Проект “Лексикон истории культуры — телеверсия (ЛИК-ТВ)”, поддержанный Российским представительством Фонда Дж. Сороса — Институтом “Открытое общество” и выдвинутый Академией гуманитарных исследований на соискание Государственной премии России в области культуры и искусства за 1996 год, заполняет пока никем ни в России, ни в мире не занятую нишу: история культуры не представлена в энциклопедическом своде ни в книжном, ни в видеоварианте. Темы телецикла, такие, как “Богатство”, “Имидж”, “Власть”, “Деньги”, “Война”, “Традиция”, “Чудо”, “Тайна”, “Авторитет”, “Обман”, “Числа” и ряд других, большей частью отсутствуют как в энциклопедиях, так и в учебниках по гуманитарным наукам. Впереди — новые темы того же характера: “Еда”, “Скука”, “Счастье”, “Наказание”, “Хаос”, “Вещи” и др.
Проект “ЛИК-ТВ” осуществляется с октября 1993 года на Российском телевидении, его автор — доктор искусствоведения, профессор Московской консерватории Т. В. Чередниченко; в состав участников входят специалисты из разных областей гуманитарного знания, художники, литераторы, композиторы, деятели театра.
Вниманию читателей предлагается беседа о ГЛУПОСТИ, состоявшаяся в эфире 29 ноября 1996 года. В ней участвуют: доктор физико-математических наук С. П. Капица, доктор политологии, полномочный министр-советник посольства ФРГ в России Дитмар Штюдеман, филологи А. С. Немзер и М. Ю. Реутин, публицисты С. Б. Пархоменко и М. В. Леонтьев; ведущая — Т. В. Чередниченко.
Т. В. ЧЕРЕДНИЧЕНКО. Философам, любомудрам, свойственно рассуждать прежде всего о мудрости. Однако время от времени возьмет какой-нибудь крупный мыслитель да и споет гимн глупости. Первый и самый знаменитый такой гимн прозвучал в эпоху гуманизма — “Похвала Глупости” Эразма Роттердамского. А сравнительно недавно, всего сто двадцать лет назад, о глупости весьма положительно высказался Ницше. Вот что он писал: “...мы должны открыть того героя и вместе того дурня, который притаился в нашей страсти к познанию; мы должны время от времени веселиться нашей глупости, дабы остаться веселыми и в нашей мудрости... Так пусть продолжается еще карнавал. Он, собственно, лишь начался. И нам следует вполне принять это головокружение, дабы поле смыслов достаточно отдохнуло от событий последних идеологий и революций. Важно лишь видеть пределы смертельной пляски, важно видеть потаенную в ней... опасность необратимого разложения (тогда уже ничем не поможешь), важно вовремя обратить эти силы к жизни, к чистоте и радости освобождения... к целокупности духа и тела, к „новой архаике””.
Пока не будем акцентировать грозного призвука, которым отдаются слова про потаенную опасность полного разложения. А просто подчеркнем: в успехах (и неуспехах, разумеется) цивилизации или, говоря внеоценочно, в судьбе истории глупость играла не меньшую роль, чем ум.
А. С. НЕМЗЕР. Глупость — это несоответствие некоторым установленным нормам.
Т. В. ЧЕРЕДНИЧЕНКО. И только?
А. С. НЕМЗЕР. Да. И только.
Т. В. ЧЕРЕДНИЧЕНКО. Тогда гений глуп.
А. С. НЕМЗЕР. Да, с определенной точки зрения. Другое дело, что гений создает новую норму, и потом мы ее признаем как таковую.
С. Б. ПАРХОМЕНКО. Глупость — радостная вещь для тех, кто ее совершает, а не для тех, кто ощущает на себе ее последствия.
М. В. ЛЕОНТЬЕВ. Я позволю себе не согласиться, потому что ведь это известная российская историческая традиция, что глупость — это как раз то, что спасает население от мора, страну от гибели. Известный тезис о том, что в России на жесткость постановлений начальства имеется глупость их исполнения, отражает выдающуюся движущую роль глупости в истории.
С. П. КАПИЦА. Определить глупость крайне трудно. Определять ее необходимо в конкретном контексте.
Т. В. ЧЕРЕДНИЧЕНКО. Возьмем научный контекст. Что считается глупостью в вашем цехе, в фундаментальной науке?
С. П. КАПИЦА. Это — вопрос стиля, вопрос вкуса. Я бы сказал, что глупость одного — это гениальное откровение для другого, и наоборот. Часто все зависит от установки личности, от того, как и кто это сделал. В науке, как, я думаю, и в искусстве, есть понятие подлинной ценности и есть понятие кича.
Т. В. ЧЕРЕДНИЧЕНКО. Последуем совету другого значительного философа, Мартина Хайдеггера, и прислушаемся к языку. Что говорит нам о глупости — и об уме — язык? “Глупость” в одном этимологическом ряду с такими словами, как “глухота”, “глум”, но также и “глузд”: в некоторых славянских диалектах — “мозги”, “разум”. “Ум”, как предполагают, — от “явити”, которое родственно латышскому “авитас”, что означает “вести себя глупо, бесчинствовать”. Получается, что ум — это как бы боковой отросток от глупости, а глупость — боковой отросток от ума. Язык роднит мудрость и глупость. Роднили их и традиционные культуры, в частности средневековые.
Д. ШТЮДЕМАН. Глупость нас соединяет, особенно в глубине традиции наших культур. Но, конечно, есть специфика глупости в каждой культуре. Есть, я считаю, чисто немецкая глупость, есть в целом западная глупость.
Немецкая глупость хранит наследие Средневековья с его известным типом Тиля Уленшпигеля, который был героем шванков и других шуточных текстов того времени. И в ХIХ веке сохранился этот образ городского шута, говорящего людям правду. Диапазон этой правды был весьма широк. Начиная от поговорки, что лучшая часть мужчины — не голова или руки, но женщина, жена, и заканчивая весьма парадоксальной и несколько горькой поговоркой, что мир будет спасен глупцом. За такой специфической правдой дурака стоит представление об убожестве как амбивалентном качестве — сразу и унижающем, и возвышающем. Убогий — у Бога, и глупость его понимается как сакральный дар, сродни пророческому. В наше время такое представление больше всего сохранилось, пожалуй, в России. Не случайно некоторые политические лидеры здесь склонны к имитации поведения шута, юродивого, убогого, словно чувствуя за этой ролью перспективу народного доверия.
Т. В. ЧЕРЕДНИЧЕНКО. Глупость в Средние века, разумеется, ценилась. Но не всякая. Существовало различение между глупостью и Глупостью, между простым недоумием и такого рода “нештатным”, выходящим за житейские нормы, поведением, которое делает человека причастным к тайнознанию, к сокровенной мудрости.
Недаром у русских, например, существовало два типа сказок о дураках. В собрании Афанасьева можно найти серию сказок о глупой деревне. Вот пример. Мужики пошли на охоту. Видят — берлога, из нее пар идет. Стали гадать: есть там медведь или нет. Позвали самого умного мужика, Догаду, спрашивают его. Он не знает. Тогда его суют головой в берлогу, держат за ноги. Он что-то подергался-подергался, а обратно вроде не вылазит. Долго ждали, в конце концов вынули его, смотрят — а головы-то нет. Начинают между собой рядить, была ли голова или нет у Догады. Так ни к чему и не пришли. Возвращаются в деревню, идут к Догадихе, Догадовой жене, спрашивают: “Была у твоего мужика голова али нет?” Она задумалась, а потом отвечает: “Когда щи ел, бороденка вроде тряслась, а была ли голова, нет ли, не знаю. Да мне и ни к чему”. Это один тип сказок о дураках, рисующих мир глупой кромешности. Второй тип более известен, это — те сказки, в которых действует победительный Иван-дурак. Именно ему, обделенному младшему сыну, помогают волшебные помощники, например Баба Яга, которая прокладывает ему путь в тридевятое царство, тридесятое государство, где он женится на Царь-Девице и откуда возвращается триумфатором в родную деревню, выполнив функцию посредника между этим и тем светом, между профанным и сакральным.
Первый тип “дурацких” сказок выражает игровое “опрокидывание” космического порядка — мир без иерархии, карнавальный антимир. Позднейшая культурная жизнь, однако, “деметафоризует”, переведет в некарнавально-повседневный, буквально-реалистический план (хотя и смягчит) этот образ. Ну а второй тип связывает фольклорное наследие с фигурой средневекового шута.
М. Ю. РЕУТИН. Эта фигура восходит к представлению о фетише и к языческим корням карнавала. Дело в том, что ритуальная община переживает три стадии: истощения, наполнения и абсолютной полноты. Перейти в последнюю фазу — фазу изобилия всяческих благ, фазу жизни с избытком — ритуальная община может, только причастившись к некоторому источнику энергии, взятому извне. Таким источником энергии было жертвенное животное: на юго-востоке Германии — козел, а в Средиземноморье — осел (согласно известному очерку О. М. Фрейденберг, Иисус, въезжающий в Иерусалим на осле, — сюжет, имеющий дохристианские ритуальные корни), в других регионах — бык, медведь, заяц. Животным этим приписывалась исключительная плодовитость. И этой плодовитости, этой полноте жизни ритуальная община причащается, потребляя жертву. Наследником животного-фетиша и является шут. Недаром его колпак может уподобляться козлиным рогам, что в Средние века связывало его также с дьяволом. Отсюда — амбивалентность шута. В качестве языческого фетиша, знака жизненной полноты, он — почти жрец, сакральная фигура; в силу же символической близости козлоподобному дьяволу — фигура опасная, разрушительная, “глупая”. Пародийное антиповедение оказывается положительным знаком избытка энергии и отрицательным знаком неупорядоченной спонтанности. Другие знаки той же двойственности — производимые во время карнавала гигантские колбасы, огромные халы, громадные сыры, которые тащат по тысяче человек. Все эти нарушения нормы символизируют переход от стадии истощения к полноте, насыщению, ранее отмечавшийся серьезной жертвой, а в Средние века — смеховым антиповедением, веселым, но и рискованным пародированием строгого внекарнавального порядка.
Т. В. ЧЕРЕДНИЧЕНКО. Но все переменилось в Новое время. Гилберт Кит Честертон писал: “Ум больше всего прославляют те, кто им меньше всего пользуется”. А самое большое прославление ума наступило в эпоху Просвещения. Тогда возникло всеобщее убеждение, что историей движет разум. Вера эта, пожалуй, жива до сих пор, хотя на пороге ХХI века все как-то поплыло, все стало менее ясным.
С одной стороны, сегодня уже определилось как фактор общественного сознания сомнение в ценности теоретического разума. Люди перестали доверять идеологам, ведь казавшиеся столь доказательными и авторитетными теории переустройства жизни лопнули в практике ХХ века. С другой стороны, прежнее отношение к глупости как к сакральному свойству, обеспечивающему причастность сокровенному знанию, исчезло, и высказываются небезосновательные предостережения против увлечения образом победительного дурака.
А. С. НЕМЗЕР. Всегда и везде дурака изображать легче. В любой национальной традиции дурак — гораздо более выигрышная фигура, чем умный, прежде всего потому, что дурак может в умного превратиться, а умному превращаться не в кого, он и без того умный. А тот, кто ни во что не превращается, оказывается скучным, тот оказывается несюжетогенным. Его только и можно, что донимать испытаниями и сбрасывать с пьедестала. На самом деле никого, кто по-настоящему умен, ни с какого пьедестала не сбросишь. Но литература — и фольклор, и письменная традиция — предпочитает другой путь. Вот я поставлю дурачка в начале, а дальше буду показывать, как он всех умнее, как он в котле не сварился и красавцем учинился. Это — выигрышный ход, ход, обоснованный фольклорно-мифологическим субстратом, но в нем есть и некоторая удивительная опасность. Мы начинаем любоваться глупостью заведомо, мы начинаем забывать, что не всякая глупость мудростью чревата.
С. П. КАПИЦА. Мы замечаем кич в основном тогда, когда он обретает массовое распространение. Все кидаются в одну сторону, возникает мода, в русле которой никакого серьезного духовного продвижения не происходит. Но — “шумим, братцы, шумим”. Такой интеллектуальный кич — примета нашего времени. Это — какой-то вырожденный образ свободомыслия, которому остается противопоставить лишь скучное здравомыслие. В науке (и в искусстве, и в политике) складываются партии “интересных” дураков, которые кажутся умными, и скучно-академичных мудрецов, которые кажутся глупыми. Между тем оправданны и свободомыслие, и здравомыслие, между этими гранями и надо двигаться.
Т. В. ЧЕРЕДНИЧЕНКО. Если сегодня очевиден кризис рационализма, но в то же время никто не восхищается тайнознанием дурака, то объясняется этот парадокс скорее всего тем, что нынешний ум обрел вполне новый, в своей заостренности, экономико-прагматический характер. Это уже не мудрость в смысле объема и глубины знания, а скорее всего такое качество, которое позволяет в рискованно-альтернативной жизненной ситуации быстро сориентироваться и раздобыть для себя власть, богатство и комфорт. Что же такое тогда сегодня глупость? Об этом можно судить по продукции массовой культуры, ведь ее основное свойство — эстетизированное недоумие. Йохан Хёйзинга назвал это качество массовой культурной жизни ХХ века “пуерелизмом ” , что означает наивную ребячливость, инфантильную беспроблемность, которая принимается с энтузиазмом, как здоровая норма. “Глупая деревня” из русских сказок теряет признаки символического антимира и превращается в обыденную мировую действительность. В самом деле, когда мы видим, с каким несколько взвинченным, бодрым весельем некие удачливые молодые здоровые люди жуют сникерс, который стал длиннее на целый ломтик (“ломтик” — это, очевидно, новая точная единица измерения для складывающихся в массовой культуре интеллектуальных координат), то мы реагируем на эту картинку как на своего рода глупость, что не мешает нам с ней мириться как с нормой.
Таким образом, возникает следующая система. С одной стороны, есть жесткий прагматический разум, который делает сникерс длиннее на целый ломтик и продает его по всему миру. С другой стороны, есть уже далеко не священная глупость, которая позволяет манипулировать ее носителями, чтобы они покупали по всему миру этот ставший длиннее сникерс и тем самым приносили доходы тем, у кого имеется догадливость сделать ломтик неотразимо точной единицей измерения.
Ум и глупость теперь не родственны, как это было в Средние века. Они жестко разделены, как люди по ту и по эту сторону прилавка. Но они нужны друг другу, нужны как цель и средство.
Только в искусстве сохранился дурак в старом смысле — не в качестве манипулируемого счастливого существа, но в качестве ясновидца.
Д. ШТЮДЕМАН. Да, глупец продолжает играть свою роль в литературе. В центре одного из лучших, по-моему, за последние тридцать лет в Германии литературных произведений — “Жестяного барабана” Гюнтера Грасса — стоит маленький кретин. И через его жизнь, его восприятие предстает удивительно точный, ясный и страшный образ Третьего рейха, войны.
Т. В. ЧЕРЕДНИЧЕНКО. Изменение ума (его прагматизация) и изменение глупости (ее превращение в счастливую манипулируемость) привели к изменению качества смеха, который всегда возникал на перекрестке между мудростью и глупостью. Смех средневекового шута — это саморазоблачающий и вместе с тем очищающий смех, смех над собой. В процессе культурных трансформаций от этого смеха поначалу осталось одно саморазвенчание.
В русской культуре вехой этого процесса стал город Глупов М. Е. Салтыкова-Щедрина. И сегодня на это произведение часто ссылаются, пытаясь выстроить историческую и современную модель русской действительности как некой страны дураков. Этот образ настолько утвердился в текущем журнализме, что кажется, будто на него работала вся литературная традиция.
А. С. НЕМЗЕР. Мне хотелось бы сказать о том, что Салтыковым-Щедриным великая русская литература не исчерпывается. Я лично не люблю этого писателя. Я думаю, что это очень злой писатель, и острота отдельных наблюдений не искупает жестокости, некоторой бесчеловечности его концепции. Но и Салтыков-Щедрин писал не столько при этом о России и русской глупости, сколько о человеческой глупости вообще. Это можно почувствовать в его сочинениях отнюдь не российской специфики. А что касается эксплуатации “Истории одного города”, то что же: надежно, выгодно, удобно. Запоминающиеся хлесткие афоризмы, красивая — газетно-красивая — нахрапистая фраза. И наш мазохизм, наш вполне новейший мазохизм... Это присуще любой нации; не мы страна дураков, любая страна видит себя страной дураков, и, скажем, в немецкой традиции это вполне приметно...
Т. В. ЧЕРЕДНИЧЕНКО. Но у нас, согласитесь, это длится чуть не век...
А. С. НЕМЗЕР. Но это — еще и специфика последнего периода нашего развития, по понятным причинам сложившегося именно так... Так вот, наш мазохизм, этот вот азарт упоения собственной глупостью, азарт саморазвенчания, — он существует, между прочим, не без некой шкодливой надежды: раз вот такие уж прям глупенькие, то тогда в конце концов как-нибудь само собой сработает и глупость наша нам простится. У Щедрина, между прочим, этого не было. Он не прощает, и он не рассчитывает на прощение. А мы Щедрину след в след идем и тут же его быстренько, иногда подсознательно, не отдавая себе в том отчета, перекодируем: вот, мол, выпьем еще и погуляем еще, — именно потому, что такие мы глупенькие.
Т. В. ЧЕРЕДНИЧЕНКО. Нынешняя культура — культура эпохи сникерса — убрала из смеха уже и горечь. Нет ни очищения, ни саморазвенчания. Последнее еще представлено в советских анекдотах о дураках, которыми были и политические лидеры, и милиционеры (мелкие представители власти), и последний чукча, вместе образовывавшие сплошной континуум саморазвенчания. Теперь существуют анекдоты о “новых русских”. Они тоже как бы дураки, но настолько прагматически удачливые (их дети в песочнице копаются радиотелефонами), что даже вызывают зависть и уважение. Вокруг них нет глупой кромешности. Они — такие дураки, которые ведут себя отменно умно и правильно, нам бы так. Глупость в смысле смешного недоумия, пожалуй, продолжают видеть лишь в сфере политики, и это последние остатки традиции.
М. В. ЛЕОНТЬЕВ: Вообще политик — это во всех странах живое осуществление, выставленное на всеобщее обозрение воплощение глупости. Политик для того и существует, чтобы весь народ видел, что вот он — дурак, а мы все умные. Это — основная общественная функция политика, функция терапевтическая.
С. Б. ПАРХОМЕНКО. Правильно, ведь как строится, например, хорошая телевизионная викторина? Эти игры всегда держатся на том, что человек, который сидит в кадре, не может догадаться, что слово из пяти букв, начинается на “д”, кончается на “а”, — “дырка”. А кругом сто пятьдесят миллионов телезрителей кричат: “Козел, дырка, дырка!” И они чувствуют, что они его умней, что — образованней. И смотрят как безумные, день за днем, год за годом, эту передачу. Совершенно точный выстрел.
Т. В. ЧЕРЕДНИЧЕНКО. Напоследок вернемся к фрагменту из Ницше, где содержится призыв к глупости как к санитару, к тому, чтобы “поле смыслов достаточно отдохнуло от событий последних идеологий и революций”. И подчеркивается: “Важно лишь видеть пределы смертельной пляски, важно видеть в ней потаенную опасность необратимого разложения...” Сегодня, повторю, история глупости как сакрального, причастного тайне и чуду, феномена закончена. Глупость — это сегодня неумение добыть себе власть, богатство и комфорт, и она же — средство для других — для тех, кто умеет добыть себе все перечисленное. Возможно, “опасность необратимого разложения”, о которой писал Ницше, реализовалась. А возможно, вся эта как бы даже общественно-респектабельная суета вокруг “Полей чудес”, весь этот гиперболически-солидный (по затратам и выгодам) карнавал несерьезности, все эти шутовски-прагматичные эскапады публичных политиков означают, что глупость, после просветительских односторонних упований на разум, наконец восстановлена в правах и что недалека эпоха “новой архаики”, с которой Ницше (и не он один) связывал самоочищение культуры.
Словом, увы или ура? Пока трудно сказать. Дело не в уме и не в глупости, а в вере, которая делала дурацкий колпак и подобием короны и митры, и аналогом рогов нечистого. Вера — то третье, которое по отношению ко всем противоположностям — всегда первое.