Правила поведения во сне

Собственно, однажды этот роман уже выходил на русском. Случилось это в

“Худлите” неполных пять лет тому назад, когда тираж в сто тысяч не считался огромным, а коллективные переводы были в ходу. О ту пору роман носил громоздкое имя “Просвечивающие предметы”, имел с легкой руки переводчиков путаницу в гостиничных этажах, милые разночтения в именах героинь и шел третьим в сборнике после “Себастьяна Найта” и “Пнина”. В тени первых двух наш роман и остался — до нынешнего, скажем, дня.

Подобное невнимание со стороны литературной судьбы имело длинную ретроспективу. И русские, и англоязычные комментаторы и биографы Набокова, написавшие о нем не одну тысячу страниц, всякий раз сбивались с ритма повествования в том самом месте, где — после “Ады” и до последнего романа “Взгляните на арлекинов!” — призрачно просвечивали “Прозрачные вещи”, вышедшие отдельной книгой в 1972 году. В этом почти заколдованном месте искусные исследователи предпочитали: 1) тактичное умолчание, оказанное роману Зинаидой Шаховской, и 2) бодрый пересказ вялого, в общем, сюжетного стержня, как поступили Эндрю Филд и Брайен Бойд, — и никто, как правило, не задерживался здесь долее чем на три-пять страниц. Как если бы роман не существовал вовсе или был досадной опиской писателя.

Но несмотря на свои прозрачные свойства, роман вполне осязаем и занимает — после многотрудной и джойсоподобной “Ады” — совершенно особое место, напоминая скорее виньетку на синей почтовой бумаге отеля в Монтрё, нежели крупнокалиберный литературный труд. После утомительного перехода через альпы великолепной “Ады” В. В. позволяет себе некую паузу. Но рука, перенимая свойства шелкопряда, продолжает вытягивать нитку строки, и вот — как бы нехотя, почти спонтанно — рождаются “Прозрачные вещи”, за ростом которых автор лишь мельком наблюдает из окон напротив: “А, вот и нужный мне персонаж. Привет, персонаж! Не слышит”. Так, с необязательного шапочного знакомства автора и героя, начинается этот роман.

Но именно такое, “сомнамбулическое”, письмо, которое не трещит под тяжестью слишком глобальных авторских замыслов, позволяет пробиться сквозь бродячие сюжеты Набокова витальной теме “Прозрачных вещей” — в конспективном, так сказать, изложении на сотне страниц. Пунктирные темы В. В. — русская литература, изгнание, детство, страсть и т. д. — отступают здесь на задний план. На сцене же — “водяные знаки потусторонности”, как сказала бы Вера Набокова, или блистательная метафора истонченной уже ткани бытия семидесятилетнего мэтра. Так скажем мы.

Смысл — в прозрачности как таковой, а не в том, например, что финал романа схож с финалом “Защиты Лужина”, или в иных перекличках, которые здесь весьма условны. Нарочито, почти по Гоголю, условен уже главный герой: не стар, но и не молод, несколько рыжеват, несколько рябоват, с цветом лица, что называется, геморроидальным. Его имя — Персон — переводится с оригинала как “человек вообще, некая особа”. Оно отвлеченно в квадрате, ибо синонимично понятию “персонаж”. Роман, как матрешка, представляет собой каталог вещей, предметов, лиц и свойств, расположенных в зависимости убывания коэффициента их физической — или метафизической — проницаемости: от простой (простой ли?) прозрачности женского чулка до прозрачности переборок в кошмарных снах персонажа. Или в его памяти. Фабула тащит героев сквозь пространство и время, подталкивая в прорехи воспоминаний и сновидений, и эти провалы (а видимо, не фабула) суть подлинный сюжет “Прозрачных вещей”. Топография сквозных и глухих коридоров сна составляет его основу.

Но тут с беспардонной самоуверенностью призрака возникает в нашей памяти другой набоковский герой — и требует немедленной сатисфакции. В самом деле: непрозрачный Цинциннат Ц. из “Приглашения на казнь” может обвинить Персона в плагиате, ибо чем, как не апофеозом сна, был тот, 1936 года, роман? Объяснимся, не обращая пока внимания на то, что романы как бы симметричны: 1936 + 36 = 1972. В “Приглашении на казнь” первичен сам сон — его, сна, совмещения, нелепицы, игры с предметами и отношениями, только намекающие на реальность. Взгляд на жизнь из сна. Из воображаемой смерти. Не то — в “Прозрачных вещах”. Герои живут здесь слишком заурядной жизнью, и только оптический прибор автора заставляет заглядывать их в сон — в смерть. И там и тут герои выясняют отношения со смертью, но делают это с разных — симметричных — сторон зеркала, которое, как и смерть, остается неизменным. В “Приглашении на казнь” герой все-таки просыпается (похожим образом проснулась когда-то и Алиса в Стране чудес). В “Прозрачных вещах” его все более клонит ко сну.

Вот подросток Хью Персон поднимается в каморку проститутки; сегодня утром умер его отец; долгожданная свобода. Дотошный набоковед, покрывшись испариной радости первооткрывателя, уже тянет параллель из рассказа “Возвращение Чорба”, в то время как сама каморка становится прозрачной, года отслаиваются и за столом появляется русский писатель, который провел в этой комнате ночь ровно сто лет назад по дороге в Италию. И пока исследователь выводит психологическую формулу “Персон плюс проститутка”, Набоков в который раз начинает выяснять отношения с Достоевским (ибо суматошный призрак — именно он), назначив место встречи — а где же еще? — в каморке у проститутки. Что касается Персона, то в течение двух страниц он напрочь забыт и никто, никто не слышит его одышливой возни на слишком памятливой кровати с медными шишаками.

А вот и теннисный корт (не иначе тот самый, где когда-то Лолита лупила крепко и плоско, со свойственным ей вольным махом). Здесь наш персонаж будет демонстрировать своей возлюбленной фирменный удар, “сильный драйв с льнущей подрезкой”, и дотошные описания постановки руки (ровно как и прилипающего отскока) увлекают читателя настолько, чтобы не заметить перехода из реальности в сон. Ибо в тексте нет никакого подтверждения тому, что стильный удар — не бредовый сон бедного Персона. Начиная с перспективной прозрачности предмета (мы распознаем карандаш “в бревне... бревно в дереве... дерево в лесу... лес в мире, который построил Джек”), В. В. совершает виртуозный демарш сквозь прозрачные стены ночных кошмаров. Ибо что есть сон, как не идеальная метафора смерти и ее водяных знаков на тонкой ткани материи мира?

В реальной жизни Персон зауряден, неловок, одышлив и прост. По ходу романа, однако, Набоков с тщанием шпиона компрометирует реальность, и мы уже не уверены в нашем герое. То Персон — простой корректор. То литературный секретарь великого писателя R. (сквозь которого с зеркальной точностью проглядывает, мерцая, собственное “я” Набокова — грузного, с нехорошими зубами и маниакальной щепетильностью). К двадцатой странице читатель вполне уверенно путает стороны любовных треугольников, которыми проперчены страницы романа. К оптическим обманкам геометрического порядка добавлены провалы чисто гоголевского свойства: дотошные описания людей, совершенно посторонних сюжету (“Дивной души была старушка, жила с пятью кошками в игрушечном домике в самом конце березовой...” Все, забыли). Эти “метафизические” пропасти компенсируются, в свою очередь, материальными геологическими породами горных отрогов Швейцарии, на которые с упорством бодрствующих людей карабкаются герои романа. Но и только.

Набоков наполняет реальность предметами чисто сновидческого покроя: неожиданно безвкусный шоколад, чудовищной формы лыжные крепления (“кузены ортопедических приспособлений”), пучеглазые очки на лыжнице в красном скафандре, газетные комиксы, бездарные телепередачи — то есть приметами “нового времени”, казавшимися В. В. куда более потусторонними, чем обычные психозы и фобии. Зато во сне! — во сне Персон был изобретателем “Персонова пера”, незаурядным стихотворцем и автором фирменного удара. Героическая персона “Персон”! В сомнамбулическом трансе он сражался с прикроватной тумбочкой, разгуливал по карнизам и задушил-таки свою жену, пытаясь спасти ее из воображаемого пожара. За что, собственно, и угодил в тюрьму.

Оказалось вдруг, что весь роман имеет шанс быть всего лишь отчетом нашего Персона на приеме у тюремного сексопатолога, настолько ненавязчиво появляются в тексте его, сексопатолога, вопросы — и также незаметно потом исчезают. Роман окончательно расслаивается: на любовную историю с односторонним летальным исходом — и метафору небытия, где любовная лирика (по-сновидчески, кстати, искаженная) лишь оттеняет прозрачные — потусторонние — свойства жизни в осеннюю ее пору.

Таков вкратце этот роман. Надо надеяться, что после публикации “Новой Юностью” великолепного перевода Сергея Ильина он займет свое исключительное место. Нам же остается лишь досказать, что писатель R. умирает (“Ухожу к другому Издателю, еще более великому. В его Издательском доме меня будут править херувимы — или набирать с ошибками черти...” Своего рода интерпретация Набоковым сюжета собственной, уже недалекой, смерти). В это время бедный Персон еще блуждает по маршрутам памяти. Но в прошлое — как и в сон — невозможно вернуться. Говорят, незадолго до гибели его еще помотало по тюрьмам и психушкам, пока не оказался он на приватном лечении.

Но кто берется лечить сновидения, кроме мошенников?