* *
*
Дура я, дура, и чего в нем хорошего было?
Щеголь столичный, шляпу носил все время чуть-чуть набок.
А ведь такие офицеры за мной ухаживали,
как смотрели они на танцах друг на друга зло,
как спорили, кто из них провожать меня пойдет,
Парилов, например, или Згуриди,
грузин, волосы черные, густые, мне это тогда не нравилось,
волосатый какой-то, думала, или Поликашин.
А у меня коса до пояса, и мы с Антониной
в Сочи на спор загорали — кто чернее будет,
да и правда, взять фотокарточку — на ней
только белки и светятся и коса русая через плечо,
а этот, в своем белом костюме, москвич,
“здрасте-пожалуйста вам бутылочку игристого”,
это только отец не любил офицеров,
а мама так наоборот — подтянутые всегда, строгие, красивые.
Она с ними со всеми дружила и им сочувствовала.
А этот даже и не ухаживал вроде,
ну пройдусь я с ним по красной перед домом офицеров,
ну сходим в гости к Тамарке, мне лишь бы покрасоваться...
Я платья крепдешиновые перебираю, легкие, воздушные.
Талия какая на них, ну разве бывает такая?
Зарыться бы в этот ворох шелковый, сладковатый.
Чулки капроновые со спущенными петлями
аккуратно друг в друга свернуты, почти как новые,
для волос заколки, пустые флаконы из-под духов
“Серебристый ландыш” дорогих, по шесть рублей,
подследники старые, бусы граненые, стеклянные,
фотокарточки офицеров с надписями любовными,
письма какие-то нежные и записочки
“люби меня как я тебя”, буквы от долгих перечитываний
расплылись и бумага пожелтела, в руках рассыпается.
Улица красная, каштанами обсаженная,
отец юный подбородком колючим меня щекочет,
мать ленту в косу заплетает, улыбается,
Малороссия моя родная, щебечущая, картавящая,
на мне ночная рубашка, крестиком вышитая,
волосы лохматые, пахнущие сладко, глаза сонные,
отец веселый, колючий, и мать счастливая, юная,
и жизнь еще не кончившаяся, безумная, бессмысленная,
сиренью осыпанная, снегом хрустящим обернутая,
навязчивости причина — Малороссия шепелявящая,
“люби меня”, мальвы-георгины, астры кладбищенские,
пальцы в цыпках, мальчики в плавках, взрослые в гробах.
20 июля 1996.
* *
*
Клава была горбуньей маленького роста со злыми глазами.
Синее платье из темной шерсти, пальто с чернобуркой,
костюм из трикотажа.
Работала она на ткацкой фабрике, и квартира ее находилась сразу же
за фабричными корпусами,
одни окна выходили на грязные фабричные стены, другие
на заброшенный пруд,
но там, за прудом, видна была еще и беседка старая, и роща дубовая,
и пустырь.
Утром в дождь, если воскресенье, а не черная суббота, можно было долго
стоять у окна:
что там за рощей, кто туда ходит, свиданья назначает, даже в морось эту
слякотную, гадать.
А зимою, когда уже в шесть часов темно, так на единственном
дребезжащем автобусе
от фабричных ворот можно было доехать до города, холодно;
стекло губами жаркими продышишь
и в эту пургу завывающую смотришь, фонарь вот у склада, а здесь
поворот к станции и мост,
а в городе? ну кто пальто твое оценит? пройтись по центральной улице,
конфет хороших купить,
на скамейке посидеть или в кино сходить, индийское, новое, красивое.
Квартира у Клавы вся в коврах — русская красавица и другие какие-то,
она на них в профсоюзе записывалась, потом в течение нескольких лет
отмечалась, а уже позже открытки приходили из магазина —
покупайте, мол, ковры ваши ненаглядные на трудовые свои сбережения.
Открытки эти я, почтальон, ей и приносил, через цепочку в дверь
просовывал,
“кто?” — долго в щель спрашивала, рассматривала, прежде чем потом
в книжке расписаться за получение: Клавдия Ивановна Чурилина,
ткачиха одинокая, горбатая, детей не имеющая, ковры на свои ткацкие
сбережения покупающая,
в окно со своего четвертого этажа однажды выпавшая, деточка моя,
деточка.
20 июля 1996.
* *
*
На старых семейных снимках чужая жизнь, со мной не связная почти
вовсе,
девятнадцатилетний парень, положивший голову на колени девушке, Сочи, журчащие фонтаны, групповые снимки с отдыхающими, одетыми
в панамы,
крепдешиновые платья и широкие штаны — мода пятидесятых годов.
Девушка улыбается в объектив или просто смотрит перед собой
задумчиво.
Душистый табак, как он к вечеру пахнет душно, как клумбы в темноте
белеют,
как рубашка полотняная в ночи светится, песок под ногами шуршит,
овал лица нежен, шея беззащитна, глаза восторженно распахнуты.
Мальчик деревенский, впервые в Сочи приехавший воздух сладкий
всей грудью вдыхать,
на валунах прибрежных в сатиновых плавках вместе с ровесниками
загорать,
чтобы потом на оборотной стороне карточки “мамочка посмотри как мы
вместе с друзьями
отдыхаем” написать аккуратным почерком, еще четыре года до моего
рождения,
голова от легкого шампанского кружится, гипсовые скульптуры пловчих
обнаженных
из листвы выглядывают, мошкара над вспотевшей головой вьется,
“мамочка посмотри как мы” говорю, мысли тревожные отогнать пытаясь.
От юноши мне губы достались, кисть руки тонкая и женственная,
схожий поворот головы и взгляд косящий, нежность эта безумная
и член красивый, пропорциональный, привязчивость мучительная: лицом
в твои коленки уткнуться,
глаза закрыв, чтобы только в голове круженье чувствовалось и моря шум
слышался,
и высоковольтных проводов гудение, и птиц посвистывание, листвы
шелест,
все это — фотокарточки, случайно ко мне попавшие в замызганном целло-
фановом пакете,
поцелуи курортные, признания молчаливые, любовь начинающаяся,
отца моего юного образ запечатленный, никому, кроме меня,
не интересный.
3 июля 1996.