Очередными правительственными обещаниями грядущего благополучия и стабильности заканчивается первая пятилетка российских рыночных реформ. И по мере того, как положение в экономике становится все труднее, обещания выглядят все более мелкотравчато. Например, обещают вернуть “съеденные” сбережения людям старше семидесяти пяти лет и погасить полугодовую задолженность по зарплате.
Еще недавно — казалось, на оптимистической ноте — горой подписанных указов, розданных льгот, пролонгированных кредитов, спрятанных табличек “Денег в кассе нет” завершились президентские выборы. И все вернулось на круги своя: невыплаты, забастовки, нелепые постановления.
В свое время большие надежды возлагались на то, что акционирование предприятий, ликвидация директивного государственного планирования, освобождение цен и выход на международные рынки существенно поправят экономическое положение России и россиян. Общеизвестно, что для советской экономики к началу реформ были характерны низкая конкурентоспособность предприятий, отсутствие производственных стимулов, искусственность и нерациональность многих производств и отраслей. В то время правительство пошло на реформы и использовало, казалось бы, благотворный набор рыночных средств для поправки дела. Именно тогда, и только тогда, в 1992 — 1993 годах, мы имели вполне закономерный спад производства, вызванный переходом от плановой экономики к рыночной. Спад был вызван обвалом неконкурентоспособных , затратных производств, рационализацией производственных связей, требовавших временнуго лага, существенными изменениями в кредитной политике и т. п.
Тогда за спадом следовало видеть рациональные зерна свободной рыночной политики. Прежде всего заметно стала крепнуть банковская система, создававшая хорошие предпосылки для проведения структурной перестройки народного хозяйства. Значительно расширилась, пусть даже и в примитивных формах, торговая инфраструктура. Появился значительный мелкий частный сектор, начинавшийся в Москве с торговли и строительства. Многочисленные ЧИФы создавали экономическую основу вовлечения рабочих в управление своими предприятиями. Сама приватизация шла по пути, близкому к народному капитализму. Были приняты законы, укреплявшие права независимых профессиональных союзов.
Вместе с тем росткам свободной экономики в России повсеместно препятствовали естественные трудности, поэтому многие оппоненты либерального курса стали говорить о неготовности страны к проведению рыночных реформ. Преобладание крупного производства, высокая степень огосударствления и монополизации, архаичная система управления производством, оторванность многих отраслей от внешнего рынка, техническое отставание — все это предопределяло сложности перехода к рынку.
Одна из главных проблем была в психологическом восприятии населением происходивших в стране перемен. От реформы ждали благ, а не испытаний: повышения зарплаты, но никак не безработицы, улучшения снабжения продукцией, а не скачка цен, кадровой перетряски руководителей предприятий и госаппарата, а не соучастия, необычного и обязывающего, в управлении.
Культурная экономическая среда России действительно оказалась далекой от требований реформы. Получив в 1992 — 1993 годах право самостоятельно распоряжаться заработанными средствами, многие трудовые коллективы предпочли их использовать на выплату тринадцатой зарплаты, премий, дополнительных отпускных, но никак не на структурную перестройку своих производств. Руководители предприятий, со своей стороны, также быстро нашли пути прибыльного оборота получаемых средств, естественно, за границами своих родных производств. К 1994 году повсеместно — от районного уровня до центрального государственного аппарата — сложились группы интересов, основу которых составляет личная “уния”. Не к этой ли ситуации применима мораль из басни Крылова: “Как ни приманчива свобода, но для народа не меньше гибельна она, когда разумная ей мера не дана”?
Осенью 1993 года произошли желаемые номенклатурой и советскими директорами изменения в политике приватизации. С этого времени хозяевами производств становились не трудовые коллективы, а их руководители. Достигалось это передачей управления АО холдингам, а также массовой скупкой директорами предприятий акций своих трудовых коллективов по остаточной балансовой стоимости, то есть фактически за бесценок.
Политика приватизации с этого момента стала преследовать не экономические цели, среди которых главная — повышение стимулов производства, а цели политические: сохранить экономическую власть за представителями советского директорского корпуса. Проводилось это при поддержке госаппарата. К концу 1993 года мы столкнулись с контрреформой, если иметь в виду первоначальные намерения, совместно проводимой госаппаратом и директорским корпусом. Принципы свободной экономики, худо-бедно утвердившиеся в первые полтора года реформ, стали в условиях измененной политики подвергаться жесткому ограничению со стороны сформировавшегося еще в советский период правящего класса.
Если в 1992 — первой половине 1993 года “отклонения” от рыночной политики объяснялись главным образом недостатком управленческого опыта у тогда весьма молодого правительства России, а также некоторыми мировоззренческими иллюзиями, то с осени 1993 года пренебрежение многими рыночными законами стало главным содержанием нового курса реформ. Отсутствие конкурентной среды, засилье на всех экономических уровнях монопольных объединений, криминализация государственного аппарата и коррупция, бесправное положение трудовых коллективов, нерациональность системы государственного и производственного управления — все это отличает экономическую ситуацию с осени 1993 года.
Положение, при котором мы не сумели вовремя разглядеть отказ от первоначальных намерений и переход к новой политике, вызвано тем, что уже изначально, в январе 1992 года, руководство страны выбрало ошибочный курс реформ, который естественно эволюционизировал от либерального романтизма к номенклатурному прагматизму. Ошибочность курса объясняется завышенной оценкой состояния советской экономики на начальный момент реформ, беспочвенной надеждой на “голые” рыночные механизмы и раболепием перед западной финансовой конъюнктурой. Считалось, что период спада продлится не более одного года (первоначально подъем экономики ожидался уже к осени 1992 года) и будет связан прежде всего с рационализацией хозяйственных связей. Вместе с тем стабилизация и подъем хозяйства определяются не столько рационализацией хозяйственных связей, сколько структурной перестройкой экономики, которую невозможно произвести в течение одного года. Структурная перестройка, ежели б состоялась, дала бы заметные положительные результаты только спустя пять-шесть лет после ее проведения, что связано с временным лагом инновационного процесса.
...Не дождавшись скорых положительных результатов, правительство смикшировало кардинальные экономические реформы, в том числе и структурную перестройку. В результате спустя пять лет после начала реформы мы получили рыночные формы, но не рыночную экономику. Общее положение народного хозяйства от этого если изменилось, то едва ли в лучшую сторону. Взять, к примеру, производительность труда в российской промышленности, которая за последние годы снизилась почти вдвое [1].
Из-за резкого сокращения доходов сократилась покупательная способность. Существует несколько принципов расчетов вызванного реформами падения реального уровня нашей жизни. “Пессимисты” определяют его в 70 — 75 процентов, что едва ли соответствует действительности. Одновременно неубедительны и данные “оптимистов”, полагающих, что за годы реформ уровень жизни населения в среднем снизился на 10 — 20 процентов. Не следует также забывать, что число полностью или частично безработных в России составляло на начало 1996 года 9,8 млн. человек, или 13 процентов трудоспособного населения. В положении нежизнеспособных оказались многие “номерные” города, большинство из четырехсот градообразующих предприятий, где сосредоточено до 25 млн. населения. Каким бы подходом мы ни руководствовались — оптимистическим или пессимистическим, — это никак не меняет в целом безрадостную картину.
Неудовлетворенность реформами вновь заставила обсуждать правильность конкретных путей создания в России эффективного рыночного народного хозяйства. Однако споры вокруг реформы преимущественно касаются методов ее проведения: какими должны быть инфляция, доля государственного сектора в производстве, объем внешнеэкономической задолженности и проч. Одни в этом случае проявляют себя сторонниками мягкой денежной политики, государственного интервенционализма и протекционизма. Другие — отстаивают позиции монетаризма, выступая прежде всего за жесткую финансовую политику, расширение частного сектора и открытый рынок. Каждая из этих экономических школ исходит из общепринятых экономических стандартов, полагая, например, что инфляция не должна быть выше 10 процентов в год, а уровень безработицы не выше 7 процентов. Предлагается даже обобщающий индикатор степени либеральности экономической политики, называемый индексом экономической свободы.
Реже используется “страновой” подход, сводящийся в основном к поиску аналогий. В этом случае выбирается некая идеальная модель реформы — будь то китайская, чилийская или тайваньская, — в которой ищется нечто общее с российской экономикой, и на основании этого предлагается заимствовать реформаторский опыт. Однако “страновой” подход затрудняет выявление причин, обеспечивающих экономическое процветание, потому что среди многочисленных действий соответствующего правительства крайне трудно выявить именно те, которые в конечном счете привели бы к желаемым экономическим результатам.
В 1991 году казалось, что достаточно привить рыночные механизмы советской плановой экономике — и проблема повышения эффективности российского производства будет решена. И сейчас немало сторонников теории, согласно которой темпы экономического роста находятся в прямой зависимости от уровня либеральности экономической политики в духе раннего П. Б. Струве.
Западный опыт, однако, гораздо сложнее, чем представляется многим его рьяным последователям. В этом смысле особый интерес вызывают результаты исследования состава эволюционных преобразований в странах послевоенной Западной Европы, где одновременно создавались новые формы государства и экономики. Выделяется восемь важнейших направлений преобразований во время перехода от одного типа национальной экономики к другому эволюционным путем:
— проведение денежной реформы и осуществление других стабилизационных мер носило подчиненный характер по отношению к задачам реконструкции и обновления производственного аппарата, не допускалось разрушение его ради достижения монетарных целей;
— в систему управления экономикой были введены новые элементы, качественно более сложные, чем применявшиеся ранее: например, рациональное экономическое планирование;
— государство активно регулировало рынок, поддерживало массовый спрос, предоставляло льготы производственным инвестициям и т. д.;
— приватизация государственной собственности не имела высшего приоритета, значительная доля национальной собственности сохранялась долгие годы;
— контроль над ценами на важнейшие продукты и субсидии для регулирования уровня цен сохранялись примерно в течение десятилетия, а в сельском хозяйстве и энергетике существуют по сей день;
— международный обмен регулировался по хорошо разработанной схеме Европейского платежного союза, нацеленного на укрепление европейского рынка и сокращение зависимости от эмиссии доллара;
— обменный курс валют находился под контролем, движение денежного капитала жестко регулировалось, свободное конвертирование валюты для коммерческих операций не допускалось в течение более десяти лет, пока не окрепли национальные рынки;
— помощь со стороны США обусловливалась соблюдением интересов укрепления национальных валют и национальных экономик.
Вся логика проводимых в нашей стране преобразований говорит о том, что одних только рыночных форм недостаточно и в основу реформы должны быть положены принципы не только универсального свойства, какой бы подход ни использовался — “технический” или “страновой”, — но и учитывающие особенности хозяйственного строя в России, традиции, тип российского работника, психологические факторы и т. п. Мы должны искать на Западе не чудодейственные универсальные формы, а пригодные для нашей страны принципы решения проблемы. Природа человека везде одна. Но условия его бытия повсюду разные: историческая память, социальные , культурные, национальные традиции, сама окружающая человека действительность, в которой он должен жить и действовать именно сейчас, сегодня, капитально разнятся. Правительство России сделало ставку на универсальную природу человека и общества. В результате реформа не задалась, ибо нельзя было игнорировать особенности нашего прошлого и настоящего, которые отличают условия именно нашей, российской, жизни от условий в других странах и регионах мира. Нельзя с доктринерской слепотой следовать чужой экономической и социальной идеологии.
Советская экономика была ущербна из-за лежащей в ее основе идеологической догмы о противопоставлении двух систем — капиталистической и социалистической; она создавалась в угоду не национальным, а интернациональным интересам международного социалистического лагеря, противостоящего европейскому и мировому рынкам. Как того требовали законы борьбы двух идеологических систем, многие производства и отрасли, неприсущие российскому хозяйственному укладу, создавались искусственно — для “внутреннего самообеспечения” — и изначально были неконкурентоспособны на мировом рынке. После крушения социалистической системы пропала нужда в “идеологической” экономике: стало ясно, что экономика отныне должна служить национальным, а не коммунистическим интересам.
Недостаточно иметь просто свободную рыночную экономику. Подобная экономика — “фантом”, за которым правительство гоняется не первый год и который по-прежнему остается недостижим. Как ни парадоксально на первый взгляд, в этом правительство остается наследником советской экономической системы. До начала 90-х проблема состояла не просто в существовании плановой экономики, а в том, что эта экономика не являлась рациональной с точки зрения наших национальных факторов. Ограничившись только отменой плана и созданием рыночных механизмов, мы не сумели избавиться от “чужеродного” нашим условиям и традициям советского хозяйства.
Весь положительный опыт реформирования экономик зарубежных стран свидетельствует о том, что успех приходит туда, где рынок обслуживает национальные экономические системы. Уместно вспомнить сделанное еще в начале века предсказание Вернера Зомбарта: “Ошибаются все те, которые предсказывают, что в будущем будет господствовать одна хозяйственная система. Это расходится со всем опытом прошлого и в то же время противоречит сущности хозяйственного развития. Можно констатировать, что в ходе истории число хозяйственных форм, существующих параллельно, все более и более увеличивается. Хозяйственная жизнь становится все богаче и богаче. Подобно музыкальной фуге, к ней все время присоединяются новые голоса, не заглушая, однако, остальных” [2].
Особенно силен национальный фактор в экономиках государств с емкими внутренними рынками. При этом национальные традиции в этих странах могут быть нам далеко не симпатичны. Экономически грамотный подход состоит не в том, чтобы ломать эти традиции в угоду универсальным рыночным законам, а в том, чтобы эти традиции сумели вписаться в современный рынок. Примером тому служит традиционная японская семья “иэ”, отличающаяся консервативными феодальными устоями. Эту систему прекрасно описал американский экономист (японского происхождения) Уильям Оучи (Оуши), показав, как в условиях современного рынка традиционная японская семья нашла проявление в системах патернализма, продвижения по службе как управленческого решения и проч. Сама японская экономика получила название “Japan Incorporated” [3].
Казалось бы, какое отношение к современному производству могут иметь традиционные неродственные связи внутри японских сельских общин, особенности совместной обработки ирригационных систем, укоренившаяся замкнутость феодальных деревень? Однако данные особенности феодальной Японии, прекрасно использующиеся в современных методах управления, позволили этой стране шагнуть в XXI век. И этому не помешала ни японская система планирования экономики, ни государственный протекционизм, ни демпинговая политика.
Другой пример — шведский социализм, имеющий корни в сельских религиозных самоуправляющихся общинах. Именно в их истории следует искать причину кажущихся на фоне других стран чрезмерными налоговых ставок в Швеции.
Национальные традиции не надо ни идеализировать, ни принижать, ни тем более игнорировать. Излишняя идеализация уводит нас к патриархальной утопии, которая, как к ней ни относись, в цивилизации себя изжила. Преуменьшение же положительного содержания национальных традиций ведет к обществу не более развитому, но компрадорскому по своей сущности. Как видно из примера Японии, там не пошли ни по первому, ни по второму пути. Даже в самых архаичных традициях, противоречащих устоявшимся западным либеральным стандартам, там сумели найти рациональное, и это определило успех их развития.
...Нашу общину, столь идеализируемую в прошлом дружно и правым и левым лагерями, теперь стало принято поносить. Между тем она — как социальное явление — многогранна и несводима к однозначной характеристике. Она содержала как элементы кооперации, так и элементы подавления инициативы. Столыпин, утвердив частную собственность на землю и обеспечив выдел крестьян с землей и техникой, дал возможность развитию частной производственной и сбытовой кооперации. Лучшие традиции общины заключало в себе земство, также получившее заметное развитие в период столыпинской реформы. В отличие от Столыпина, большевики заимствовали другую сторону общины: в условиях колхозной системы насилие над личными экономическими интересами, подавление стимулов, наблюдавшееся в достолыпинской деревне, приняли всеобъемлющий характер.
Или взять отношение к государственному сектору экономики. Государственная экономика со времен Петра Великого основывалась на крупных производствах, многие из которых создавались искусственно. Точно так же как и нынешние, те производства не отличались ни высоким качеством своей продукции, ни эффективностью и, естественно, проигрывали на международных рынках. Более того, как и в начале современных реформ, большинство тех производств были или государственными, или пользовались прямым покровительством со стороны правительственных учреждений. Предпринятые Екатериной II государственные реформы отнюдь не привели к отказу государства от поддержки этих отраслей и их повальному закрытию.
Также в годы, предшествовавшие Первой мировой войне, — годы, которые соответствовали наибольшему процветанию классического капитализма под знаком свободной, то есть частной, инициативы, — Россия являла собой редкий пример страны с сильно развитым государственным сектором хозяйства, что не мешало ее прямо-таки фантастически интенсивному экономическому развитию.
В самом деле, тогда две трети русских железных дорог принадлежали государству, не только строившему новые линии, но и систематически выкупавшему линии частных обществ. Государство принимало непосредственное участие в индустриальной жизни, владея многочисленными предприятиями (рудники на Алтае, Урале, в Сибири, где добывались золото, платина, серебро, медь; пороховые, оружейные, орудийные, паровозостроительные заводы). Оно же эксплуатировало винную монополию не только скупая весь производимый в стране спирт, но и имея собственные винокуренные и ректификационные заводы, производящие водку. Кроме покровительственных таможенных тарифов государство применяло политику цен, способствовавшую росту отечественной промышленности. Казенные заказы на продукты тяжелой металлургии давались, например, по ценам, превышавшим рыночные.
Особенность России в том, что она имеет свой достаточно емкий и в определенном смысле самодостаточный рынок. Именно поэтому политика протекционизма некоторых отраслей хозяйства у нас всегда являлась традиционной. Стоило Александру I в 10-х годах XIX века ввести либеральные тарифы и начать проводить фритридерскую политику [4] — и вместо ожидаемого благоденствия народное хозяйство России столкнулось с известными нам проблемами: развалом производства, засилием на внутреннем рынке импортной продукции, истощением казны и проч. Также следует вспомнить, что реформы Александра II и тем более П. А. Столыпина были в первую очередь национальными, а не либеральными. Столыпин жестко критиковал проекты реформ партии кадетов (в частности, их предложения в области аграрной политики); его либерализм основывался на национально-духовных ценностях и порожденном ими не партийном, а здравом смысле.
Очевидно, государству не следует стремиться уходить из экономики вовсе. Нецелесообразным, о чем свидетельствует российская история, следует признать и отказ от покровительства искусственным отраслям: прежде чем отдавать эти отрасли во власть мировой конкуренции, следует создать для них конкурентные условия на внутреннем российском рынке, используя при этом возможности межотраслевой конкуренции. Существуют и рычаги государственного экономического контроля за этими отраслями. Сошлемся в данном случае на методику определения релевантного рынка.
Сегодня искусственные отрасли заключают треть всех производственных мощностей. Современная экономическая политика вдвойне порочна, потому что — одновременно — и сохраняется нерациональная структура народного хозяйства, и происходит необдуманный отказ от прежде созданных крупных производств. Преобразовав эти производства в частные и оставив их один на один с более удачливыми зарубежными конкурентами, государство вызвало обвал многих отраслей народного хозяйства, не предложив взамен ничего конструктивного. Сейчас в российской экономике простаивают примерно 20 процентов производственных мощностей и 13 — 15 процентов влачат жалкое существование. Формально мы освободили внутренний рынок и дали нашим предприятиям возможность внешней торговли. Но это свобода, по сути дела, фиктивная: ежели стоит производство, ни о какой открытой экономике говорить, разумеется, не приходится.
...Еще в начале века ведущие русские экономисты — Каблуков, Ковалевский, Железнов, Денисюк и другие, — успешно занимавшиеся вопросами внешнеэкономической стратегии и даже опередившие на практике в этом другие страны, ясно понимали необходимость интегрирования в мировое хозяйство. Подобный опыт исследования мирового рынка впоследствии и получил, собственно, в экономической литературе название маркетинга.
Тогда по заданию правительства была создана специальная комиссия под руководством министра внутренних дел Плеве (убитого в 1904 году эсеровским террористом Сазоновым) и при участии академика А. И. Чупрова для исследования мирового рынка хлебов в целях укрепления на нем отечественных позиций. Высококлассная российская сельскохозяйственная продукция столкнулась с новыми экспортерами зерновых — Южной Африкой, Аргентиной, Австралией. Комиссия скрупулезно анализировала “параметры” торговли: время продаж, кредитование и проч. Результаты и выводы успешно использовались при корректировке государственной экономической политики (например, значительно изменилось кредитование, до того менее эффективное, чем в США). В итоге положение России на мировом рынке хлебов упрочилось, а кое-где (к примеру, продажа ржи в Германии) приблизилось к монопольному. Даже трагедия 1905 — 1907 годов не остановила экономического прогресса нашей Родины — вплоть до Первой мировой войны и обвала 1917 года.
Необходимость проведения аналогичных исследований в сегодняшней России очевидна. Сколько можно покорно плестись в хвосте мировой экономической ситуации? Данный пример показывает, что государство не может и не должно полностью выключать себя из хозяйственной деятельности.
При коммунистах основой экономической политики было директивное планирование, хозяйственная органика корчилась в его железных всеохватных тисках. Когда же в условиях либеральной реформы государство вообще отказалось от какой-либо целенаправленной хозяйственной политики, думая, что она как-нибудь отрегулируется сама и, конечно, к лучшему, — новые проблемы стали драматичнее прежних.
Так на каком же принципе должна строиться хозяйственная политика нашего государства? Думается, им должен стать принцип оптимальной поддержки. Собственно, она и есть первейшая обязанность государства перед своими гражданами, им должно оно давать преимущества, действовать для их в первую очередь пользы. Никакой ущерб тут — во имя идеологических и прочих принципов — недопустим. Оказывать активную помощь там, где это необходимо, избавляя при этом от мелочной и корыстной опеки; оказывать поддержку в том, что гражданину одному не под силу, а там, где под силу, — не ставить палки в колеса. Необходимо стремиться к сбалансированной реализации возможностей гражданина, объединения, государства, а не бросать производителя на произвол судьбы, равно как и не превращать его в винтик хозяйственной машины.
Впрочем, потребность построения экономической модели, равно отличной и от социалистической и от либеральной, возникла не сегодня и не в России. Вспомним 30-е годы, предложившие в качестве альтернативы коммунизму и капитализму — фашизм. Порочность фашизма, его фиаско на политической сцене надолго отбили охоту поиска экономической “третьей силы”. Однако глобальные дефекты потребительской цивилизации последней четверти XX века делают его вновь актуальным в мире, а в России, тяжело больной после тоталитаризма, в особенности.
Ясно, что простым симбиозом социализма с либерализмом тут не отделаешься, уж слишком они антагонистичны. Первый (система “альтруистическая”) — конечно, не на практике, в идеале — строится на распределении по труду, взаимовыручке, социальной безопасности и приоритете общественных интересов. Второй (система “эффективная”) — на инициативе и риске, гибкой рыночной стратегии, личной ответственности и т. д.
...Контуры принципиально новой системы мы находим в работах еще дореволюционных русских экономистов. Так, виднейший представитель экономической школы Московского Императорского университета А. И. Чупров (1842 — 1908) высказывался в пользу равновесного сотрудничества интересов [5] . По его мнению, личный интерес (стремление достигнуть наибольших выгод при наименьших “пожертвованиях”) и интерес общественный (стремление к общему благу, также присущее человеку) — вот два основных начала, под влиянием которых должна совершаться организация производства.
Петербургский экономист В. Г. Яроцкий ровно столетие назад предложил совершенно новый подход рассмотрения системы экономических интересов [6] . Помимо их традиционного деления — по принадлежности к субъектам экономических отношений — он предложил деление их на эгоистические и альтруистические, тем самым вопрос о преобладании той или иной формы интересов ставился еще и в зависимость от характера этого интереса.
...Эмигрантский экономист Г. К. Гинс (1887 — 1971; выпускник Петербургского университета), работавший в Харбине, а после войны в Беркли, писал: “...человек руководствуется в своих отношениях к другим людям не только эгоизмом или альтруизмом, но и солидарностью, которая не может быть отнесена ни к эгоизму, потому что солидарность связывает нас с интересами других лиц, ни к альтруизму, потому что солидарность предполагает сознание взаимной пользы, а не только пользы других лиц. Поэтому, условно приняв в основу человеческого поведения солидарность, мы на этом психологическом основании можем построить и особую систему общежития. Назовем ее солидаризмом, и перед нами откроется особая система права и хозяйства” [7].
В 30-е годы теория интересов получила продолжение в идейных поисках зародившегося в эмиграции движения российских солидаристов, создавших в Югославии подобие научной школы: “Для нас не существует диалектического противопоставления индивидуума и коллектива; в плоскости этического смысла жизни для нас создается целостное мировоззрение, в котором национальному коллективу и этической, проникнутой национализмом личности одинаково находится свое место. И наряду с органическими процессами мы усматриваем в общественной и государственной жизни процессы сверхорганические — процессы духовные, этические и творческие и, следовательно, глубоко с личностью связанные. Вот почему мы стремимся выработать свою, российскую, систему национального и социального сотрудничества — российского национально-трудового солидаризма” [8].
Либерализм превозносит личность, которая заключает в себе как силы добра, так и зла. И если действительно необходима свобода для проявления добрых качеств, присущих человеку, то необходима и власть для того, чтобы он не мог проявлять свои злые качества. Индивидуальная свобода является хотя и существенным, но не единственным составным элементом нормального и законченного человеческого общежития. Человек, живущий в обществе и государстве, не может быть только частным человеком. Он должен быть и социальным, и публичным человеком, сообщественником и государственником. Не случайно А. И. Чупров различал два типа организации: частнохозяйственную и общественно-хозяйственную (не путать с социализмом). Современный немецкий политолог Освальд Нелль-Брейнинг выделял общество социально-рыночное, озабоченное благоденствием граждан и делающее все необходимое для того, чтобы его граждане с успехом самостоятельно могли приложить свои силы к достижению собственного блага [9].
Солидаристическое учение родилось как альтернативное индивидуалистическо-либеральной и коллективистско-социалистической доктринам развития общества. “Солидаризм отрицает и пассивность либерального государства, и самоуверенную претенциозность государства социалистического”, — пишет Г. К. Гинс в статье “Современный капитализм и предстоящая эпоха”. Там же читаем определение солидаризма: “Это учение о государстве и обществе, этической основой которых является идея солидарности, находящая свое выражение в добровольных объединениях лиц с общими интересами и координации расходящихся интересов государством, действующим в строгом соответствии с демократическими принципами”. В отличие от коммунистической и либеральной организации, принципом солидаризма является координация, а не субординация, согласование, а не подчинение [10].
Нелль-Брейнинг говорит о несостоятельности понимания солидаризма как некой смеси из индивидуализма и коллективизма: “Дорога не есть лишь середина между двумя канавами, и еще меньше — смесь из двух окаймляющих ее по сторонам кюветов; у нее есть собственный профиль и собственное основание... То же самое можно сказать об отношении солидаризма к индивидуализму и коллективизму. В его фундамент положен принцип солидарности, против которого грешат как индивидуализм, так и коллективизм, хоть и в противоположных направлениях”.
Со времени “Ранних идейных поисков российских солидаристов” отстаивающий интересы отдельной личности европейский либерализм, надо отдать ему должное, претерпел значительные изменения (которые вместе с тем не следует и переоценивать). Однако драма современной России в том, что, утверждая сегодня поверхностные либеральные рыночные формы и политические институты, мы совершаем переход не в европейское общество конца XX века, а в кризисное общество 30-х годов с новыми экономическими и политическими потрясениями...
Не является ли, однако, солидаристический принцип слишком идеальным для нашей конкретной экономической ситуации? Способно ли наше государство, деликатно вмешиваясь в экономическую жизнь, проводить политику оптимальной поддержки?
Пока, разумеется, не способно. И не в силу только “злой воли”, а за неимением твердых идейно-экономических убеждений, балансируя между рудиментами коммунистической дисциплины и посттоталитарной анархии. Людям, осуществляющим экономическую политику, сегодня необходимо мировоззрение более широкое, чем то, что они вынесли из советских вузов и зарубежных стажировок.
Современная реформа не придает должного значения выполнению государством культурно-экономических функций. Очевидно, что наемные государственные работники не были готовы к акционированию предприятий. Именно поэтому внешне правильная акция с выпуском приватизационных чеков привела к отрицанию своей же изначальной идеи и оставила подавляющее большинство населения без собственности.
Будущее российской экономики могут обеспечить изменение экономических функций государства, установление новых принципов структурной перестройки народного хозяйства, умная разработка внешнеэкономической стратегии, исключающая колониальное раболепство, переход к новой системе управления производством, наконец, создание здоровой среды рынка.
Споспешествовать этому может, во-первых, система государственного маркетинга. Для этого — как и в начале века, при Вячеславе Константиновиче Плеве, — необходимо оперативное создание специальной государственной комиссии в составе наиболее авторитетных ученых и с участием думцев, представителей бизнеса и правительства. Ее работа должна вестись по нескольким направлениям: оценка текущего состояния российской экономики (ее внутренних возможностей), исследование состояния международных рынков (их структура, динамика развития, экспертная оценка тенденций), наконец, учет — в области мировой торговли — международных и национальных правовых норм. Пока этим занимается Бог весть кто и Бог весть где, а то и не занимается вовсе. Исходя из выявленных комиссией наиболее существенных элементов российского хозяйственного опыта и уклада, а также возможностей внешнего рынка и конкурентов должна быть разработана государственная программа маркетинга для отечественных производителей, то есть политика освоения Россией международных рынков. А уже исходя из этой программы смодулируем всю российскую экономику — станет ясна оптимальная отраслевая структура как в плане производства, так и в плане собственности, будут разработаны основы финансовой политики, а также демпинговые и протекционистские меры в части тех товаров и производств, от которых зависит ее будущее. Все эти шаги должны привести к восстановлению национального народного хозяйства России.
Уже сейчас очевидно, что основу будущей экономики России будут составлять отрасли некапиталоемкие, но трудо- и ресурсоемкие. Прежде всего это легкая, пищевая и добывающие отрасли [11] . Именно эти отрасли являлись преобладающими в российской промышленности в начале нынешнего столетия. Текстильная отрасль была наиболее значимой и по числу работников (около 30 процентов занятых в промышленности), и по произведенной валовой продукции (26 процентов). В число крупнейших отраслей входили также пищевая и горная. Но если добывающая отрасль сегодня является относительно стабильной, то основы легкой и пищевой промышленности значительно подорваны. Возможность их подъема откроется лишь с проведением аграрной реформы.
Современное правительство открыло российский рынок для западных производителей. Однако нам надлежит самим войти в мировой рынок в качестве равноправных экономических партнеров. Необходимо соединить принципы свободного рынка с национальными факторами экономической системы России. Демонополизация производства, создание конкурентной среды в банковской сфере и государственная протекция отраслей национальной экономики позволят проведение необходимой для вхождения России на мировой рынок структурной перестройки ее народного хозяйства. Она, в свою очередь, должна проводиться не спонтанно, исходя из уже сложившихся тенденций нашего внутреннего рынка, а целенаправленно — будучи ориентированной на государственную внешнеэкономическую стратегию. В этом случае банкротство бесперспективных нерентабельных производств станет сопровождаться становлением тех отраслей, которым благоприятствуют наши национальные факторы и которые перспективны с точки зрения мирового рынка...
Во-вторых, важнейшим элементом национальной экономики является проведение аграрной реформы, опирающееся на столыпинский опыт, принципы которого актуальны поныне. Заимствовать надо государственный контроль над структурой земельного фонда, зональное распределение собственности, систему Крестьянских банков, опыт переселенческих кампаний, меры по улучшению агрокультуры, развитие сельских производств и промыслов. Современная аграрная реформа пошла, увы, по антистолыпинскому пути, притом такому, которому едва ли обрадовались бы даже самые ретивые оппоненты Столыпина.
Современная реформа не более прагматична в хозяйственном отношении, чем сплошная коллективизация села в 30-е годы. Преобразовав колхозы-совхозы в ТОО и АО, правительство не решило проблему собственника на селе. Крестьянин, оставшийся во власти чиновников и старых колхозных порядков, собственником не стал. Фермерское движение, как всего лишь один из элементов будущей национальной реформы сельского хозяйства, в своем развитии остановилось и во многих регионах даже пошло на убыль, а то и захирело совсем. В сельском хозяйстве на всех уровнях господствует тотальный монополизм. Выход крестьян из коллективных хозяйств еще более затруднителен, чем... в достолыпинский период. Сейчас крестьянин не может выделиться без согласия коллективного хозяйства, от которого также зависит получение им своего имущественного и земельного пая. В большинстве случаев крестьянин получает денежную компенсацию своего имущественного пая, вычисленную исходя из остаточной балансовой стоимости основных и оборотных фондов хозяйства. Естественно, величина компенсации оказывается значительно заниженной. А в итоге — Россия “без боя” сдала свой внутренний рынок чужой продукции, часто бросовой и не отвечающей санитарным нормам.
В разработанном Думой Земельном кодексе фактически отрицаются как частная собственность на землю, так и свободный выдел крестьян из коллективных хозяйств. Правительство в свою очередь пытается утвердить право частной собственности на землю, но вместе с коммунистами блокирует проведение аграрной реформы. Частная собственность без реформы — ничуть не лучшее решение даже по сравнению с тем, что предлагают коммунисты. Принятие варианта правительства способно лишь закабалить крестьян, отдав их на откуп новым помещичьим хозяйствам во главе с нынешними председателями колхозов (АО), в чьих руках со временем окажется значительная часть коллективного имущества.
Наконец, совершенно необходимо беспрепятственное развитие культурно-экономических функций государства, которые заключаются в поощрении мелких и средних частных хозяйств, создании инкубаторов частного бизнеса. Что, в свою очередь, посодействует дальнейшей демонополизации производства, поспособствует обеспечению занятости людей в условиях производственного обвала, наконец, наиболее безболезненному и эффективному вхождению тружеников в рыночное хозяйство через соответствующие ему социальные формы. Средние производства в России имеют преимущество в условиях относительно неемкого и географически разбросанного (удаленного) рынка. Большие перспективы имеются у мелких сельских промыслов и производств (в частности, предприятий по переработке сырья), у мелкой торговли.
Ведь предпринимательские традиции — после того как их столько десятилетий выжигали каленым железом — у нас чрезвычайно ослаблены, и лишь режим максимального благоприятствования именно для мелкого бизнеса, который по плечу большему количеству населения, чем крупный и средний, может возродить предпринимательские традиции. Культурно-экономические функции, как и во времена Столыпина, должны изменить саму среду рыночной экономики: поднять уровень экономической и юридической грамотности населения, внедрить в народное хозяйство новые управленческие методы, освоить передовые формы производства, перейти к использованию новой техники в промышленности и торговле и к новой агрокультуре в сельском хозяйстве.
Для поощрения развития мелкого бизнеса предлагаются следующие экономические мероприятия: активизация фонда поддержки малого бизнеса, который существует в настоящем, но слабо себя проявляет, создание центров становления бизнеса и системы консультационных групп. Центр поддержки бизнеса (инкубатор) предполагает наделение небольших предпринимательских структур современной оргтехникой, льготы при аренде помещений, предоставление услуг по управлению и маркетингу.
Культурно-экономические функции государства можно сравнить с просвещенным авторитаризмом в политике. Очень многое зависит от самого государственного аппарата, его способности оказывать воздействие на народное хозяйство, одновременно не подрывая основ рыночной экономики. Нелишне вспомнить слова русского экономиста А. А. Исаева (1851 — 1924), глубокого специалиста по вопросам кооперации: “В одни эпохи государственную власть получают лучшие из общественных элементов; тогда правительство может плодотворно работать во всех сферах жизни. В другие периоды власть принадлежит худшим. Эти худшие, проникнутые только своекорыстными стремлениями, действуют неумело, нерадиво и недобросовестно во всех областях , куда правительство вступает со своим авторитетом. В такие эпохи говорят много и самоуверенно о необходимости государственного вмешательства в общественную жизнь; издается бесчисленное множество законов; органы управления, все более усложняясь, производят огромное количество работы. Но большая часть этой работы не создает ничего, не только не пробуждает дремлющих сил, но даже в самом зародыше приостанавливает их развитие” [12].
Политика оптимальной поддержки в России не может быть такой, как, например, в Австрии или Германии, уж слишком специфичная здесь ситуация. Однако, что для нас самое главное, подобная политика в своей основе является альтернативной как социалистическому плановому хозяйству, так и неорганизованному рынку времен современной рыночной реформы .
Следует отметить особую роль кооперации в солидаризации общества. М. Самойлов [13] в своей статье “Кооперация в будущей России” пишет: “В кооперации живуче отталкивание от капитализма, почему она и построена на принципе равенства артельщиков, на внутренней справедливости. Кооперация и по своему социальному характеру, и по экономическим своим задачам является началом, сдерживающим капиталистический эгоизм. Артель, кооператив в экономическом и правовом планах являются действительными хозяевами дела, но хозяевами на иной, отличной от капитализма, социальной основе.
Профсоюзы в западных странах монопольны, особенно в Европе. Они одержимы классовым эгоизмом. Не считаясь с национальными интересами, они длительными забастовками наносят непоправимый ущерб государству и обществу.
Кооперация своим существованием нейтрализует эту монопольность профсоюзов, поскольку артельщики кооперативов не нуждаются ни в защите, ни в контроле профсоюзов. Кооперация таким образом сдерживает не только капиталистический, но и профсоюзный групповой эгоизм” [14].
В качестве наиболее распространенных систем управления производством на Западе используются системы, получившие условное обозначение “X” и “Y”. В одном случае управление основывается на жесткой регламентации производства. В другом — на факторе “человеческих отношений”.
Уильям Оучи, объяснив понятие национальной экономики, предложил третью систему — “Z”, которую можно обозначить как опирающуюся на имеющиеся исторические культурные традиции [15] . Эта система также является альтернативной чрезмерно индивидуалистическому управлению “X” и слишком коллективистскому “Y”. Управление типа “Z” опровергает распространенную в последнее время в российской экономической науке концепцию “экономического человека” (homo economicus), в которой рациональности индивида придается универсальное значение. На примере сравнения экономик Японии и США Оучи доказал, что успех в управлении зависит от более широкого подхода к человеческому фактору. Если бы в японском управлении к работникам подходили с мерками “экономического человека”, принятыми в США или Западной Европе, едва ли такое управление имело б успех. В том и ценность японского опыта, что там подошли к этой проблеме со своих собственных позиций. И японский опыт важен не с точки зрения конкретных подходов, которые следует перенимать другим странам, а принципов формирования управленческой политики.
В наших условиях управление типа “Z” будет предполагать использование принципа представительства (корпоративизма). В ранних идейных поисках солидаристов предполагалось создание на государственном уровне Палат Труда, объединяющих наемных работников и мелких частных производителей как противовес аналогичным ассоциациям крупного бизнеса (которые усиленно формируются в настоящее время).
Следует предположить, что система управления “Z” в России заимствует от своей японской прародительницы элементы пожизненного найма и систему продвижения по службе, которые вполне согласуются с российскими национальными традициями. Вместе с тем общая модель управления производством будет иметь в условиях России ряд важных особенностей. Это сочетание широкого участия созданных в недалеком прошлом советов трудовых коллективов в разработке стратегических производственных программ с достаточно жестким, единоличным управлением текущими хозяйственными делами со стороны дирекции предприятий. Наконец, существует необходимость развития моральных стимулов российских работников...
Наши “рыночники” прыгнули в рынок непосредственно из марксистской политэкономии, поэтому словосочетание “духовная среда рынка”, очевидно, покажется им нелепым. А между тем отечественные философы и экономисты мыслили только так: экономика, рынок — часть жизнедеятельности человека как духовного существа. Вспомним работы П. Б. Струве и С. Н. Булгакова [16] . Струве видел в капиталистическом духе отнюдь не только тягу к наживе, но и глубокие историко-религиозные корни: “Исходным моментом капиталистического духа как массового явления следует признать проникновение в сознание идеи долга в отношении к профессиональной работе” [17] . Как на первый взгляд ни парадоксально — по Струве, “у колыбели капитализма стоит воздержание”, хозяйство и экономика — производные морали и духа.
Процесс развития рыночной реформы должен сопутствовать процессу развития духовных основ общества, без чего невозможна экономика, построенная на принципах гуманизма и справедливости. Все эти положения особенно актуальны потому, что Россия представляет ныне поле игры эгоистических интересов основной массы предпринимателей, вышедших из советской среды, и западных — не преминувших половить рыбку в мутной воде. Если либерализм в Европе в ходе двадцатого столетия претерпел значительные перемены и от обеспечения личных свобод значительно продвинулся в области социальной политики — в посттоталитарной России он обернулся безудержным эгоизмом. Либерализм и эгоистические устремления власти и личности сделались, к сожалению, сегодня у нас почти синонимами.
Вот почему сама идея свободы оказалась скомпрометированной. Свобода в обществе — следствие высокой социальной дисциплины, основанной на морали. Нельзя, расшатывая мораль, строить цивилизованный рынок. Общественный и экономический климат связаны по принципу сообщающихся сосудов. Когда же больная социально-экономическая среда начинает копировать механизмы цивилизации, возросшей совсем на других дрожжах, — получается то, что мы имеем сегодня.
Юрий Егоров (род. в 1960) — кандидат экономических наук, автор статей по истории российской экономической мысли.
[1] См.: “Вопросы экономики”, 1996, № 1, стр. 25.
[2] Зомбарт Вернер. Современный капитализм. Т. 3. М.—Л. 1930, стр. 509.
[3] Об этом см. также: Макмиллан Ч. Японская промышленная система. М. 1988; Волконский В., Пирогов Г. Российская экономика на распутье. — “Новый мир”, 1996, № 1.
[4] Политика поощрения свободной торговли. (Примеч. ред.)
[5] См.: Чупров А. И. Курс политической экономии. М. 1918.
[6] Яроцкий В. Г. Односторонняя теория экономического развития. СПб. 1896.
[7] Гинс Г. К. Предприниматель. М. “Посев”. 1992, стр. 211.
[8] “Ранние идейные поиски российских солидаристов”. М. “Посев”. 1992, стр. 114.
[9] См. в кн.: Нелль-Брейнинг О. Построение общества. Сидней (Австралия). “Посев”. 1987.
[10] Солидаризм стал идеологией, скрепившей самую значительную и в течение многих десятилетий успешно работавшую антикоммунистическую организацию русского зарубежья — НТС (Народно-Трудовой союз российских солидаристов). (Примеч. ред. )
[11] Как это ни парадоксально на первый взгляд. Ведь со времен коммунизма мощь государства визуально воплощалась для нас в образе гигантского литейного цеха. И хотя тоталитарной кухне не хватало многих “продуктов”, но ни на секунду не прекращалось сталеварение.
[12] Исаев А. А. Начала политической экономии. СПб. 1900, стр. 708.
[13] Самойлов — псевдоним Михаила Николаевича Залевского (1895 — 1996), жившего после войны в Германии. (Примеч. ред.)
[14] Журн. “Посев”, 1955, № 12.
[15] Оучи Уильям. Методы организации производства. М. 1984.
[16] Булгаков С. Н. Краткий очерк политической экономии. М. 1906.
[17] Струве П. Б. Экономия промышленности. СПб. 1909, стр. 44 — 45.