О даре жить

М. М. Яковенко. Агнесса. Устные рассказы Агнессы Ивановны Мироновой-Король о ее юности, о счастье и горестях трех ее замужеств, об огромной любви к знаменитому сталинскому чекисту Сергею Наумовичу Миронову, о шикарных курортах, приемах в Кремле и... о тюрьмах, этапах, лагерях, — о жизни, прожитой на качелях советской истории... М. «Звенья». 1997. 228 стр.

Досадно, если эту книгу прочитают только как еще одно обличение сталинского режима, как книгу разоблачительную или даже — саморазоблачительную. Поводов для последнего достаточно: героиня ее, Агнесса Ивановна Миронова, принадлежала к элите правящих в 30-е годы партийно-энкавэдэшных кругов — жена крупного чекиста и дипломата, долгие годы наслаждавшаяся фантастически роскошной жизнью в голодающей, замордованной стране, после ареста и гибели мужа оказалась в лагерях. Но вот что полностью отсутствует в восприятии книги — так это удовлетворенное чувство «социальной справедливости»: «Ты все пела... так поди же, попляши!» У этой книги другая проблематика — проблематика бытийная.

Возможно, сказанное покажется странным по отношению к сдержанно и внешне безыскусно написанной книге Миры Яковенко. Ее героиня почти не размышляет о прожитой жизни, философствовать — не ее дело. В свою очередь, автор книги держится как бы за кадром, позволяя себе только одну открытую эмоцию — изумление перед неискоренимостью жизнелюбия и всепобеждающей женственности. Прожив жизнь «на качелях советской истории», потеряв трех мужей, пройдя лагерь, Агнесса сохранила в себе эти качества почти нетронутыми. Удивительно, скажем, в ее воспоминаниях о взаимоотношениях с мужьями обилие тех подробностей, к которым с возрастом обычно теряется вкус. Удивительна способность радоваться жизни вообще, способность, требующая гораздо больше душевных сил, нежели обида и горечь. Обаяние этой женщины автор воспринимает как обаяние самой жизни, раскованной и счастливой. Характерная деталь: в отличие от мемуаров бывших лагерников, воспоминания Агнессы о самом лагере занимают в книге далеко не самую большую часть. Ужас сталинского террора не стал определяющей краской в ее судьбе. Жизнь ее оказалась богаче лагерного опыта. Вот с этим чувством удивления автор всматривается в свою героиню, вслушивается в ее рассказы о себе, дополняет их воспоминаниями приемных дочерей Агнессы, письмами и дневниковыми записями ее третьего мужа, предоставив читателю возможность поразмышлять над вечным и всегда актуальным вопросом: чем жив человек?

Да, была вначале молодость, редкая красота, удачливость и юная кичливость — в Майкопе, где она родилась, Агнесса считалась одной из самых ярких девушек. Был первый красивый роман с белогвардейским офицером, есаулом Петровским, сдавшим красным город без боя, чтоб не пострадало население; и Агнесса до старости подозревала, что мотивом этого поступка был еще и страх за нее. Не важно, так это или не так, — важно, что она могла позволить себе так думать, имела основания. Брак по любви с первым мужем. Появление в их городе победительного красавца и умницы Миронова — главной любви в ее жизни. Побег с возлюбленным. Профессия второго мужа не имела тогда для нее значения — это обстоятельство здесь очень важное, — она видела перед собой необыкновенного, красивого, мужественного, благородного, влюбленного в нее мужчину, и ей дела не было до того, чем занимался чекист Миронов на службе. А потом, когда поневоле его профессия начала бросать тень на их жизнь, искала оправданий для мужа в том, что ему самому мучительна его работа. Для себя она оставила право иметь свое мнение, за что получила в семье полушутливое прозвище «белогвардейка». Ненормальным, неестественным было то, чем занимался ее муж, — все остальное было естественным и потому нормальным. Она была прежде всего женщиной: «...все наши отношения с начала и до конца были нескончаемо длящимся романом. Ничего будничного, привычного, надоевшего, прозаического, без конца повторяющейся повседневности! Между нами всегда была игра, тайна, как у влюбленных, только что ставших любовниками...» Мужа она любила трепетно, истово, суеверно, ей до смерти снился один и тот же сон, в котором она спешит на свидание к Миронову и никак не может его найти в назначенном месте. Она любила жить — любила быть красивой и была ею всю жизнь, любила южные курорты, веселую компанию, танцы, красивую одежду, любила любовь. Иными словами, у нее был вкус к жизни. Вкус изначально здоровый. Она не любила подлость, ложь, жестокость, высокомерие. Никого не предавала, никому не делала зла и по мере сил пыталась, пользуясь своими возможностями, помогать другим. В политике не только не участвовала, но и старалась держаться от нее как можно дальше. Уровень ее аполитичности, учитывая время и среду, в которой жила, может показаться даже патологическим. Услышав от мужа: «Кирова убили», — она спрашивает: «Какого Кирова?» И муж отвечает ей соответственно: помнишь, в Ленинграде, когда приезжали туда на день погулять, я тебе на вокзале его показывал. Да, припоминает она, был такой: «среднего роста, лицо располагающее, с нами поздоровался приветливо». К женщинам своего круга, занимающимся политикой, относилась с недоумением и легкой брезгливостью — «партейные», «синие чулки», а разговоры у них только про то, что «вот эту назначили туда-то, а та получила повышение такое-то, а эта понижение за то-то, а того-то сняли и на его место, вероятно, поставят такую-то». А к некоторым из «сильно партейных» и вообще относилась с омерзением — скажем, к Жемчужиной, жене Молотова, которая «любила создавать вокруг себя свиту из лебезящих перед ней мужчин, вела себя обычно вызывающе и развязно... была так уверена в их с Вячеком прочном положении и неуязвимости, что, встречая какого-нибудь знакомого, спрашивала цинично: «А вас еще не арестовали?» Это она так шутила». Вообще глаз у нее был, что называется, цыганский, она не позволяла себе никаких идеологических и прочих шор, не боялась видеть реальность такой, какова она есть. Чем и отличалась от мужа, с горечью называвшего себя «сталинском псом» и содрогавшегося, увидев повальные смерти раскулаченных ссыльных крестьян от голода и холода в строящейся Караганде или узнав о рекомендации Сталина бить подследственных на допросах и увидев своих сослуживцев «в деле».

Разумеется, условия жизни ее среды были, мягко выражаясь, развращающими:

«Представьте себе. Зима. Сибирь. Мороз... Глухомань, тайга, и вдруг... забор, за ним сверкающий сверху донизу огнями дворец! Мы поднимаемся по ступеням, нас встречает швейцар, кланяется почтительно... и мы с мороза попадаем сразу в южную теплынь... Огромный, залитый светом вестибюль. Прямо — лестница, покрытая мягким ковром, а справа и слева в горшках на каждой ступени — живые распускающиеся лилии... Входим в залу. Стены обтянуты красновато-коричневым шелком, а уж шторы, а стол...» (это резиденция секретаря Западно-Сибирского крайкома в середине 30-х годов).

«Мы приезжали в санаторий осенью, когда все ломилось от фруктов. Октябрь, начало ноября. Бархатный сезон. Уже нет зноя, но море еще теплое, а виноград всех сортов, хурма, мандарины, и не только наши фрукты — нас засыпали привозными, экзотическими... Какие там были повара и какие блюда они нам стряпали! Если бы мы только дали себе волю...»; «Мы сели в открытые машины, а там уже — корзины всяких яств и вин. Поехали на ярмарку в Адлер, потом купались, потом — в горы, гуляли, чудесно провели день. Вернулись украшенные гирляндами... А праздничные столы уже накрыты, и около каждого прибора цветы, и вилки и ножи лежат на букетиках цветов. Немного отдохнули, переоделись. На мне было белое платье, впереди большой белый бант с синими горошинами, белые туфли... Были в тот вечер Постышев, Чубарь, Балицкий, Петровский, Уборевич, а потом из Зензиновки, где отдыхал Сталин, приехал Микоян».

И так далее...

Такой образ жизни в стране, где живут не просто аскетично, а тысячами умирают от голода (Агнесса вспоминает, насколько страшен был вид изголодавшихся детей их прислуги в санатории, которых женщина, получив разрешение Мироновых, привела подкормиться: «...мы ужаснулись. У мальчика Васи ребра торчали, как у скелета», — четырнадцатилетнюю племянницу прислуги шатало от голода. «Набралось нас девять человек. В санатории стали выдавать обеды на всех, не смели отказать. Маленький островок в океане голода...»), — подобный образ жизни должен был калечить нравственно. Агнессы все это как будто и не коснулось. Свидетельство этому — то, как прожила она свои лагерные годы. Казалось бы, женщина, гордящаяся своей красотой, избалованная любовью мужа, поклонением окружающих, не знающая ни в чем отказа, оказавшись в лагере, была обречена во всех отношениях. Агнесса же осталась сама собой: «Про наших вохровцев говорили, что это дети и внуки тех раскулаченных, которых пригнали сюда умирать в тридцатые годы, и теперь они нас ненавидят — как интеллигенцию, точнее, как бывшее начальство, «партейных», что когда-то раскулачивали и высылали их семьи. Может быть, среди них был и тот мальчик, который когда-то съел своего младшего брата. Отличались они какой-то особой жестокостью... Сама я не пострадала от их жестокости, я быстро поняла, какая здесь жизнь, и научилась, не подличая, как-то ладить со многими. А еще знаете что мне помогло? Я никогда ни одного дня не носила тюремной или лагерной одежды. Мне казалось, что стоит надеть их одежду — эти ватные брюки или куртку с торчащей из дыр ватой, — и ты уже не человек, ты уже превратился в раба в глазах всех и в своих собственных... Надо было сохранить свое человеческое достоинство. Я и старалась держаться так — не сдаваться, не уронить себя. И это мне помогло. Отношение ко мне было другое, даже у вохры»... Здесь очень важно и характерно для Агнессы упоминание про раскулаченных — в тяжелейший для себя момент она вспомнила тех умирающих от голода крестьян в Караганде, куда она приезжала в теплом спецвагоне, набитом провизией.

О лагере она рассказывала просто, страшно и мужественно. Вот еще одно ее воспоминание: отказавшуюся воровать молоко у больных-дистрофиков в лагерной больнице, куда она попала как медсестра, Агнессу тут же отправили в этап. Заключенных привезли в степь. Дальше шли пешком. Поднялся ветер, пошел дождь, потом — град, ветер стал ураганным, и наконец повалил снег. «Пурга такая, что в трех шагах человека не видно... Все перемешалось, конвой исчез. Молодежь наша ушла вперед, старики отстали, я где-то посередине». Люди шли и падали, замерзая. Никто их не поднимал. Лишнее усилие могло стоить жизни. Агнессе удалось дойти до пастушьей постройки, где возле костра уже грелись конвой и дошедшие. «Я... завернулась в шерстяной платок. Вдруг чувствую, кто-то тянет меня. Оглянулась — мужчина в мокром белье пытается залезть под мой платок. Я отпустила край, он завернулся, обняв меня, а рукой взял за пустой мешочек моей левой груди. Мне было все равно. Так мы и сидели рядом, прижавшись друг к другу под моим платком, не шевелясь, ничего не желая. Кто он, как его звали — я так и не знаю. Мы не говорили друг с другом, мы не могли. Мы были как два несчастных животных... спасающиеся теплом. В полузабытьи мы провели ночь». В этой сцене та же самая Агнесса, которая когда-то в своей шестикомнатной квартире правительственного дома на набережной утешала и ободряла потерявшего голову от страха, от не отпускавшего его ожидания ареста мужа... Такое дано не каждому — дойдя до края, найти силы, чтобы своим теплом, и в прямом и в переносном смысле слова, отогреть другого.

Откуда такие силы в женщине, порхавшей доселе стрекозой на вечном празднике жизни? Можно отмахнуться от этого вопроса словами: от природы. Ну а природа такая откуда? Я понимаю, что на подобные вопросы ответить, наверное, вообще невозможно. Но поразмышлять можно. Во всяком случае, книга Яковенко провоцирует. Возможно, загадка человеческой несокрушимости Агнессы в том, что связи, скрепы, соединяющие ее с жизнью, изначально были естественными, здоровыми, положительно заряженными любовью. В ней как бы инстинктивно жило знание того, что дар счастливой жизни: радости, здоровья, красоты — есть ценность сам по себе. Ценность, которой надо дорожить, которую надо оберегать. И которая, в свою очередь, способна наделить человека крепостью и устойчивостью. И может быть, продолжим дальше, как раз красота, внутренняя свобода, умение позволить себе жить, то есть, грубо говоря, быть красивым, здоровым и богатым и при этом не мучиться ежеминутно сознанием преступности своей жизни, а отдаваться ей целиком, — это и закаляет человека. Может быть, потому так притягательны для всех нас красота, здоровье, радость, что в них явлена некая форма высшей нормальности человека. Для нас привычнее считать, что душу очищает страдание, усилие преодоления, но может быть, опыт здоровой и счастливой жизни выпрямляет человека не меньше? А может — и вернее, и быстрее, и надежнее?

Воспоминания Агнессы Мироновой, естественно, встают в ряд с воспоминаниями Евгении Гинзбург (очень любимыми ею), Ольги Слиозберг, авторов «мемориальской» серии коллективных сборников «Театр ГУЛАГа» и «Вся наша жизнь. Воспоминания Галины Ивановны Левинсон и рассказы, записанные ею». Можно уже говорить о существовании целой лагерной литературы, написанной женщинами, и о некоторых ее специфических особенностях. Это отдельная тема, здесь не место говорить о ней подробно. Только одно впечатление. Женщины в своих воспоминаниях иногда кажутся в чем-то мудрее мужчин. При том, что в их воспоминаниях больше внимания к быту, к частностям, им, как это ни странно, бывает легче выйти к проблемам бытийным. Может, это оттого, что женщина вообще стоит ближе к природе. Но и среди женских воспоминаний о лагере рассказы Мироновой стоят немного особняком. Агнессе, в отличие, скажем, от Ольги Слиозберг, не пришлось переживать тяжелого внутреннего кризиса, связанного с крахом иллюзий. Природа той силы, что загнала ее в лагерь, становится ясна Агнессе при первом прикосновении, потому что критерием оценки у нее всегда являлся все тот же инстинкт живой жизни. Потому она вообще не знает рефлексии, потому ее выводы так просты и очевидны. Она никогда бы не написала слов, которые оставил в своем дневнике ее третий муж, бывший генерал, затем крупный киноработник, разведчик Михаил Давыдович Король: «Благословен день ареста моего как начало очищения и подготовки к новой жизни. Благословляю свои одиннадцать лет тюрем и лагерей — как начало моего возрождения. Без этих испытаний я бы прожил свою жизнь с душевной мутью, в тумане, с неясными мыслями и ошибочными заповедями!» Путь к сущему в жизни у самой Агнессы был более прям, короток и, главное, естественен. Она инстинктивно знала, что вокруг идет тотальная бандитская разборка. Она способна сокрушаться по судьбам умирающих от голода карагандинцев или истребляемой в Киеве старой украинской интеллигенции, но террор в своей среде она воспринимает почти как некую данность, как неизбежное условие существования этих людей. Для того чтобы понять происходящее в Кремле, ей не нужны долгие размышления и бессонные ночи. Разумеется, ни Агнесса, ни даже муж ее не знали до конца очень многого. Но этого знания Агнессе и не нужно было, никаких иллюзий по поводу тогдашних вождей у нее не было и быть не могло изначально — она их видела: «Ежов, который уже занесся так высоко, воображал, наверное, что вершит судьбы всех и вся... Нам казалось, что Ежов поднялся даже выше Сталина... Сталин вызвал Берию с Кавказа и сделал его заместителем Ежова. И стало происходить что-то странное. Ежов сидит у себя в кабинете, а все сотрудники, вот уж, действительно, крысы с тонущего корабля, его избегают, как зачумленного... Затем его назначили наркомом речного транспорта. Он, ничтожество, не мог понять, куда, как растерялась его власть, не мог примириться, сходил с ума, психовал... Потом его и оттуда сняли. Впоследствии он был расстрелян, но не сразу».

Лагерь для Агнессы был ударом извне, как наводнение, пожар, как стихийное бедствие, бедствие ужасное, но которое надо просто пережить, перетерпеть. Вопроса о необходимости что-то изменить в себе перед ней не стояло. И она переживает беду сообразно своей природе жизнелюба. Сила Агнессы была в том, что она никогда не боялась жить; она не откладывала самую жизнь для борьбы за нормальную жизнь, не ждала, затаившись, когда же наконец пройдет очередная полоса нежитья, чтобы уж потом-то и зажить в полную силу; она позволяла себе жить здесь и сейчас: с этим мужем (палачом и жертвой одновременно), среди этих людей, в этой квартире, на этих цепенящих холодом кремлевских приемах, на этих курортах и даже в лагере, — жить и счастливо любить друга по несчастью. Она всегда жила как бы с некой подсознательной верой в то, что сама по себе живая жизнь имеет высшее право на себя и, более того, имеет способность защитить человека от любой нечисти. Вот эта инстинктивно выбранная ею модель поведения — может быть, лучшая и достойнейшая, на которую способен человек.

Я не собираюсь здесь идеализировать фигуру Агнессы Ивановны Мироновой. Да, она была вот такая — со своими слабостями, но и со своим поразительным и прекрасным даром жизни. И слава богу, что такие бывают.

Сергей КОСТЫРКО.