Женщину? Вы сказали — женщину ? Надзиратель, совсем еще юный сержант, посмотрел на меня с любопытством. Кажется, он меня наконец расслышал. Непрерывный лязг и грохот ночной смены поглощали всякое человеческое слово. Испугавшись, что он опять не услышит и уйдет, я придвинулся вплотную к оградительной сетке:
— Да, да: женщину! Если можно!
Словно прикидывая, стоит ли иметь со мной дело, он в сомнении покачал головой:
— Нет. Это невозможно.
Слишком он был молод, этот сержант, слишком старался быть правильным — эта напускная строгость, эта нарочитая тяжесть осанки и твердость в голосе. Он стоял напротив, как монумент, не сводя с меня пристальных серых глаз, в которых ничего нельзя было угадать, кроме присяги. Неужели я ошибся? Неужели он ничего не знает о ней? Нет, не может быть. О ней знает каждый. Каждый хоть что-нибудь да слышал о женщине .
— Послушайте, сержант, у меня отпуск... Я заплачу.
Не отходя от сетки, я вынул из-за голенища сапога отпускной талон и скукожившуюся от пота пачку купюр — все заработанное за последний год. Минуту он колебался, пощелкивал пальцами, беспокойно косясь на сторону, потом ответил так тихо, что я понял только по губам:
— Ладно. Иди за мной.
И мы пошли, потом побежали вдоль сетки, огораживающей цех, мимо сварочных автоматов, брызгавших белой искрой, мимо чадящих серой доменных желобов, мимо бесконечных конвейерных модулей, ползущих в разные стороны стальными гусеницами. То и дело из общего гула и чада выезжали мрачные морды “сварщиков” и, подозрительно исследовав нас холодным рыбьим глазом, прятались обратно. В горячке они могли моментально нашинковать из нас дюжину недостающих деталей; приходилось замирать на месте, как перед бешеной собакой, преданно глядя в темные щели датчиков. Скоро, впрочем, ошалев от грохота и серы, я перестал их замечать, проскакивая с ходу, чувствуя уже затылком жутковатую электрическую щекотку.
Внезапно все оборвалось — мы влетели в яму изолятора. Тишина. Тусклое освещение. Тяжело дыша, но сохраняя бравый вид, сержант уверенно двинулся по центральному коридору. Я шел следом, стараясь попадать с ним в шаг. Сахарный хруст песка под нашими сапогами повисал долгим эхом под потолком, рассыпался по многочисленным рукавам боковых ходов.
Через сотню шагов я вдруг поймал себя на мысли, что начинаю чувствовать ее. Что-то появилось такое вокруг, какое-то особенное напряжение, вибрация воздуха, словно от бегущих по нему издалека тайных шорохов и шепотов. Мне даже казалось, что я могу указать направление движения и то, насколько мы уклоняемся от фарватера на том или ином повороте, но тут же меня охватывало сомнение: да точно ли это была она? Что я, в сущности, знал о женщине? Ничего. Или почти ничего. Слухи. Сказки. Обрывки текстов на истлевших страницах старинных книг.
“...Пугливы и легки, как серны, женщины, по слухам, держатся поодиночке в укромных местах, часто меняя убежище. Видевшие ее утверждают, что женщина удивительно похожа на человека, но при этом что-то совершенно другое. Взгляд ее, слишком осмысленный, отличает ее от других существ, а кожа ее, оливковая с голубым отливом, так тонка, что солнечным утром в просвет можно увидеть алую пульсацию сердца и крупных сосудов, а на закате — изумрудное сияние вен. Говорят также, что в холодные ночи они роют глубокие норы и, выстлав их отборными травами, живут там в оцепенении по нескольку суток. Изредка в предутренний час можно услышать их пение, полное тоски и нежной страсти. Песнями спасаются они от холода и одиночества”.
— Сержант, я хотел спросить...
Не оборачиваясь, сержант махнул рукой: мешаешь! Дальше пошли молча, еще осторожнее ступая по хрустящей каменной крошке. Совершенно неожиданно на одном из поворотов в глубокой нише обнаружилась ветхая лестница. Сплошь покрытая лишайником, выросшая, казалось, прямо из-под земли, она круто уходила вверх и терялась в далекой полутьме каменного колодца. Карабкаясь за сержантом по бессчетным перекладинам, напитанным влагой, как мочало, и горько плачущим при каждом прикосновении, я все ждал, что лестница вот-вот стряхнет нас, словно перезрелые смоквы.
Мы приближались к ней, и это было главным; я чувствовал, что она уже входит в меня гулким разбегом сердца, путаницей мыслей, сладкой жутью, от которой ладони покрывались холодным потом. С каждой ступенькой, с каждым шагом мы приближались к ней. И с каждым шагом росла моя тревога, обретали рост и плоть книжные суеверия.
“...Питаются женщины, по свидетельствам очевидцев, лепестками роз, которые в изобилии растут на склонах гор, причем в холодное время смешивают их со свежим снегом. Когда же корм найти не удается, ограничиваются солнечными ваннами. В этот момент они совершенно беспомощны и могут подпустить к себе очень близко. Однако, соблазнившись такой легкой возможностью — здесь все свидетели единодушны, — человек подвергает себя страшной опасности. Стоит приблизиться к женщине шагов на тридцать, начинается страшное: человек чувствует беспричинную тревогу, потом сердечную тоску и, наконец, тихое помешательство овладевает им. Подобно ребенку, подойдя к женщине, начинает он вдруг утирать с лица слезы, жалуясь на свое сиротство и безмерное одиночество, грезит вслух о небывалом, точно она пробудила в нем воспоминания о какой-то другой, счастливой, но утраченной безвозвратно жизни. В отчаянье простирает он руки, пытаясь уловить ее, но та всякий раз ускользает в последний миг, оставляя несчастного безумца с разбитым сердцем. Никому еще не удавалось поймать женщину, никто еще не сумел разгадать ее тайны”.
— Скажите, сержант...
— Стой. Теперь сюда. Держись правой стороны.
Лестница внезапно окончилась, и мы перебрались на небольшую площадку. В мелкой лужице под ногами плавало несколько окурков. И снова потянулся каменный лабиринт; узкий ход то расширялся до небольшой пещеры — с гигантских сосулек над головой срывались звонкие капли, — то сужался, и мы едва протискивались, задевая головами скользкие своды. В прибывающем мраке я уже с трудом различал упругую фигуру сержанта. Однажды мне показалось, что он исчез; я припустил со страха не разбирая дороги и несколько минут в панике нырял из одного тоннеля в другой, пока он не окликнул меня из-за спины.
“...Некоторые, однако, говорят о женщине совсем другое. Женщина, по их мнению, — это род цветка из семейства однодольных, который большую часть времени скрывается под землей и лишь на несколько весенних дней выбрасывает свои побеги на поверхность. Побеги эти, жаркие и жадные, напитанные горячими соками земли, вырвавшись на свободу, устремляются во все стороны. Денно и нощно блуждают они в слепом вожделении по предгорьям и равнинам в поисках существ, которым можно передать свой жар, свое однодольное томление. А если вдруг попадается им человек, устремляются за ним, морочат его сладким дурманом, пока тот не падает в изнеможении. Тогда, насытившись человеком и охладившись от него, цветок этот расцветает и плодоносит”.
Редкие лужи под ногами мерцали зеленоватым светом, от которого становилось как-то не по себе. Мои первоначальные планы запомнить маршрут провалились. Сначала я еще пытался отмечать повороты и тоннели, загибая в кармане длинную бумажную палочку, но потом, когда ходы и отверстия размножились бессчетно, это стало бессмысленным. Я не смел и подумать о том, что будет, если я вдруг потеряю своего проводника по-настоящему. Кошмар обреченных блужданий по каменным темницам, когда пропадает последняя надежда и во всем свете не остается ничего, кроме вопящего на все голоса утробного ужаса (без сомнения, малодушие безнадежно заблудившегося — то же самое, что и малодушие утопающего, только нестерпимо растянуто во времени), — кошмар этот с отрочества преследовал меня и нет-нет да и поддевал душу на острый коготок.
На одном из поворотов сержант неожиданно вскрикнул и отскочил в сторону, чуть не сбив меня с ног:
— Черт!.. Никак не могу запомнить.
Я посмотрел вниз. На полу лежал ком истлевшего тряпья — форма командного состава. Из штанины торчала серая костяная коленка.
— Что это?
— Адъютант. Застрелился год назад.
— Застрелился?
— Крыша поехала. Ходил сюда каждый день.
— Зачем?
— ...
Осторожно обогнув мощи адъютанта, я догнал сержанта и уже не отставал от него ни на шаг. Не прошло и минуты, как я снова услышал его голос:
— Кажется, где-то здесь. — Он остановился у одного из боковых ходов, отличавшегося от других только тем, что дно его было сплошь покрыто водой. — Да, точно: здесь.
Он как будто хотел сказать что-то еще, но, обернувшись и встретившись со мной глазами, промолчал. Была долгая пауза, наполненная шумным мужским дыханием. Потом я почувствовал легкий толчок в плечо:
— Теперь иди один... Там в самом конце — стена...
“...Говорят также о рыбе. Будто женщина — не что иное, как глубоководная рыба, лунными ночами всплывающая из толщи вод, чтобы поражать случайных путников сиянием своей чешуи. Показавшись над волнами, она начинает играть и резвиться в лунном свете, сверкая тысячами крохотных зеркал на своем теле, пока зачарованный путник не падает в забытьи у кромки прибоя. Добившись своего, женщина подползает к человеку и, умостившись рядом, всю ночь рассказывает ему удивительные истории о далеких землях, подводных городах и затонувших сокровищах. Перед самым рассветом она переворачивает человека на другой бок (так он вернее все запомнит) и, укрыв его морскими травами, возвращается в глубину”.
Не помню, как я одолел первые метры; когда я пришел в себя, вода уже поднялась до колен. Каждый шаг давался все трудней, и все громче становился плеск под ногами; отраженный бесчисленно от стен, он создавал впечатление водопада. Пройдя еще сотню метров, я задохнулся и прислонился к мокрому камню. В наступившей тишине отчетливо слышался скрип сержантских сапог. Трудно было понять, приближается он или удаляется, возможно, он бродил по кругу. Останки застрелившегося адъютанта никак не выходили у меня из головы. Новая волна страха захлестнула меня; я не выдержал и окликнул сержанта. Через несколько секунд тишины и сердечного спазма он нехотя отозвался.
Что-то новое приобрел его голос, догнавший меня в узком тоннеле, — какую-то неприятную мяукающую интонацию. Сказывалось ли мое изнеможение или напряжение нервов, но я отчетливо почувствовал перемену. Что-то случилось. Не только в голосе его, но и в самом сумрачном пространстве тоннеля точно подменили тон и звук, будто какая-то скрытая, запретная сущность вещей вылезла разом наружу и глядела теперь со всех сторон вострыми глазками. Пошатываясь и подгребая руками — вода поднялась уже до пояса, — я побрел дальше.
...Через три часа произошло непредвиденное: вдруг обнажившееся впереди слизистое дно разверзлось, образовав яркую полынью, — и в нее пахнуло пыльным летним полднем. Минуту прыгали по стенам солнечные зайчики, плыли по воде сухие травинки, крутился среди них на одном крыле стеклянный мотылек...
...Нет, рыбой она быть не может. Совершенно исключено. Я не поверил бы в это, даже если бы рыба вынырнула у моих ног и заговорила человеческим языком. Кстати, когда это случилось — отчетливо помню влажный проникновенный взгляд, — я отвернулся. Просто отвернулся и пошел дальше. Не люблю рыб. Слишком они холодны, слишком мало в них воображения.
...Зачем? Зачем я здесь? — спрашивал я себя в который раз, вылезая саламандрой на редкий клочок суши. В стенах тускло поблескивали слюдяные жилы. Чуть замешкавшись, падала капля. Где-то тихо копилась следующая. Ответа не было. Была лишь смутная догадка. Эта догадка, обозначенная глумливой кошачьей мордой, то путешествовала, стоило повернуть голову, с одной стены на другую, то появлялась из воды, притворно фыркала (вода ее не мочила) и подозрительно косила в мою сторону оранжевым глазом. “Зачем?” — спрашивал я кошачью физиономию, но та под влиянием моего прямого вопроса обращалась в темно-лиловую муть, отлетала легким дымком вдаль. Ответа не было.
...Сержант все время держался где-то рядом. Я ясно слышал его шаги то позади, то сбоку. Затихни он на минуту, я, наверное, тут же умер бы от страха. Но почему он не хотел, чтобы мы шли вместе?
Потом появилась стена. Не знаю, как описать мою радость. До того я был точно в забытьи, во сне, с налипшей со всех сторон мутью. И вдруг такая ясная, такая сокровенная минута! Будто очнувшись и сделавшись вновь самим собой, я начал лихорадочно обследовать стену, камень за камнем, шов за швом, и когда до отчаяния оставалось мгновенье — словно нежнейшее щекотание пробежало по пальцам: она была там.
Не помня себя, я приник всем телом к кирпичной кладке — холодные струи побежали по лицу, срываясь с подбородка: да, она была там! Я чувствовал ее, я осязал ее всем существом, всеми тайными сердечными нитями. Это было больше чем чувствовать. Это был восторг и слезы! Сколько усилий, сколько голодных, бессонных, безумных дней. Наконец я узнал ее, наконец я мог ощущать ее, улавливать легчайшее ее движение: вот застучали по камню острые коготки, вот полился певучий воркующий вздох, вот невесомым белоснежным веером распахнулись крылья — полетела...
— Полетела!.. Ты слышишь, сержант, полетела! Это птица. Теперь я знаю — птица!
Никто не ответил. Срывались с потолка и падали в воду тяжелые капли. Тишина была нехорошей. Чего-то в ней не хватало. Важного, необходимого, как дыхание. Холодная струйка ужаса побежала по груди, подбираясь к сердцу.
— Сержант?.. Они ошиблись — это птица... Ты слышишь, сержант?!
Долго стояла полная тишина. Первым звуком, пришедшим от сержанта, было странное мурлыкающее ворчание. Минуту я прислушивался, пытаясь понять, что происходит, все еще надеясь разубедить себя в страшном подозрении. Чудный и жуткий звук, победный вопль хищника пронесся над водой!.. Уже сквозь обморок я слышал яростный плеск воды: существо мчалось ко мне не разбирая дороги, повизгивая в жадном детском нетерпении!..
“...Иные из женщин отличаются поразительным коварством. Так, приняв человеческий облик и выбрав себе жертву из людей доверчивых и простодушных, она соблазняет его безумной мечтой и уводит за собой в каменные лабиринты. Там блуждают они и терпят лишения, пока несчастный не ослабевает и не смущается рассудком. Тогда возвращается к женщине ее природное хищное обличье и вступает она в свои полные права над человеком. Что происходит потом между ними — никому не известно. Но, разумеется, итог этой встречи всегда печален. Таково это существо, называемое женщиной, храни вас Бог от встречи с ней”.
Виталий Снежин родился в 1965 году. Живет в Кемерове. Печатался в местной прессе и в альманахе “Сталкер” (Лос-Анджелес). В “Новом мире” публикуется впервые.