все к рукам мастодонты — большие фирмы, никогда не отказывающиеся использовать опыт мелких частников.
Например, той же осенью я видел на оптовом рынке в Лужниках, во что превратилась к тому времени родная и ненавистная мне торговля сирийским тюлем. На рынке уже был оптовый центр, где с рук продавали — и, похоже, это были цыгане — тюль километрами и такие же, как я, частники покупали его сотнями метров, чтобы увезти в свою провинцию, в Иркутск или Оренбург. Тюль шел уже почти на уровне обуви и кожаных курток, и занимались им кому не лень. Он проникал в страну все глубже, охватывал все новые регионы и уравнивал цены.
Конечно, на багажном дворе с новым своим товаром я и тогда был не совсем одинок. Время от времени я видел, как такие же коробки с фирменными этикетками московской фабрики отправляли тоже багажом, скажем, в Усть-Каменогорск, на Урал. И хотя это были конкуренты — по преимуществу ребята кавказских национальностей, — видеть мне их было приятно как подтверждение того, что я на правильном пути.
Из-за отсутствия средств для работы с большими фирмами у меня и торговля складывалась нетрафаретно. Фирмы тогда торговали чаем в импортной упаковке, который они привозили вагонами, сухогрузами, баржами по Черному морю из-за рубежа и который распихивали всюду огромными партиями. И этот чай был нередко плохого качества, ведь его покупали подешевле, в тот год с чаем в стране было сложно, и “мастодонты” этим пользовались. Я же покупал чай отечественный, проверенный, который невозможно было купить большой партией даже в Москве и который очень охотно брали магазины в других городах, и главное — тоже платили за него наличными. Начав с отечественного чая, я так и не перешел на импортный, хотя потом и представилась такая возможность.
Честно сказать, главным аргументом была очередь. Пусть не сам я уже продавал, а использовал новый для меня способ — сдавать оптом в магазины, я все же по привычке честолюбиво хотел, чтобы за моим товаром стояла очередь. Основной же покупатель — я это прекрасно видел — предпочитает отечественный продукт всем импортным. Это, разумеется, не скажешь о молодежи, американизированной, чьи желудки задубели уже от химии, сбрасываемой нам западным продовольственным рынком. Но, подчеркиваю, основной покупатель, покупатель провинции, до сих пор старообрядно консервативен. Из двух лежащих рядом товаров он чаще всего выберет отечественный, а импортный возьмет, если уж нет своего. Ну а поскольку я и сам приближаюсь к консервативному возрасту и видя, что таковых все же большинство, на этого, главного, покупателя я и ориентировался.
Правда, надо заметить, что со временем предприимчивый подпольщик и тут погоду испортил, начав в отечественную упаковку запихивать всякое второсортное барахло. И в знакомой каждому коробочке индийского чая со слоником Московской чаеразвесочной фабрики несколько позже стал всюду по киоскам в изобилии продаваться чай совершенно непотребный, который и индийским-то нельзя назвать. И этот факт до того смешал карты на рынке страны, что много раз обманутый покупатель полностью разуверился в возможности отличить настоящий чай от подделки. В результате скомпрометированный чай Московской чаеразвесочной фабрики даже в сравнении с неопробованным импортным сделался полностью неконкурентоспособным. Но зимой 1992/93 года я еще успел ухватить момент его повышенного спроса и с гордостью могу заявить, что если в то время новосибирцы и пили настоящий хороший индийский чай отечественной фасовки, то в определенной степени тут моя заслуга, это я привез тогда в Новосибирск не одну сотню тысяч пачек (потом меня задавила крупная фирма).
Прибыль составляла 40 процентов с оборота; работа шла неспешно; моя обязанность была найти и купить чай. У меня были телефоны посредников, я выискивал, где подешевле, и потом отправлял в Новосибирск с Казанского вокзала. А там встречал груз и сдавал в магазины уже брат моей жены Сергей, с которым мы проработали месяца три. Потом он же зачастую и привозил полученные деньги в Москву. Ездить в Москву ему нравилось.
Весь процесс длился довольно долго, оборот был значительно больше растянут, чем при торговле тюлем. Больше было расстояние, дольше шел товар, да и реализация происходила не за один день. Выручало то, что задействована была большая, чем прежде с тюлем, сумма.
Спрос был опять гораздо больше, чем я мог предложить товара, и у меня снова не хватало денег. Впрочем, я некоторое время находился в каком-то заторможенном состоянии, не особенно жадничал, никуда не спешил: моей старой знакомой — алчности раскрутить меня было нелегко. Поэтому, отправив груз, я спокойно дожидался возвращения назад денег и успевал даже кое-что сочинять. Что-нибудь очередное, прозаическое. И непечатающееся. Но уже по другим — не идеологическим — причинам. Издательства разваливались, тиражи журналов сократились в десятки и сотни раз, книжные магазины заполнились переводными детективами в чудовищных аляповатых обложках. Набоковы, Розановы, Лимоновы были жадно прочитаны и оценены; наступила полная тишина, точнее, глухота, как после контузии. Остался в книгоиздании лишь один маленький родничок философско-эзотерической литературы, сначала скромно просачивавшийся сквозь макулатуру, на котором отдыхала душа и который как нечто новое давал пищу уму и художественному воображению (позже, правда, тоже превращенный предприимчивыми людьми в макулатуру о колдунах и ведьмах).
Публиковаться было негде. Но странное дело — все отказы из журналов, отчужденность издательств не повергали меня теперь, как прежде, в депрессию, я относился к этому скорее равнодушно, спокойно. С коммерцией я переставал чувствовать себя неудачником, процесс того, как мои двести тысяч рублей успешно превращаются в триста, компенсировал неудачи на литературном поприще.
И второе открытие, с которым мне пришлось столкнуться: обладание деньгами — целая наука, и чем их больше — тем она сложнее.
Еще совсем недавно я, как и большинство в нашей стране, не имел денег. Советская зарплата, хоть директора завода, хоть академика, хоть генерала, — это были не деньги. Деньги, по крайней мере этап первоначального осознания наличия их, — это когда в кармане ты постоянно имеешь сумму, на которую, например, сегодня же можешь купить себе новую машину. Да что там говорить — новую квартиру. Сегодня купить, а завтра — не понравилась — продать... И если не покупаешь себе что-то подобное, то лишь только потому, что деньги эти нужнее в деле: через месяц-другой, третий ты сможешь на них купить еще одну машину, еще одну квартиру, продолжая все так же иметь в кармане необходимую сумму на третью.
Мог разве позволить себе такое академик, советский чиновник, генерал? Конечно же нет. Вкуса денег почти никто не испытывал...
Хотя, признаться, гоняя из Москвы в Новосибирск машины, я был на подступах к тому, чтобы начать догадываться, что все же значит иметь деньги. Пригнав три-четыре машины за месяц и заработав четыре тысячи рублей, можно было ощутить кое-какие на то намеки. Но сам Бог, устроив аварию, потом вторую, не позволил мне далеко уйти в этом направлении.
Да и деньги тогда меня мало занимали. Я ведь тогда, с одной стороны, “верно служил музам”, а с другой — исповедовал идею опрощения, естественности, святого нищенства, борьбы с роскошью в духе Лао-Цзы, Руссо или Толстого.
В своем “антитоталитарном” стремлении к свободе я преуспел настолько, что пришел к выводу о необходимости вырваться из-под гнета денег, уметь жить на самый что ни есть их минимум: например, на тридцать рублей в месяц, то есть по рублю в день. И хотя я, в общем-то, из обеспеченной, по старым меркам, семьи (скажу лишь, что кредитные семь-десять тысяч на спекуляцию автомобилями я занимал в основном у родителей) и все эти тридцать рублей в месяц были, в сущности, только игра, я в любой момент мог в обеспеченность вернуться, тем не менее не возвращался и играл взаправду и долго, упорно держал себя в рамках своей идеи, относясь к ней крайне серьезно, может быть, даже и до сих пор не целиком отошел от нее.
Но вот я, что называется, при деньгах. Самоощущение совершенно другое. И жизнь. Когда можно без всяких раздумий купить все двенадцать томов собрания сочинений Кнута Гамсуна, случайно увидев его на книжном лотке. Купить в магазине скромный английский костюм — за сумму, какую ты еще недавно расходовал на питание за год. Или, не думая о ценах, расположиться в дорогом ресторане...
А начинается с незаметного, с мелочей, когда перестаешь обращать внимание, сколько ты тратишь денег на бензин, по какой бы цене он в этот момент ни продавался. Даже и не запоминаешь цену. Сколько тратишь на еду, покупаешь все на рынке, — эти траты на твоем кармане никак не отражаются.
Например, банка немецкого пива в 1991 году стоила в тогдашних “комках” двадцать пять рублей. Его покупали клерки московских банков летом в жару. И я, как и все нормальные люди, поражался, как его можно умудряться пить, когда зарплата у людей всюду на десять — пятнадцать таких полулитровых банок. А здесь сам становишься таким и уже, в свою очередь, вызываешь в людях удивление своими прихотями.
Каждый уровень дохода требует и соответствующих дополнительных трат: больший уровень — больших трат. И одно как-то цепляется за другое, так что ты выкладываешь кучу денег за какие-то многочисленные необходимые, связанные с существованием этих денег пустяки (положим, только на междугородные переговоры расходуешь несколько десятков минимальных зарплат), питание на другом уровне тянет за собой несоразмерные, но закономерные траты на обрамление, на ресторанное обслуживание и т. д. Положение обязывает, а “дурные” деньги, как иногда называют большие или полуслучайные, уходят сквозь пальцы, к ним всегда почему-то обязательно прилагается необходимость множества никчемных покупок и масса ненужных и незапланированных, всюду навязываемых тебе дорогостоящих услуг; и вот денег себе на баловство все никак недостает. Конечно, в разных уровнях разное баловство, но ощущение, что на него не хватает денег, — одно.
Или вот, например, чтобы уж исчерпать тему: “новые русские” считают, что в этой стране можно ездить только на джипе. На джипе “Патруль”, эффектно смахивающем на бронетранспортер, но с суперсалоном и со всеми удобствами. В Сибири “новые русские” с самого начала избрали себе средством передвижения именно его. Это те, что живут в отдельных загородных коттеджах, похожих на хорошо укрепленные замки с угловыми башнями, с почти крепостными решетками на окнах. Деньги они держат в иностранных банках, на непредсказуемый случай у них, как у члена СБ Березовского, всегда есть возможность жизни за рубежом. Но и они люди. И если, например, “новый русский” настолько русский, что после Канарских островов решит еще и отдать дань натуре, выкроив время на охоту, то совершенно не важно, приедет ли он на место охоты на каком-нибудь сверхвездеходе или даже прилетит на вертолете, предварительно зайдя в городе в охотничий магазин и после долгих радостных осматриваний и разговоров со специалистами, приобретет к новому сезону суперружье, которое еще долго будет прикидывать к плечу и гладить полированную ложу, а в нетронутую глухомань заберется с охраной и егерями, — то, по сути, в данный момент он будет мало отличаться от... не-нового русского, который, удрав от ворчанья супруги и купив себе к открытию сезона новый копеечный пластмассовый манок, отправится на охоту в одиночестве. Одни и те же будут для них и брачный рев изюбра, и запах опавшей листвы, и весеннее бормотание и чуфыканье тетеревов на току, и свист уток над водой, и дрожь волнения в руках перед выстрелом, и розово-бордовый закат.
А то вышеупомянутое ощущение денег, находящихся у тебя в кармане в размере стоимости машины или квартиры, в конце концов остается в памяти лишь как ощущение новичка, прозелита, как первая любовь, которая проходит и не повторяется никогда. А деньги в дальнейшем всегда осознаются уже лишь сухим и прозаическим средством достижения цели.
...Чайный бизнес принес мне сумму капитала в несколько раз больше прежней. Но инфляция в тот период была где-то 25 процентов в месяц, в год это значило обесценивание рубля в десять и больше раз. Поэтому к своим достижениям я относился трезво, “званием” миллионера не упивался и оценивал деньги по тому, что я могу на них купить.
А купить, как оказывалось, я мог немногое, например, квартиру уже нет: квартиры дорожали гораздо быстрее, за их ценами мне уже было не угнаться. С чаем бы в лучшем случае удалось топтаться на месте. Надо было что-то предпринимать, для еще больших денег.
С Серегой мы работали как? Я занимаюсь своим делом, он — своим, и хотя деньги были в основном мои, прибыль мы делили почти поровну и в дела друг друга не вмешивались. Он меня, в общем-то, устраивал, у него были в Новосибирске связи с коммерческими людьми из числа друзей, ушедших в частный бизнес, реализовывал товар самостоятельно, и у меня не болела голова. Но однажды я приехал в Новосибирск за деньгами сам, и меня поразил неторопливый темп нашей работы.
Например, привозим мы московские шоколадные наборы — Сергей держит их до какого-нибудь праздника, когда магазины брали их особенно охотно и платили дороже. Ну ладно бы, если бы это было несколько дней, а то ведь он держал товар по две или три недели, а то и месяц. А за это время можно было прокрутить потраченную сумму как минимум еще два раза и получить гораздо большую прибыль, даже сдав товар по относительно низкой цене. Или отдавал чай на реализацию, выгадывая на этом процентов десять, тогда как за время, отпущенное на продажу, с деньгами, будь они получены сразу , можно было бы заработать еще как минимум пятьдесят. Но когда я объяснил ему, что по вине инфляции мы даже с прибылью все равно оказываемся в убытке и что не торопиться в обороте нельзя, иначе от наших оборотных денег ничего в конце концов не останется, — он этого не понял. Для большинства советских людей с детства отложилось: смысл спекуляции в запретном плоде — купить дешевле, а продать дороже, и кажется, что именно в этом гвоздь. И никто не понимает, что, может быть, гораздо выгоднее продать дешево, зато дважды в один и тот же срок. И прибыль выводить надо не из прежней цены товара, а из встречной, той, по которой ты покупаешь товар опять, а она за время долгой реализации может оказаться из-за инфляции уже ой как высока.
Но Сергей был бывший партийный работник — и такие тонкости оказались не для него. Сейчас он снова на приличной работе, устроился в какую-то инофирму, подучил английский язык и, в общем-то, кажется, в материальном смысле вполне неплохо, скорее даже лучше, чем прежде, живет. Но тогда он был “жертва переворота”, безработный, получал пособие, указ Ельцина о запрещении компартии уязвил его. Своей должностью и своим креслом он гордился, был деятельный, активный, с перспективами, крушение карьеры переживал очень болезненно. И мне как родственнику, учитывая его плачевное положение и мои возможности, нельзя было ему не помочь. Многие коммунисты по сравнению с нынешними демократами были, можно сказать, невинны, как дети. В общем, Сергей оказался лишен настоящей спекулятивной жилки; я понял, что нуждаюсь в другом, более оборотистом компаньоне.
...С кем я только не пробовал сорганизоваться за время своей спекуляции: с официальными лицами, со знакомыми, с незнакомыми, с самым близким другом, у которого даже было свое предприятие и печать и который пытался заниматься бизнесом на ценных бумагах, лелея мысль начать “делать деньги из ничего”. Но для коммерции нужен особый талант, в ней найти дельного компаньона — задача не из простых. Есть даже инженер, который и купюры быстро пересчитать не умеет.
А вот таксист Коля с восьмиклассным образованием любую перспективу, я уж не говорю про купюры, мог просчитать тотчас, не учась в институте, прибыль всегда прикидывал без счетной машинки, в уме. А Надия уверенно ориентировалась в вопросах, касающихся взаимоотношений с администрацией. Надо сказать, что мы втроем, когда работали вместе, великолепно дополняли друг друга. Я — со своей неуемной энергией на короткой дистанции, склонностью к авантюре и массой сумасбродных идей, да еще с интеллигентской театральной порядочностью, которую мне можно было иногда позволять включать для пользы дела; Коля — с его осторожностью, прижимистостью, приверженностью к долговременной рутинной работе и умением настойчиво торговаться и отстаивать свою цену; и Надия — с беззастенчивым отношением к любым должностным лицам, со способностью вести бухгалтерию, плести интриги, обыгрывать налоговую инспекцию и делать хитроумные ходы.
Это, можно сказать, была команда из группы захвата, ничто не могло устоять перед нею.
Ну а пока я все еще продолжал заниматься чаем уже один. Для этого мне пришлось переместиться в Новосибирск и самому взяться за реализацию. В Москве покупал чай по моим отработанным адресам и отправлял в Новосибирск мой друг, любитель делать деньги из ничего, пока, правда, особенно в этом не преуспевший и поэтому за определенный процент охотно мне помогавший.
Реализация налаживалась прекрасно. Я сдавал чай тоннами и сотнями килограммов в фирмы и магазины, и, поскольку мой чай был проверенный, со мной рассчитывались сразу, оставалось только определить приемлемую цену. За два месяца я обогнал инфляцию в восемь раз. Денег у меня опять было на квартиру, возможно даже большую, чем летом. Я даже стал покупать подвернувшуюся недвижимость, какая была мне по силам и не очень обременяла оборотный капитал, который, как порох, должен быть всегда сухим.
Около деревни на берегу Обского водохранилища, куда я часто ездил на рыбалку к знакомым, стали продаваться недостроенные коттеджи, принадлежащие какому-то “Новосибирскбурводу”, за недостатком средств отказавшемуся от идеи возвести в тех местах базу отдыха. Этих коттеджиков там был целый поселок, и они так долго стояли недоделанными, что местные жители стали уже потихоньку их разбирать. Заплатив почти символическую сумму, я приобрел два дома, организация еще и бралась позже, когда мне понадобится, транспортировать разобранные дома на новое место (что и было исполнено).
И летом, когда мой “капитал” в силу нового, уже вынужденного, простоя, связанного теперь с печальными семейными обстоятельствами, снова превращен был инфляцией в гроши, эти два домика явились единственным моим выгодным вложением, благодаря которому я остался на плаву. Я свез их на новые места, собрал и продал клиентам за цену в двадцать раз большую, чем купил. Если б я все свои деньги до семейных трудностей вложил в недвижимость, то вообще стал бы богачом. Но, как говорится, знал бы, где упаду, так соломки подстелил...
Застряв на неопределенное время в Новосибирске теперь уже невольно, я вынужден был, опасаясь за сохранность своих средств, искать им применения на месте, то и дело обращая свои взоры дальше на восток, где, по всем показаниям, потребительские товары должны были стоить значительно дороже, чем в Новосибирске или в Москве, и это могло явиться хорошим основанием нового бизнеса.
На этом-то этапе у меня и началось сближение с Надькой.
Вернее, сближение началось еще весной, когда я взял у нее на месяц в долг денег, чтобы добавить к своим оборотным, предназначенным для чая, которые, кстати, она дала мне довольно охотно. После чего наши отношения продолжились, вылившись в мои консультации о бухгалтерском учете и вообще в долгие разговоры о коммерции. У нее же я потом встретил и Колю. А полгода спустя через них познакомился с Валерой.
Валера из города Петропавловск-Камчатский — новый персонаж в моем повествовании, и о нем следует рассказать особо. Сейчас он уже снова отрезанный ломоть и существует отдельно, целиком оставшись в торговле.
Валера из всех нас сейчас самый состоятельный. В обороте у него, пожалуй, уже несколько миллиардов рублей, в долларовом эквиваленте где-нибудь около полумиллиона. Почему он один из всех нас, начинавших вместе, вышел в люди — однозначно не объяснишь. Тут много причин, но, видимо, главная — все же стопроцентная сосредоточенность на деньгах.
Например, у Коли есть семья: жена, двое детей, взрослеющие девочка и мальчик, которые, несмотря на шоферскую профессию отца, да и вообще простоту обоих родителей, ходят — одна в художественный класс, другой в математическую школу, участвуя во всех компьютерных олимпиадах. И Коля, приходя с работы уставший, находит удовольствие в том, что жена подносит ему добрую чарку водки. У Надии — балованный сын переходного возраста, находящиеся у нее на попечении ее старые родители. У Валеры же — никого. Была жена, с которой вместе начинали заниматься спекуляцией, торгуя шубами, но они развелись, как только появились деньги. Теперь он холостой, а с женой продолжает общаться уже только как деловой партнер одного коммерческого предприятия.
Эта запойность в деланье денег — великая вещь, только нужно пребывать в этом запое постоянно, изо дня в день, в течение месяцев, лет, без всякого перерыва, чего я не умею по своей слабости и склонности к рефлексии. А вот Валера смог. Он, правда, постарел за эти два года неимоверно, при такой жизни год идет за два, а то и за три. Но зато великолепные результаты.
Есть еще одна причина, напрямую связанная с первой. Валера жмот невероятный. Например, уже обладая почти полумиллионом долларов, женщинам цветы он старается дарить все равно подешевле. Бабник и сластолюб, в магазинах, с которыми он работает, всегда умеет заболтать всех продавщиц, увивается вокруг каждой юбки, но как только доходит дело до угощения, у него сразу деревенеют скулы и стекленеют глаза. И не то чтобы он откажется купить, скажем, бутылку шампанского, особенно если понимает: это полезно в деловом отношении, это располагает к тебе персонал. Но, пойдя в киоск за подарком, он никогда не совершит отчаянного, не замахнется на что-то супердорогое и редкое, вот просто не сможет через себя переступить .
В общем деле у него обязательно должно быть хоть на рубль, но больше денег, чем у партнеров, иначе он не спит. Общую кассу он тоже держит только у себя. В долг не любит давать деньги, это для него своего рода мука, он просто заболевает от расстройства, если все-таки вынужден дать, и найдет массу поводов, чтобы распечь просителя за его безалаберность. Купил в подарок за множество заслуг и из сентиментальных чувств своей бывшей жене лисью шубу, теперь уже лишь как компаньону, или, как он называет, “шахине ” их предприятия. Так тридцать раз передумывал и порывался отобрать ее назад.
Ну и третье качество — жесткость. Вот мы все уже много раз делились, и всегда в момент объяснения чувствуешь неловкость. Я лично начинаю что-то мямлить, крутиться, хитрить, не умею сказать в лоб. Он же скажет прямо: “Я отделяюсь. И буду работать на вашем товаре. И я уже купил отдел сбыта завода, и вам меня на вашем товаре не догнать...” И никаких угрызений совести, никакой неловкости. Превыше всего дело. А он как к себе беспощаден в этом отношении и ради дела может жертвовать сном, покоем, здоровьем, так же точно беспощаден и к другим. И не важно, что дело, которое превыше всего и которое значит деньги, принесет в новой ситуации, с отделением, прибыль уже только ему, а другие понесут потери. Такая тонкость не для него. Выгодно — значит, прав.
И в то же время продолжает считать себя другом, приезжает в гости и всегда искренне радуется встрече.
И тут же обрежет тебе еще один товар с совершенно невозмутимым видом. И похоронит тебя окончательно.
И хитрый. Это я забыл сказать, почему-то посчитав не таким существенным. А Валера далеко не дурак, хотя и прикидывается простачком, хотя и образования никакого особенного не получил и книг не читает. Психологию человека он понимает прекрасно, наблюдательный, тонкий. Жена моя даже предполагает, что, когда он при социализме плавал на рыболовных базах, по совместительству работал в КГБ. Были такие неявные должности на судах, находящихся в море по двенадцать — восемнадцать месяцев, и исправляли их люди со специфическим складом. Да и действительно иногда кажется, что он гораздо больше понимает и видит тебя, чем об этом говорит. В то же время есть темы, где он болтун страшный, можно заключить даже, что болтать — это и есть его натура. Например, о своих взаимоотношениях с Мариной он заговорит тебя до изнеможения, не знаешь, куда и деваться. А вот о чем-то и где-то — как могила молчит. Так что человек он себе на уме, далеко не однозначный. Шахматистом, наверное, он был бы превосходным. Конкурентов любит обыгрывать разговором, крючками, ловушками, какими он выуживает информацию. Не подавая совершенно вида, что все понял про тебя. А потом преподнесет тебе очередную “новость” в дружеской беседе, которая лишит тебя средств к существованию уже совсем. И не из жестокости или злонамеренности, просто из любви к искусству. К обыгрыванию. Ведь в шахматной игре не думают о переживаниях партнера...
Другое дело — Надия Ревхатовна Барсагаева, дородная большая женщина, употребляющая гербалайф, неспешная, уверенная в себе, одна воспитывающая сына, тянущая на плечах заботу о своих больных родителях, властная, напористая, научившаяся во время службы в строительных организациях, а потом и руководства строительными кооперативами рабочих, находящихся у нее в подчинении, ставить на место матом, курящая сигарету за сигаретой и пьющая водку. И надо ж вот, с единственной оставшейся неуместной слабостью в характере — чувствительной привязанностью к друзьям молодости, к которым оказался причисленным и я, поскольку неоднократно встречал ее у ребят, когда приходил к ним в гости или ездил с ними за город “на природу”, да и просто забегал в гости (и поэтому кредит тогда у нее и получивший).
Надя — Надия Ревхатовна Барсагаева — к деньгам относится проще. Например, когда все мы работали в Петропавловске-Камчатском и когда каждый вложенный рубль приносил через две недели еще рубль и размер вложения не ограничивался, рынок сбыта тогда в Петропавловске для наших товаров был широко открыт и поглощал их в неограниченных количествах, она, заработав две-пять тысяч долларов, в следующую партию товара вкладывала только, скажем, половину, а вторую половину тратила на какой-нибудь холодильник или стиральную машину, позволяя Валере с Колей их размеры вложений по сравнению с ее увеличивать в неизмеримое количество раз. И этим отпускала их, вкладывающих в очередной оборот все до копейки, так далеко, что догнать была уже не в силах. И ладно я, который вступил в эту игру гораздо позже, не мог угнаться за Валерой и Колей, как ни напрягался, ни занимал по всем углам, почему она позволяла другим себя обойти, можно объяснить только отсутствием вышеупомянутого и архиполезного в спекулятивной области чувства жадности. Могла, например, назвать полный дом гостей и после гульбы, продолжавшейся вечер и ночь, уже под утро вызвать по телефону только что давшую телерекламу круглосуточную сервисную службу с красивым названием “Олеко” и заказать изысканных закусок на дом, с салфетками, посудой, с официантом. Но при этом, конечно, сильный характер. Умение с совершенным самообладанием выплачивать с процентами большие долги. Взяв однажды в сбербанке кредит на 25 тысяч долларов и сразу их куда-то спустив, она продолжала спокойно жить, судилась с банком, внешне, по крайней мере, никак не переживала. И ведь действительно кредит выплатила. Правда, вместо полугода — через полтора, но выплатила. Причем с какими-то поблажками, по какой-то льготной системе и с учетом инфляции, так что в убытке остался банк, а не она.
Ну и, наконец, Коля. В плане научаемости новому — истинный феномен. Когда мы с ним, устраивая коптильный цех, ходили по инстанциям, он, держась поначалу у кого-нибудь из нас за спиной, быстро научился вести себя с официальными лицами. Оставил свою таксистскую нахрапистость, сшил отличный костюм, сделался вежлив — совсем другой человек.
Конечно, мне было с ними не очень просто: я, например, сижу читаю публицистику Льва Толстого, а они заваливаются с бутылкой, уговаривают выпить рюмку, заводят всякие разговоры. Держали меня за человека другого круга, прислушивались, присматривались, перенимали кое-что. Это им не помешало, правда, потом, когда они стали обладателями хороших денег, меня, что называется, “кинуть”.
...Как бы там ни было, это была виртуозная по своей продуктивности и работоспособности компания — люди, с которыми всегда было работать интересно, и мы, занимаясь обыкновенными отечественными хозтоварами и восстанавливая разрушенные с падением советского государства межгородские и межрегиональные торговые связи, “наделали” достаточно денег. Валера с Колей только за одно лето купили себе по две новые квартиры и по машине, Надия построила дачу, а я кроме покупки “тойоты-кресты” заработал денег на свою долю в основных фондах предприятия, которое стало регулярно приносить нам скромные, но стабильные 15 тысяч долларов в месяц. Мы затеяли его в Новосибирске с Надией и Колей уже только втроем.
А начиналось все так... Мы сидели в Колиной “мазде” с закрытыми заиндевелыми стеклами, спасаясь от тридцатипятиградусного мороза, Коля рыскал по шкале приемника в поисках какой-нибудь отечественной станции, оба они с Надькой курили, распространяя клубы терпкого табачного дыма, я привычно и безнадежно клял их за это, и вдруг Надька сказала:
— А не купить ли нам коптильню?.. Сегодня в “строке” по телевизору объявление давали: “Продается коптильный цех”. Я даже на какой-то газетке телефон записала...
Стоял январь 1994 года. Основной раздел собственности, по сути, завершился. Не были номинально еще поделены земля и заводы, но, так как на тощем финансовом теле страны отчетливо наметились вздутия больших денежных образований, было ясно, меж кем именно произойдет этот дележ. Народ постепенно, еще опасливо озираясь, ударился в коммерцию: люди стали заводить ларьки, торговать жвачкой, ездить в Польшу и Турцию за товаром и открывать маленькие производства . Стало тесно в спекуляции: из подполья вышла рэкетирская мафия. Сделав деньги на грабеже, она вынуждена была искать им применение на внутреннем рынке, в частности, начала скупать строительные и хозяйственные магазины. Мелкому оптовику пришлось потесниться . Возникла конкуренция, директора магазинов сделались капризными, перестали покупать товар и брали его лишь на реализацию, растягивая оборот наших денег порой на несколько месяцев.
Власть, удушая поборами собственные госпредприятия, начала добираться и до предприятий коммерческих. Мы своей шкурой чувствовали, как усиливаются контроль и полуневидимая “опека”.
Надька сдала мне из-за сделавшейся — как она объяснила — низкой рентабельности (а скорее все же из-за возникшей рискованности в работе) полностью свои дела в их общем петропавловском предприятии и сама же из-за этого раздражалась и дулась. А я только что вернулся из области, откуда крайне удачно отправил в Петропавловск партию дешевых жигулевских масляных фильтров.
— Спекуляция — это, конечно, хорошо, но все же она явление временное, — продолжила Надька, пуская дым в лобовое стекло. — Всегда надежнее производство...
И хотя я лично был готов поспорить с первой частью этого заявления, мысль, что можно, кроме всего прочего, попробовать свои силы и в производстве, показалась мне интересной.
— Производство и в Африке производство, — ответили мы с Колей. — Почему не купить? Если что-то стоящее, давай купим.
После чего все втроем отправились искать газету с телефонным номером.
И уже часа через полтора, договорившись с хозяином, ехали смотреть на то, что в объявлении значилось как “цех по выработке копченой продукции”.
Цеха как такового, по сути, не было — существовала маленькая столовая, где его только предстояло смонтировать.
— Но почему такая сумасшедшая сумма? — допытывались мы. — На эти деньги можно купить пяток сносных японских автомашин, еще и без пробега по СНГ. За что такие деньги?
Столовая была арендована у маленького вымирающего заводика, которому в ней уже некого было кормить. Два года она бездействовала — с поврежденными трубами отопления, с плохо работающей канализацией, грязная и практически совершенно пустая. Существовал, правда, еще коптильный шкаф и кое-какой инвентарь на другом конце города, там, где у продавца прежде была коптильня, к тому времени закрытая санэпидемстанцией. Но, еще не зная цен на подобное оборудование (как выяснилось позже, самое главное — новый коптильный шкаф не стоил и двадцатой доли запрашиваемой суммы), мы все же понимали, что цена вздута неимоверно. Даже если учесть, что за эти же деньги хозяин брался перевезти шкаф на эту новую арендованную им площадь, переоформить столовую на нас, установить шкаф и подключить, провести вентиляцию, исправить холодильник, используя свой опыт, зарегистрировать цех во всех инстанциях, санитарных и ветеринарных службах и выдать первую продукцию.
— Но почему именно такая цена? — не унимались мы.
И тем не менее цех купили. Правда, конечно, не за первоначальную безумную цену, а за половину ее, да и то в рассрочку. Что, впрочем, не спасло парня-продавца от долговой ямы, в которую он попал, взяв в свое время под проценты в банке небольшую сумму, превратившуюся к тому времени, когда он продавал цех, в неподъемные тысячи “зеленых”. Из-за этого ему пришлось развестись с женой, переписать на ее имя квартиру, продать последнее и удариться в бега. Да и уплаченное намного превышало реальную стоимость преобретаемого нами хламья. А больше у бедолаги и покупателей-то не было. Но все затраты окупало и — впоследствии — во многом нас выручало расположение коптильни . Столовая находилась рядом с главным железнодорожным вокзалом, где была, соответственно, постоянная клиентура для производителя копченых кур, а именно — женщины, торгующие курами на вокзале. Тот же хозяин и привел их к нам. Он-то понимал ценность и возможности будущей коптильни. Позже эти спекулянтки в хорошие дни, когда их не гоняла милиция, сбывали на вокзале наших кур чуть ли не до тонны в сутки — место было фартовое. Сам хозяин просто не мог уже им воспользоваться, надо было смываться.
Мы расплатились — и с головой ушли в омут организации производства...
Организация производства — это то же художественное творчество. Как, собственно, и отлаживание непрерывного замкнутого цикла спекуляции. Я имею тут в виду не красивое слово, поднимающее “низкое” спекулятивное или деляческое занятие до ранга творчества и искусства, а тождественность процессов на психологическом и интеллектуальном уровнях, характерных как для коммерческого, так и для художественного рода деятельности.
Общепризнано, что искусством может быть высокого уровня мастерство, что настоящим художником может быть умелец ремесленник, лудильщик, кузнец, высококвалифицированный слесарь, повар, любой настоящий профессионал. В том числе — удачливый и нюх имеющий коммерсант.
Творческие импульсы как при создании художественного произведения, так и при разработке удачной коммерческой операции — сходны: и в том и в другом случае одинаково можешь просыпаться ночью от озарений. В обоих случаях для творчества требуются одинаковые способности: наблюдательность, умение использовать, повторять и копировать законы природы, из глыбы материала и фактов вычленять главное. При этом необходимы выдержка, накопление опыта, период проб, ошибок, обдумывания, пока все накопленное не встанет на свои места. Также требуется способность сводить накопленный материал в одно целое, вмещать его в продуманную стройную схему, которая сперва едва мерещится в воображении, но потом все больше обретает реальные очертания, пока наконец не предстанет цельным и стройным зданием, восхищающим в первую голову самого творца.
Завершенное здание поставленного производства — это не что-то производное и случайное, откуда ни возьмись возникшее. Это нечто в идеальном мире уже существующее, задача — угадать его правильные контуры, “отсечь лишнее”, “стереть случайные черты”, чтобы проявилось в своей красоте то единственно главное, что целиком соответствует природе явления.
И до самой примитивной степени, до самого, казалось бы, элементарного: скажем, до решения вопроса о невстрече двух потоков продукции, сырой и копченой (твердое условие ветнадзора, предъявляемое ко всем пищевым предприятиям, за нарушение которого предприятия закрываются), — то есть отсутствия пересечения предполагаемых линий движения сырого мяса из засолочных камер к коптильным шкафам — и готовых копченых кур. Как решить эту проблему в пределах арендованного помещения: в уже готовой столовой с ее маленькими каморками, коридорчиками, холодильными камерами — без дополнительных затрат на переустройство производства и создание удобств и для работы людей и их отдыха? Прошло много времени, производство расцвело, а вот технологическая цепочка, созданная нами в самом начале, не изменилась ни на йоту, то есть можно сказать с гордостью: мы сразу выбирали самые оптимальные, самые прагматические решения .
И основные свойства творцов практически одинаковы: дисциплина, терпение, упорство, благодаря которым дело только и доводится до конца — несмотря на лень, посторонние желания и хорошую погоду; у тебя хватает сил воплотить начатое, добить его до последней точки с тем, чтобы не рухнуло все предприятие из-за последней незначительной недоделки, чтобы основная масса труда не оказалась похороненной по невостребованности.
Общая схема была такова.
Цена бройлерных цыплят на птицефабриках держалась в тот год где-то в пределах двух тысяч рублей за килограмм. Затраты на копчение, даже с учетом амортизации оборудования, аренды и, самое главное, потери при ужарке, были все равно самые минимальные — максимум тысяча рублей. Цена же, по какой сдавались копченые куры в магазин, — порядка четырех с половиной тысяч. Так что все равно с одного килограмма обработанной птицы получалось тысячи полторы рублей прибыли. То есть по тому курсу — один доллар. Со ста килограммов — сто долларов, с двухсот — двести. Так ведь это двести долларов каждый день! Оборачиваемость тут минимальная: продаются куры в этом же городе, на месте, срок реализации в магазинах — три дня, и преимущественно оптом из самой коптильни — спекулянтам и оптовикам, поджидающим выхода еще горячих кур из шкафов в самом цехе. Да еще можно было вообще не затрачивать деньги на сырье, а брать у птицефабрик цыплят с отсрочкой платежа на реализацию.
Тогда этот доллар с килограмма появлялся вообще как бы из ничего. А через четыре месяца мы делали уже тысячу килограммов в день (окупив все первоначальные вложения меньше чем за полмесяца налаженной работы) — это тысяча долларов из ничего!
...Творческий подход заключался в том, чтобы наладить производство, работающее само, без нас, в автоматическом режиме. Как в той игрушке-автомате, в которую только засыпаешь “руду”, а из другого конца коробочки выходят уже готовые оловянные солдатики.
Три задачи, три уравнения почти из области высшей математики нам предстояло решить: добиться бесперебойного снабжения сырьем, произвести продукцию, наладить гарантированный сбыт. И если до того спекуляцию мы еще как-то освоили, то в капиталистическом производстве были просто нули.
Что касается копчения, то опыт его нам достался по наследству: вместе с инвентарем и коптильным шкафом в наше распоряжение перешли двое рабочих из прежней коптильни, которым негде было работать, и они хотели себя запродать, причем запродать недорого. Тут нам повезло: не требовалось ломать голову, носиться в поисках специалистов или самим подаваться в повара.
“Золотая середина” была в наличии, предстояло разобраться с оставшимися двумя чисто коммерческими задачами. Труднее всего оказалось с последним уравнением — со сбытом. Но и снабжение было не пустяком, как представлялось на первый взгляд, потому что твердое наличие на птицефабриках птицы явилось большим преувеличением. И все это еще должно было быть спаяно в единое целое важнейшим требованием, на котором особенно настаивал я, — непрерывностью производственного процесса!
Ведь такое часто бывает в нашей жизни, почему и не удаются нередко мелкие предприятия: что-то где-то достал, или сделал, или украл — и сразу выгодно продал. Полученные деньги, само собой, тут же поровну поделил. И — успокоился до следующего раза, до следующего удобного случая и оказии.
Я доказал, что “запад — где закат”, что лучшая прибыль происходит от непрерывной эксплуатации. Чем больше полностью загруженных работой и непрерывно работающих, лучше даже в несколько смен, — тем больше продукции, а следовательно, и прибыли. Другими словами, главное не в цене, а в объеме...
Но для того чтобы задуманное осуществить, пришлось очень потрудиться. Нам предстояло приучить себя не спать, например, когда мы отлаживали ночные смены, предстояло стать и электриками, и холодильщиками, чтобы детальнее вникнуть в работу оборудования и вовремя выяснять причины возникающих неполадок. Прочесть массу руководств по копчению и товароведению с тем, чтобы хотя бы понять, как бороться с ужаркой, потерей веса при процессе копчения, которая может быть и 35 процентов, а может и 13 — в прямом соответствии с тайнами умелой кулинарной обработки птицы. А это совсем немаловажно, потому что, по очередному таинственному коммерческому закону, уменьшение ужарки на 20 процентов увеличивает прибыль уже на 40. Предстояло разграничить обязанности специалистов дневных и ночных смен и вообще каждое звено везде проработать самим, чтобы потом с уверенностью всем технологическим процессом манипулировать.
Постепенно мы везде заменяли себя специалистами — людьми, принятыми для определенной работы на определенное место. Учетчица развязала нам руки и освободила нас от изнуряющей и отнимающей массу времени обязанности каждодневно все подсчитывать. Продавщица отпускала кур оптовикам. Мы платили из своей прибыли лишние сто долларов в месяц, но зато снимали с себя массу лишней нагрузки и освобождали время для того, чтобы заняться расширением производства, для чего требовались еще новые люди, еще лишние 100, 200, 300 долларов, еще оборудование, но что в конечном счете окупалось и приносило прибыли в десять раз больше, чем вся сумма вынужденных трат.
Нам пришлось научиться улыбаться поставщикам, в глубине души ненавидя их за наши убытки. Потому что, какие бы клятвенные заверения поставщиков в их надежности мы ни выслушивали, какие бы договора с птицефабриками ни заключали, ничто не спасало нас от простоя, если на фабрике забойные цыплята оказывались не бройлерами, если на фабрике начиналась лихорадка из-за отсутствия кормов или электроэнергии или каких-то других объективных причин. Все эти “объективные обстоятельства” мы должны были предусмотреть, просчитать и включить в уравнения как постоянные неизвестные, ожидать их и относиться к их появлению как к неизбежности. И бессмысленно было обижаться, оскорбляться, разувериваться в человеческой порядочности; нас подводили, обманывали, “кидали” тысячи раз, тем не менее мы все равно продолжали поддерживать с обманщиками и “кидалами” хорошие отношения. Фабрик-то — ограниченное количество, можно и пробросаться. Ради дела мы прощали любую недобросовестность, даже подлость, и после правой щеки нередко подставляли левую. Захочешь, чтобы работа шла, — еще и не то съешь, не то вытерпишь. И, продолжая улыбаться и приветливо раскланиваться с поставщиками, начальниками отделов сбыта, поддерживая с ними приятные беседы и разговоры “за жизнь”, за их спинами вели закулисную игру и всегда на крайний случай держали в запасе на примете еще несколько птицефабрик.
И совершенно противоположным образом научились себя вести, когда дело касалось сбыта продукции. Здесь, напротив, необходимо было быть кристально честным и четким. Хочешь, чтоб оптовики к тебе шли, не бросали, — будь добр всегда выполнять свои обещания, несмотря ни на какие объективные обстоятельства, вплоть до того даже, что если у вас простой, а люди приехали за заказанным, то купить кур у конкурентов, но свое обязательство выполнить. Только тогда можно рассчитывать на долговременную работу с людьми, и за вашей продукцией всегда будет очередь.
Мы научились относиться к рабочим как к участникам одного общего большого, создаваемого или — лучше — сотворяемого нами дела; каждый должен был выполнять ту функцию, от которой мы отходили, освобождая себя для других дел. Кстати, одному из двух наших “ветеранов” невольно пришлось уволиться, потому что меж ними двумя разгорелась ревнивая борьба за первенство, мешающая делу и лихорадящая коллектив. Парню, как ни жалко нам было терять отличного специалиста, пришлось уйти, а женщину мы сделали мастером производства.
И в итоге, с заполнением последних рабочих мест, пустот в создаваемом производственном процессе, у нас вкалывало уже пятнадцать человек персонала.
Решили мы проблемы и с рэкетом, и с налоговой инспекцией.
С первым мы разобрались через наших с Надией общих знакомых. Я пошел с бутылкой хорошей водки к Мишке Внукову, тренеру по классической борьбе, в прошлом чемпиону страны по многоборью, заслуженному мастеру спорта, и сказал, что мы нуждаемся в защите.
То, что в организованных вымогательских структурах СНГ задействовано много спортсменов, — общеизвестно. Из их числа под влиянием спроса выделились защитники предпринимателей. То есть их “сообщество” раскололось на два лагеря — рэкетиров и наемных защитников от рэкета, — объединившихся чуть позже во всякие официально зарегистрированные агентства с разными красивыми романтическими названиями.
Внуков не входил ни в ту, ни в другую группу, он был преподаватель, но многие из бывших спортсменов, как рэкетиры, так и борцы с рэкетом, у него учились. И теперь и те и другие ходили, по заведенной традиции, в один клубный спортзал, в одну и ту же баню, играли в теннис на одном и том же корте, парились в одной сауне и общались за кружкой пива в одном клубном баре.
Я пришел к Михаилу. Мы втроем, он, я и его жена, вместе провели вечер, поговорили, вспомнили молодость, и Миша пообещал помочь. В очередной “банный” день он поговорил в клубе с кем-то из своих учеников и все нам устроил.
Нашей “крышей” стал Кувалда — Григорий Ронфовский (прозванный Кувалдой за величину кулака), глава рэкетирской группировки левобережного района. Михаил переговорил с одним из его “подчиненных”, Александром Б., работавшим в охране большого частного магазина “Всё для дома”, где в специальном кабинете с коллегой-охранником играл в служебные часы в нарды. Миша объяснил, что при необходимости мы должны ссылаться на Кувалду, если же кто будет продолжать “возникать”, то “набить ему стрелку” с Александром Б., то есть либо свести для разговора в магазин “Всё для дома”, либо просто дать номер служебного телефона Александра, по которому тот на понятном интересующимся языке объяснит все с исчерпывающей полнотой. С нас ничего не требовали. Иногда к празднику мы уже сами в порядке благодарности и чисто символически приносили Александру на службу несколько штук копченых кур. И надо признаться, это была действительно чисто символическая благодарность, если сравнить ее с подарками других клиентов.
Все это было весьма кстати. Однажды к нам пришли двое молодых людей, была как раз моя смена. Они закрыли за собой дверь бухгалтерии, выставив наружу остальных работников, и предложили свои услуги. Два прилично одетых, совсем не уголовного вида молодых человека.
— Вы кому-нибудь платите? — произнесли они ключевую фразу.
— Да, мы работаем с Кувалдой.
— Тогда нет проблем, извините.
Хотя для проверки перед уходом задали еще вопрос:
— Он к вам сам приходит или вы к нему?
— Нет, — сказал я, — мы с его ребятами имеем дело, во “Всё для дома” сидят...
Так что с вопросом о вымогательстве было покончено.
С налоговой инспекцией мы налаживали отношения под руководством Надии. Тут уж она проявила все свои способности. Мы втроем — мы с Колей в почетном эскорте, Надька с наглостью танка впереди, — неся в пакетах свою продукцию, обошли перед очередным праздником все нужные кабинеты и всем, кому нужно, сделали подарки и там, где нужно, дали взятки. Там, где можно, скрыли доходы. Таким образом выговорили себе определенный простор.
После чего, можно считать, здание было в общих чертах возведено...
Рабочий день начинался приблизительно так.
Приходишь утром в цех, вернее, приезжаешь на своей машине. И уже одно это устанавливает между тобою и остальными определенную дистанцию, потому что на заводике, где расположена ваша столовая, оставшийся рабочий люд влачит жалкое существование, а машина японская, представительского класса, со всеми наворотами и прибамбасами. Чувствуя спиной пристальные взгляды, входишь в цех. Со строгим лицом идешь по коридору, замечая каждую мелочь: что снова слив засорился, что ящики не убраны, что у ночной смены опять пиво было, что засаливать пора уже при более низкой температуре. Справляешься о том, сколько уже вышло загрузок... Спрашиваешь, сколько продано, сколько еще оптовиков на записи, когда очередная выгрузка. Сколько в холодильнике кур в запасе, когда звонили с птицефабрики, сколько клиентов на следующий день. Если хочешь, чтобы твоя тысяча долларов капала каждый день, будешь поневоле вникать в каждую мелочь и с суровым, озабоченным видом всюду соваться.
Допустим, ты всем остался доволен. В таком случае ты можешь расслабиться, пошутить, посмеяться, порадоваться. Хотя со времени эйфории, момента великой радости, с того торжественного дня, когда Коля в конце работы подсчитал выручку — почти тысячу долларов, много воды утекло, пота пролито, и той прежней оголтелой радости уже не испытываешь. Тем не менее ощущение материальной стабильности — великое дело.
Потом — встреча с компаньонами.
Первым появляется Коля. Вечно оживленный, готовый что-то делать, куда-то ехать, что-то производить. Если его правильно сориентировать и направить, он любое дело сделает в лучшем виде. Это и есть настоящий компаньон; он не только вкладывает в общее дело равную часть своих денег и рискует ими, но и трудится превосходно, конкретную задачу выполнит — кровь из носу. Например, именно он во время перебоев с сырьем доехал на своей машине до Алтайского края и нашел там несколько птицефабрик, которые потом нередко нас выручали.
...Последней появлялась Надия. Если, конечно, появлялась. Дело в том, что Надия у нас значилась директором предприятия, и, хотя мы все были в одинаковом положении как учредители и имели одинаковое количество голосов, себе она все же как-то выторговывала особые условия. Время, когда мы с энтузиазмом делали все рука об руку, испытывая радость коллективного творчества, миновало. Тихой сапой, незаметно на первый план стали выступать самолюбие и жажда главенства.
Но за нашими взаимоотношениями следил весь рабочий персонал, всех они касались, от них зависели и стабильность работы, и надежность предприятия, и долговременность дела, и зарплата, и уверенность в завтрашнем дне. Поэтому все наши трения были замаскированы под сплоченность. И все радовались нашему смеху, улыбались, свободные от работы следовали за нами в бытовку попить чаю (за счет фирмы, естественно, как и две курицы в день на обед, как кофе, хлеб, сахар ночной смене). Начинался перекур, шум, хохот, разговоры, анекдоты, воспоминания...
— Вон с ним, — кивала Надия в мою сторону, — когда в Москве были, у него останавливались. Едем на его “Запорожце” из аэропорта к нему домой, печка в машине не работает. Он сразу предупредил: либо тепло будет, но будет вонять бензином, либо дышать можно будет, но тогда станет холодно. А на улице ночь, снег идет, стекла изнутри от дыхания обмерзают, и я перед ним все время со стекла лед зажигалкой соскабливаю, чтобы хоть что-то мог видеть, как в амбразуру.
И приятно вспомнить такое, когда на улице у коптильни стоят наши нынешние “крутые тачки”...
Вроде все хорошо, но нет-нет да и проговариваются какие-то обидные мелочи. В речи, скажем, Надии проскальзывает “моя фирма”.
— Приходит врач санэпидемстанции, — делится она с подругой нашими заботами, — в мою фирму и начинает мне пудрить мозги. Но я не для этого создавала коптильню.
И так далее. Но мы-то все слышим.
Дружба денежных людей претерпевает определенные изменения. На множестве примеров из области возникновения и жизни малых предприятий в этом убедиться нетрудно. И вообще, есть ли дружба в такой среде, надо еще подумать. Дружба быстро и сильно разбогатевших людей — это terra incognita: тут другие законы. С переходом от жизни на зарплату — к жизни с большим количеством денег в людях меняются ценностные ориентиры, происходят подвижки в мировоззрении. Если ты отведал денежной жизни и привык к ней, то на все остальное начинаешь смотреть как на что-то несущественное, как на пустяки и ребячество. Например, такие вот очерки ты уже не пишешь. А если пишешь , то есть занимаешься делом, которое приносит тебе за месяц работы всего миллион рублей — тогда как в коммерции ты такие и бульшие деньги зарабатываешь за день, — то для этого ты имеешь какие-то дополнительные основательные мотивы, какие-то веские причины: неудачи, разорение, болезни, вынужденный покой. Получение же тридцати миллионов в месяц к письму отнюдь не располагает. (Не знаю, стал бы писать все это, если бы не начал просыпаться ночью от беспокойства из-за неуплаты долгов и налогов, и только этим писанием себя и утихомиривал, хоть ненадолго уходя в другой мир, где на все долги и тревоги по сравнению с творческой радостью можно было решительно наплевать.) Писать же стихи, к примеру, или заниматься “чистой наукой” может только человек, который вкус денег не ощутил и не подозревает, что такое богатство.
Меняется стиль жизни человека, тип отношения к деятельности. Скажем, уходит тип счастливого садовода, в свое время встречавшийся в стране в изобилии. Одно дело — возделывать “свое поле” из удовольствия, другое — исключительно для прокорма. Уходит тип счастливого рыбака, романтика, все лето слонявшегося по берегу какой-нибудь большой реки и проводившего жизнь в ужении рыбы [2] . Тут у него и костерок, и котелок, и палаточка. Что еще человеку надо? Не вижу, не встречаю уже и охотника, проводившего, к примеру, всю осень в камышах на озере Чаны, на берегу этого великого степного сибирского моря, где у него до песка вытоптан квадрат бивака, установлена на крепких растяжках высокая, в рост человека, десятиместная палатка, в ней палатка поменьше — для спального места, рукомойник, баллоны с газом, таган с паяльной лампой, на котором ведро с утиной похлебкой, мешок с крупами, связка лука, несколько сотен патронов, ящик водки, кипа старых журналов и раскладной стол. Сам безвылазно, в тепло и холод, ходит по стану в валенках на резиновой подошве и ватных штанах, на охоту иногда выплывает в раскладной лодке, на голове носит шапку и, сидя в парусиновом кресле у входа в палатку и поглядывая на серое небо над камышом, пьет чай. Ау!
Садовод в поте лица трудится ради хлеба насущного, рыбак превратился в бомжа, а охотник делает на пушнине деньги. Всех охватил угар дела, борьбы за существование. Все меньше и отдохновения, все больше издерганности, угара.
Даже художественное творчество, что всегда приносило душе умиротворение, теперь коммерциализировано. И вчерашние бескорыстные “самиздатчики” судорожно обслуживают журнальчики нуворишей.
Сколько ни относись к деньгам как к отвлеченной идее, деньги остаются деньгами, они имеют всесокрушающую силу в своей потенции сделаться самоценностью и только ждут, затаившись, момента обратиться в смысл жизни и овладеть твоим сознанием целиком. Об этом еще у Достоевского в “Подростке” исчерпывающе рассказано.
...Между тем накатывали маленькие, замешанные на самолюбиях недоразумения. Каждый из нас уже думал, подумывал, у каждого внутри возникала маниакальная мысль: “Ведь эта тысяча долларов в день могла доставаться мне одному. Ведь и в одиночку все это можно делать”. Кончилось коллективное творчество, на первый план выступил момент дележа.
Ну и финал — до смешного элементарен. Поводом послужило мое “непослушание”, касающееся запрещенного мне большинством (из нас троих) голосов расширения. Но разве можно мне запретить расширяться? Я все равно это делал. И был исключен из состава учредителей тем же большинством голосов за “махинации”. В этом вопросе Коля с Надией проявили редкую солидарность. Вопрос был решен одним махом (наука для создающих предприятия с несколькими учредителями: в уставе четко должна быть разработана процедура раздела, чтобы исключить возможный произвол и бесправие).
— Ребята, но ведь так просто такие серьезные вещи не решаются, — упирался я.
— Нет, ты выбываешь из нашей фирмы, — упрямо заявили Надя с Колей.
— Но ведь я не наемный работник, которого можно просто так уволить, я — учредитель!
— По уставу все решается большинством голосов. Первоначальный взнос ты получишь.
— Ну а налаженное производство? А основные фонды, увеличенные за счет прибыли? А доход?..
— Раньше надо было думать.
В итоге я не получил полностью даже первоначального взноса, поскольку выдан он был в рублях, без учета инфляции, а она за период нашей совместной деятельности составила, слава Богу, без малого 300 процентов.
Тысячи долларов растаяли словно дым...
С тех пор прошло два года.
За это время у меня уже не стало “тойоты”: на нее весной в бурную оттепель рухнул снег с крыши, после чего восстанавливать ее было бессмысленно...
Я вернулся к своим всегдашним занятиям: кое-что написал, в частности вот этот очерк, стал жить спокойнее. По крайней мере иногда с удивлением вспоминаю свои бурные страсти, алчное делание новых и новых денег: как не спал по ночам, худел, мучился, взращивая свой капитал. Умопомрачение, да и только. И потому кажется порой, что жизнь входит в нормальное русло.
...У Нади с Колей дела сейчас идут не ахти. Конкуренты заели, цена на продукцию упала, едва сводят концы с концами и набирают денег, чтобы платить аренду. Мы снова дружим, часто встречаемся, ходим семействами друг к другу в гости.
Организовал новое, опрятное, вполне респектабельное, производство. И хотя “тойоты” у меня больше нет, зато есть “BMW-525”. Тоже неплохо. Собираюсь, теперь единолично (наученный горьким опытом), расширяться...
1 См.: Михеев А. Записки мелкого предпринимателя. — “Новый мир”, 1996, № 11.
2 Чрезмерное обобщение. Порой бывает ровным счетом наоборот (см.: Костров Марк. Рыбные дни Новгородчины. — “Новый мир”, 1997, № 3). (Примеч. ред.)