Максим Горький: pro et contra. Личность и творчество Макcима Горького в оценке русских мыслителей и исследователей. 1890 — 1910 гг. Антология. СПб.
Издательство Русского Христианского гуманитарного института. 1997. 895 стр.
Признаюсь, что не могу претендовать на роль беспристрастного рецензента этой книги. Я лицо в немалой степени «заинтересованное». Во-первых, возле фигуры Горького «окормляюсь» без малого десять лет, и в переносном, и в прямом смысле слова (то есть если посчитать суммарный гонорар от статей, статеек и статеечек о Горьком, то придется согласиться, что Алексей Максимович все это время меня отчасти «кормил»). Во-вторых — и это самое главное — аналогичное издание я сам готовил в начале 90-х годов для тогдашнего «Советского писателя». В состав предполагавшегося сборника входил не только блок «возвращенной» литературы о Горьком (в основном критика и воспоминания), но и современный блок — статьи современных критиков, писателей, философов, литературоведов. Там же задумывалось переиздание брошюры «О русском крестьянстве» — самого жестокого и несправедливого сочинения Горького из его публицистики 20-х годов. Книга обещала быть толстой, красивой, с супером, фотографиями и проч. Не вышла.
Потому что внезапно наступило время, когда Горький стал не нужен. Редактор «Советского писателя» принес мне свои самые искренние извинения, которые я потом еще целый год тиражировал для рассерженных авторов полностью готовой, но не вышедшей книги, про себя благодаря Бога за то, что по крайней мере не приходится так же потеть и краснеть перед Блоком, Замятиным, Чуковским, Ходасевичем, Мережковским и другими покойными участниками этой несостоявшейся «горьковианы». Но вот перед Львом Адольфовичем Озеровым я потел и краснел до самой его кончины в прошлом году, так как при каждой встрече он не забывал напомнить о той книге, в который раз поражаясь, что Горький стал не нужен: в его голове это не укладывалось!
Так что я — читатель ревнивый. И не буду скрывать, что идея подобного сборника мне столь же дорога, сколь его нынешнее исполнение кажется не то чтобы плохим, но, скажем так, «недостаточным». Собственно, к плохой стороне издания относится не многое... Например, опечатки! Множество досаднейших опечаток, не объяснимых ничем, кроме спешки в подготовке книги (куда торопились — непонятно!). Есть опечатки какие-то просто сумасшедшие. Скажем, известный коллективный сборник начала века «Критические статьи о произведениях Максима Горького», вышедший не одним изданием, во всех местах комментариев в сокращении назван «Критические статьи...», как и следует, но в одном месте почему-то назван «Критические работы...». Я даже заволновался: может, были еще и «Работы»? Да нет — не было! Просто опечатка размером в слово — великовато, не правда ли?
К недостаткам книги, на мой взгляд, относится и фронтиспис со странным графическим портретом Горького, где он похож на подсыхающего после дождя, но все еще меланхоличного воробьишку из своего знаменитого рассказика для детей. И ни к селу ни к городу втиснутые карикатуры на раннего Горького из газет и журналов начала века, слишком известные-переизвестные (например, из «Литературного наследства»), чтоб заинтересовать специалистов, и ничего не говорящие простым читателям. Они были бы на месте в солидном иллюстративном блоке, например вместе с классическими портретами Горького работы Серова, Репина, Корина, Валентины Ходасевич и других; но в качестве иллюстративного решения «для бедных» выглядят несколько диковато.
Но на этом недлинный список явных недочетов и заканчивается. Тем более, что он в какой-то мере уравновешивается весьма недурной полиграфией: отличная бумага, четкая печать; броский и праздничный ярко-красный переплет с золотым тиснением и круглым корешком, что, сами понимаете, немалоценно для издания такого объема — почти 900 страниц! Опять же — серия! — что повышает шансы книги быть купленной, а там, глядишь, — и прочитанной...
Но дальше начинаются недостатки не такие явные, в чем-то неизбежные, но в чем-то — еще более досадные, когда понимаешь, что их можно было избежать, если бы составитель Ю. В. Зобнин подошел к своей работе более раскрепощенно, не до такой степени связанный по рукам и ногам девизом серии «Pro et contra» («За и против»). Это именно тот случай, когда в зоне максимального риска надо рисковать до конца, бросаясь в океан очертя голову и ни минуты не сомневаясь, что преодолеешь его несколькими сильными взмахами.
Напоминаю: серия «Pro et contra» выходит несколько лет и давно завоевала симпатии «простых» читателей и отчасти специалистов1. Ее идея — освещение крупных фигур русской философии (и в силу невозможности строгого разграничения — русской литературы) с противоположных точек зрения с помощью некогда опубликованного, но не всем доступного, а главное — пока еще не сведенного в одном месте материала: статьи, воспоминания, комментарии к ним, а также библиография (которая в книге о Горьком, впрочем, отсутствует — видимо, по причине ее необозримости).
Идея хорошая, хотя и, как ни банально это звучит, «спорная». Есть в ней и рациональное зерно, и явно атавистическое наследие «плюралистических» времен, когда писать о Бердяеве «за» было нельзя без немедленно посылаемого вослед «против». Строго говоря, ни одна из фигур, что удостоились чести оказаться в списке новой серии (Бердяев и Флоренский, Розанов и Леонтьев), на сегодняшний день не является «спорной» в прежнем смысле. Так что основное «напряжение» серии постепенно снято временем, что, разумеется, не снижает объективной ценности самих публикуемых материалов.
Понятно, что для подобной серии идеальными объектами являются фигуры как бы «малогабаритные», о которых написано не настолько много, чтобы в этом потеряться. Например, Леонтьев. «Золотой фонд» статей и воспоминаний о нем сравнительно невелик, и потому его персональная «Pro et contra» вполне может претендовать не только на дискуссионный материал, но и на вполне добротный «путеводитель». Это же можно сказать и об о. Павле Флоренском. О Бердяеве и Розанове этого уже не скажешь. О Горьком... Тут начинается кошмар...
Все тяготы и сомнения, вероятно одолевавшие Ю. В. Зобнина в процессе подготовки издания, мне не просто понятны. Я в точности знаю, что он добровольно взялся за дело изначально безнадежное. И суть даже не в том, что литература о Горьком необозрима (достаточно пролистать шестисотстраничный, мельчайшим шрифтом набранный сборник С. Балухатого «Критика о М. Горьком», изданный в 1934 году, чтобы понять, что это за феномен). И не в том, что не было ни одной заметной литературной и общественной фигуры конца ХIХ — первой половины ХХ века, которая бы на Горьком хоть как-нибудь не «отметилась». Суть в том, что действительно важной, действительно знаковой литературы о Горьком слишком много, чтобы дать полное представление о ней в одной книге, какой хотите толстой и солидной.
Когда я впервые краешком познакомился с этим явлением: литература о Горьком, — я отчетливо понял, что Горьких и в самом деле было двое. Этот фантастический писатель и человек заряжал пространство возле себя (литературное, общественное, просто «человеческое, слишком человеческое») такой мощной энергией, что ее хватило на создание «Горького-2», своими масштабами, быть может, несоизмеримо более громадного, чем «Горький-1».
Достаточно сказать, что многие ключевые тексты начала века (например, «Грядущий Хам» Д. С. Мережковского) были бы невозможны без существования этого странного, вечно окающего и чуть ли не при каждом знакомстве рыдающего человека с лицом Ницше, Сталина, провинциального мастерового, сицилийского бандитто и так далее — на любой вкус. Проблема «русского ницшеанства» начала века и ранней советской эпохи, о которой за границей написаны целые тома2, была бы невозможна без этой угловатой фигуры, чья тень не только накрывает собой целую эпоху, но и ползет дальше, в будущее, невзирая на все визги и писки демократов ли, почвенников ли, реалистов ли, модернистов ли. Потому что «ницшеанство» Вяч. Иванова, или Андрея Белого, или Леонида Андреева — это вещь интересная, занимательная, но слишком камерная и «книжная», чтобы быть действительно эпохальной проблемой. А вот «ницшеанство» самарского газетчика, который высказывал (и достаточно глубоко, как показывает специальное исследование) глубинные ницшевские идеи в своих первых рассказах, за шесть лет до того, как смог более или менее основательно познакомиться с переводами Ницше (первый рассказ Горького напечатан в 1892 году, первый перевод Ницше появился в 1898-м), — это крайне серьезно! это больше говорит о трагедии эпохи, чем высоколобые вечера в «башне» Вячеслава Иванова. Так же, как и несостоявшийся (по стечению обстоятельств), но в мыслимой перспективе страшно символический визит этой крупнейшей фигуры русской революции в Архив Ницше по приглашению его сестры Елизаветы Ферстер за двадцать с лишним лет до визита Адольфа Гитлера. Это вам не «книжное». Тут настоящей грозой пахнет!
А его личные контакты с Лениным и Сталиным? А его прямое влияние на ход развития русской литературы в советской «метрополии», на которую эмиграция, что сегодня доказано, смотрела как на продолжение России, себя-то как раз полагая временной «периферией»? А «социалистический реализм», все действительно интересные мысли о котором как о способе волшебного преодоления кошмарной реальности он высказал за тридцать лет до появления этого термина в своих невиннейших письмах к Чехову? А толком не изданная и не освоенная переписка Горького, в которой Ленин и Сталин оказываются невольными эпистолярными коллегами великих князей, а сионист Х. Н. Бялик соседствует с антисемитом В. В. Розановым? А проблема его смерти, которая, как становится ясно, не будет никогда решена, но навсегда останется самой мучительной и неприятной задачкой на тему «Писатель и Власть»?
Вот вопрос: отчего такие художественные гиганты, как Чехов и Толстой, с пристальностью всматривались в молодого литератора, еще не написавшего ничего, кроме десятка довольно искусственных рассказов, о которых князь Урусов в письме высокомерно, но в чем-то справедливо заметил: это, мол, пример самой плохой «крепостной журналистики»? Почему Толстой так злился, прочитав «На дне», когда его олимпийского взгляда на словесность уже не могли поколебать Шекспир и Мильтон? Как бы ни пытался Иван Бунин доказывать в эмигрантском очерке, что Чехов и Толстой молодого Горького всерьез не принимали, — есть факты (письма и дневники), которые доказывают обратное. Просто они прекрасно чувствовали, что за этим неизвестно откуда взявшимся молодым человеком «что-то стоит», и это «что-то» гораздо важнее ехидного бунинского вопроса: каким образом болотный Уж влез «высоко в горы» и как с ним рядом оказался степной Сокол?
Собственно, литература о Горьком и есть бесконечный поиск ответа на вопрос: что такое это горьковское «что-то»? Это и должно было стать единственным надежным принципом в составлении книги. Здесь надо было действовать хирургически, отсекая многие тексты, может быть, в своем контексте и важные, даже замечательные, но в контексте «феномена Горького» не играющие главной роли. Скабичевский — критик для своего времени, разумеется, авторитетный. Но о Горьком он не сказал ничего значительного, большего, чем сказали Михайловский, Боцяновский, Поссе или Коробка. В отличие от М. О. Меньшикова, который о раннем Горьком написал нечто принципиально важное, чего не сказал никто: «Что же такое г. Горький? Это перебежавшая искра между двумя интеллигенциями, верхней и нижней (имелись в виду собственно интеллигенция и босяки, которых Меньшиков объединял по принципу их «беспочвенности». — П. Б.), — соединяющая их в грозовое «безумство храбрых». Это выходец не из народа, и голос его не народный. Но он заслуживает того, чтобы к нему прислушаться» (статья «Красивый цинизм»). Две статьи Скабичевского в книге — это многовато! — это неэффективное использование площади. Так же, как и перепечатка целой брошюры Н. Я. Стечкина, видимо, долженствующей отразить «правое» крыло мнений о Горьком. Но «правое» крыло гораздо энергичней отражал именно Меньшиков, кстати, написавший о Горьком не только статью «Красивый цинизм», справедливо вошедшую в сборник, но и — «Вожди народные». И если уж отражать «правые», ортодоксальные мнения, то как не включить хотя бы один образчик церковной критики? Но для этого надо было поднять не только широко известный фолиант «Критические статьи...», но и журналы («Вера и Церковь», «Вера и Разум»), и газеты, в том числе и провинциальные (образцы провинциальной критики в книге напрочь отсутствуют, и это странно — разве не интересно знать, что писала провинция начала века о своем самом талантливом «агенте» в столичной культуре?). И что же получилось? Едва ли не весь объем «Критики» съел Стечкин в компании со Скабичевским и Михайловским. Против последнего ничего нельзя возразить, как и против замечательных М. Гельрота и Л. Е. Оболенского. Просто речь идет о том, что площадь книги использована недостаточно рационально.
Зачем целых четыре статьи Философова? Комплекс его взглядов на Горького вполне понятен из одной, и самой знаковой, статьи — «Конец Горького», вокруг которой в свое время развернулась целая критическая кампания, кстати, почти не отраженная в «Pro et contra» (где как минимум А. Горнфельд с его «Кончился ли Горький?»). На мой взгляд, мысли Философова о Горьком не отличались особой глубиной, но это, в общем-то, не столь важно. Важно, что без «Конца Горького» обойтись было нельзя, а вот без «Завтрашнего мещанства» и «Разложения материализма» можно было легко обойтись. Возможно, и недурные сами по себе, эти статьи не добавляют ничего нового к теме «феномена Горького». В отличие от скучноватой, но крайне показательной статьи В. Львова-Рогачевского «На пути в Эммаус» (о «Матери»), где речь шла о псевдорелигиозных мотивах печально знаменитой повести.
«Не святая Русь» Д. С. Мережковского (о «Детстве») — на месте, как и его «Чехов и Горький». Но где Антон Крайний (он же Зинаида Гиппиус) с «Выбором мешка» и «Углекислотой», где гораздо раньше Мережковского было сказано почти все о горьковском «грядущем Хаме»? И сказано так зло, емко и энергично, что Мережковский, по сути, лишь разжевывал эти мысли в своих работах (известный спор о том, кто именно в семье Мережковских был генератором идей). Где Колышко-Серенький и журнал «Гражданин», восхитительно отразивший «мещанский», обывательский взгляд на певца соколов и буревестников? Где Василий Розанов, Андрей Белый, Николай Бердяев, чьи короткие заметки о Горьком, наверное, все-таки интереснее рецензии Н. Минского, все достоинство которой заключается в том, что в ней впервые сказано о «ницшеанстве» Горького? Где Иннокентий Анненский (о «На дне») и Александр Блок («Народ и интеллигенция»), без которых критика о Горьком непредставима?
Непонятно, каким образом в блок воспоминаний попал добровольно идейно кастрированный самим автором очерк К. Чуковского из его книги «Современники» в серии «ЖЗЛ» (М., 1967) и не попал, например, гениальный очерк Евг. Замятина из книги «Лица». Не так здесь что-то...
Если перепечатывать статью «Две души» самого Горького, то как — именно в серии «Pro et contra» — не поместить самый гневный и талантливый ответ на нее — статью Леонида Андреева «О «Двух душах» М. Горького», напечатанную в журнале «Современный мир» (1916, № 1), с которой начался окончательный разрыв между Горьким и Леонидом Андреевым?
Вопросы, вопросы... И все-таки я понимаю, что они возникли бы в любом случае, даже если бы составление этой книги приближалось к моим «идеальным» представлениям. Только тогда их задавал бы не я, а кто-то другой. И, наверное, с не меньшей основательностью. Будем благодарны издательству и составителю хотя бы за то, что они предприняли первую попытку освоения в рамках одной книги необъятного материка — литературы о Горьком. Что они хотя бы дали представление о самом существовании такой Литературы.
С литературой о Горьком может сравниться еще одна Литература — о Толстом. По мощности излучения (и отражения) невероятной энергии, провоцирующей рождение мыслей и чувств в каждой, даже самой неприметной и неинтересной, личности своей и будущей эпох, эти фигуры стоят рядом. Отсюда можно понять на первый взгляд слишком категоричное заявление Мережковского в статье «Не святая Русь»: «Последняя веха — Толстой. За ним — никого, как будто кончились пути России. За Толстым никого — или Горький».
Только произносить последнее предложение надо с глубокой интонационной паузой, выражающей всю глубину мучительных, поистине «горьких» сомнений.
И вопрос — вместо точки.
Павел БАСИНСКИЙ.