Господи, я замерз в этом мире

Господи, я замерз в этом мире.
Прости, что в помещении хожу в пальто.
Здесь всё Твое уже разгромили.
А из нашего не греет ничто.

И ведь не сказать, чтоб топили плохо.
Грех жаловаться на наш РЭУ-12.
Да и соседи бы тут же наделали переполоху...
Где вот еще сестре понадобилось шеманаться?

Без нее я совсем тут закоченею...
А все началось с того, что умерла мама.
Вся вселенная пошла остывать вслед за нею.
Не помогают ни электрокамин, ни двойная рама.

И это при том, что термометр показывает плюс двадцать,

Хотите убедиться — проверьте.
У этих термометров все одно — температура горя, температура радости,
температура смерти...

Подобно тому как мама ни под каким числом одеял

Ей, Господи, погрей, посвети в этом мире еще хоть самую малость,
продли Свою милость,
хотя бы — покуда сестра моя с дороги не возвратилась, —
у ней, Господи, и сил небось не осталось...

...Упокой, Господи, душу новопреставленныя рабы Твоея Веры.
А моей печали, Господи, не дай перейти меры...
Не пожалей, Господи, от поленницы Твоей еще хоть две-три охапки.
Дабы мне, Господи, перед образом Твоим не ходить в шапке...

У нас голуби — по помойкам,
а в Гурзуфе — по белым акациям.
Высуко, высуко, прямо — ой как!
Типичная китайская вышивка или японская аппликация.

Сощипыванье стручков требует известных усилий.
И эта, с сотрясанием кружевной зелени, возня голубиная
снизу смотрится очень красиво:
как будто в любовных сетях запуталась чья-то любимая...

Чего только нет под Таврической синью!
Индейки взлетают на деревья хурмы.
Терзают плоды ее. Очень красиво...
Индейки. Павлины. Жар-птицы...
Жар-мы!

А в лифте бросился ко мне цветок в объятья.
Со всеми зевами и рыльцами своими.
И что же было с этим делать, братья?
Чем было призывать Господне имя,
когда уста уж были переполнены росою,
нектаром, хмелем, ароматом, всей красою
чистейших, сокровеннейших цветочных недр?
О, как же ад на рай обкраденный бывает щедр.
О, это партизанское питанье
огрызком от плода, преподанного Еве.
О, сладость мимолетная в гортани.
О, горечь некончаемая в чреве.

По мере гор мертвеет море.
Огустевает студень волн.
Плотнеет сетка в их наборе.
Скромнеет формы произвол.

А между тем все шире блюдо
под этим странным заливным.
Все больше якорного люда
летит по рельсам нестальным.

Летит чем дале, тем дремотней.
Как будто вплавившись в свинец.
Стихия словно на ремонте...
Но близит, близит свой конец

сумбурная, глухая лира,
поправшая две трети мира,
прибоя комариный писк
оттиснув на гигантский диск.

Десятилетьями гляжу в окно
и, вот же! только-только замечаю,
что ничего за ним и нет давно.
Да и не знаю, было ли вначале.

На всей Земле — Господень только Крест
да плачущая подле Богоматерь.
О нас, мимопетляющих окрест
в небытия раздольном каземате.