Николай Глазков (1919 — 1979) был поэт выдающийся: он выдавался из ряда вон, стоял особняком, был не похож, не вхож, не характерен и не ангажирован.
Это Коля Глазков. Это Коля —
шумный, как перемена в школе,
тихий, как контрольная в классе,
к детской
так написал его портрет Борис Слуцкий.
Глазков был и есть крупнейший остров в море — преимущественно мелком — русского поставангарда. К началу 40-х годов, когда от могучих эго-футуристов, от словотворцев-будетлян осталось лишь глухое воспоминание (титаны умерли, силачи ушли в подполье, слабаки выродились и адаптировались к поэтике соцреализма, то есть, как сказал в тех же стихах Слуцкий, “кто спустился к большим успехам, а кого — поминай как звали!”), молодой Глазков учредил несвоевременную плеяду “небывалистов” и стал во главе течения, коему предрекал быть дочерней ветвью будетлянства.
Увы. Небывализм был стерт с лица советской словесности и ушел в “сам-себя-издат”.
Глазковские небывалистские поэмы начала 40-х являются производными единого замысла — связанные перекрученными текстологическими нитями, они долгие десятилетия протомились в столе. Алексей Терновский — друг Глазкова, соратник по небывализму и один из знатоков его наследия — пишет: “В годы войны Глазков отложил “Азию”... а отдельные фрагменты из нее... использовал в известном нам “Поэтограде”. Тем интереснее сегодня вернуться к истокам “Поэтограда”, к поэме “Азия”...”
Сейчас пришла ренессансная пора в нашем, читательском, познании глазковского творчества — нам предстают новые и новые стороны этого явления.
Поэма “Азия”, публикуемая здесь впервые [1] , отмечена свежестью первозданного слова — этого, по Хлебникову (а он был наиглавнейшим учителем Глазкова), “вещества духа”. А еще об авторе “Азии” можно сказать словами другого его учителя — Сергея Третьякова (посвященными, впрочем, Алексею Крученых, который также входил в круг глазковских предтеч): “...он с неописуемой любовностью вдыхал в себя свежий запах речевой древесины — языкового материала” .
В “Азии” сосредоточились важнейшие мотивы Глазкова-небывалиста: география и история как личное пространство лирики; родина как “космическое „я”” художника; образ “бродяг, не от безделия бродящих”; поэзия как высшая в своем бескорыстии ценность; утопическое уравнивание христианства с “алостью знамен”... Кстати, Глазков этой поры и коммунизм трансформировал в личную, поэтико-анархическую утопию, вписывая его в фантазийное пространство своего Поэтограда:
Коммунизм, по-моему, Поэтоград,
Где все люди — богатыри.
Впрочем, в этом “коммунистическом проекте”, думаю, гораздо больше лукавого юродства, нежели социальной наивности.
Философская трактовка Азии как историко-географического феномена, включающего безусловно и Россию, развивает духовные поиски крупнейших футуристов — от того же председателя Земшара Велимира до Бенедикта Лившица, чей “полутораглазый стрелец” вполглаза глядел на Европу, а в полтора — на Азию. Глазков же в своей поэме смотрит на Азию — в оба! Азийский взгляд на Россию и на собственное бытие предоставил Глазкову огромные возможности расширенного зрения, и совмещенья времен, пластов, земель, и сотворчества с природой, историей, мифологией.
Ткань поэмы ничуть не выцвела и не обветшала: она ворожит ярчайшей звукописью, чарует игровыми и каламбурными рифмами, поражает емкой афористичностью. Традиции фольклора и авангарда, взаимоумножаясь и питаясь полнотою глазковского жизнелюбия, скоморошества, парадокса, дают небывалый (вот он: небывализм) лиро-эпический результат.
“Черт ногу сломит в “Азии” — поэме...” — не без тревоги и не без гордости сообщает нам автор.
“Азию”, я полагаю, надо читать медленно и сотворчески: смакуя каждую строчку. Открытия Глазкова драгоценны.
Новизна завалена старьем,
Эрой рабства было это время, —
можем мы и нынче, более полувека спустя, повторить вслед за поэтом.
Новизна не стареет и в нетях — современный читатель, как археолог, открывает сокровенные дары Николая Глазкова.
Татьяна Бек.
АЗИЯ
Эпиграфат
1. Пули пели, пали
На горячие поля.
В. Хлебников.
2. Всю эту сволочь
Надо сволочь,
Со стен Китая
Кидая.
В. Маяковский.
3. Россия — лен, Россия — синь,
Россия — брошенный ребенок.
Россию сердцем вознеси
Руками песен забубенных.
Н. Асеев.
4. И идут без имени святого
Все двенадцать вдаль.
Ко всему готовы,
Ничего не жаль.
А. Блок.
5. Пошел шататься
По берегам.
В. Каменский.
6. Туда вступить не смеет ВАПП,
Там правит ЮГОЛЕФ.
С. Кирсанов.
Вступления
- Лунное
- Солнечное
- Земное
Будь луна блин,
Ее бы давно съели,
Межпланетные корабли
Направив к заветной цели.
Будь луна серп,
На земном шаре
Спелые колосья все б
Этим серпом сжали.
Но луна не
Производства орудье,
А поэтому на луне
Никогда не бывали люди,
А впрочем, вовсе не поэтому,
А просто руки коротки
И в рейс пускаться межпланетный
Трудней, чем дуться в городки.
А мне луна дороже ордена,
Какого нету у меня.
За то, что под луною родина —
Мое космическое “я”.
Луна вершит морей приливами
И отступающей волной.
Она лежит в пруде под ивами,
И все бывает под луной!
Солнце ярче луны,
И больше на солнце пятен.
Я поплыл под водой,
Воду всю загребая.
Эх, наш век золотой
И земля голубая.
Мир все так же сиял,
Гениальный и плоский.
Вдруг ударился я
Головою о доски.
Тут я воду глотнул,
Чтобы стало мне легче,
И спустился ко дну,
Погружаясь, как в вечер.
Солнца жаркий кусок
Улыбался планетам,
И пушистый песок
Простирался на дне там.
Время, словно вода,
Протекало по дну там,
И секунды тогда
Поравнялись минутам.
Полусмерть увидав,
В жизнь влюбившись, как в бабу,
Там, где струилась вода,
Я поплыл на арапа.
Выплыл; дальше плыть стал,
Воду всю загребая.
Я и в жизни мастак,
Эх, земля голубая!
Глава первая
Яприм не спал и не лежал
И губы не кусал,
А только мыслил и бежал
Куда глядят глаза.
Он лег в степи и там уснул,
Баюканный травой.
Еще его клонил ко сну
Протяжный ветра вой.
Когда рассвет заблистал розоват,
Яприм пробудился от сна.
Вытатуировал — я азиат
И поставил восклицательный знак.
А Кавказ — это тоже Азия.
Над вершинами небо серо.
По горам по Кавказским лазая,
Повстречал Яприм Агасфера.
Агасфера старикана,
Старикана Агасфера.
Так глушат водку из стакана,
Так проникают в стратосферу.
Так песенку поют блатную.
Так, наконец, Яприм был рад.
Он подошел к нему вплотную
И заорал: — Здорово, брат!
И ухватил его в объятья,
А тот дрожит
И говорит: — Все люди братья,
А я вечный жид.
Яприм сказал: — Сегодня вечер.
В дровянике дрова сухи.
Пойдем ко мне. Я тоже вечен,
Как сочиняющий стихи.
Пойдем со мной в мою берлогу,
Она налево от реки.
Там выпьем водки очень много
И будем жечь черновики.
Агасфер тогда закричал,
Сотрясая эхо высот:
— Я иду от начала начал —
Вот уже тысяча девятьсот —
И к тебе в берлогу не прочь,
Коль налево она от реки. —
И они по снегу пошли,
А держали такую речь:
— Агасфер! Ты немало жил,
Протекал повсюду твой путь,
А поэтому расскажи
Мне про Азию что-нибудь.
— Ладно, расскажу тебе. Но что же?
Многих пешек армия легла —
Азия на шахматы похожа,
Где ее история — игра!
Яприм сказал: — Как русло для реки,
Как человеку воздух,
Так Азии нужны хорошие стихи —
И никаких загвоздок.
Потом они явились в дом,
Там Агасфер стихи читал.
Евангелие от Агасфера
В детстве верят мамам или папам,
А потом уже не верят.
И тогда четырехстопным ямбом
Сочиняют всякие стихи.
Потому что заменяет веру
Неверие само.
А евангелие от Агасфера —
Людям всем письмо.
Можно верить в бога или в черта,
Нужно верить в коммунизм.
Но не так, чтоб сомневаться в чем-то
И смотреть обратно или вниз.
..........................
Глава четвертая
Азия давным-давно возникла,
Самая из всех земель земля большая,
И косматой полосатой шкурой тигра
Распласталась на Восточном полушарье.
Тигр огромный, как крокодил,
Погруженный в тростник зеленый,
Ревел, подпрыгивал и подходил,
Полосатый и разъяренный.
В правой Яприм держал нож,
В левой револьвер из железа.
Револьвер совал тигру под нос,
А ножом тигра резал.
Тигр ревел,
Но не кусался зверь злючий,
Ибо знал, что револьвер
Существует на всякий случай.
А известно с давнейших пор,
Всякий враг — существо умнейшее.
Тигр был враг и из двух зол
Выбирал наименьшее.
Улепетывая от Яприма,
Тигр вдаль полз,
И проходили мимо
Все деревья от пальм до берез...
Вдруг очнулся Яприм и
Сообщил Агасферу он —
Надо путь держать напрямик
Во страну чужедальних сторон.
Там шакальи стаи
Бросаются на падаль,
И в снежной пене зарастают
На Гималаях водопады.
Там Ганг — священная река,
А в ней не мелко.
Индус приходит на ее берега,
Как мусульманин в Мекку.
По ней покойники плывут,
По ней покойники плывут,
По ней покойники плывут,
Плывут, плывут покойники.
Вода там черная, как гроб,
Который десять лет в земле,
И всевозможностью углов
Ложатся тени на земле.
Они, как девушки, лежат,
В дремоте утренней тоня,
И их невинности лишат
Огнем лучей дневного дня.
.....................
Глава шестая
— Что сказал Прометей про метель? —
Агасфер у Яприма спросил.
Ничего не сказал Прометей,
Только дождь моросил.
Ревела осень многоглазием
И очень многое затмила,
Но лишь Москва — столица Азии,
А потому столица мира.
Они стояли у реки,
А перед ними Азия.
Так поступают вопреки,
Изображая несогласие.
Переплывая вплавь границу,
Яприм, огнем смертельным ранен,
На берегу чужом склонился,
Умирая.
А было так — огни сверкнули,
Влача баржу огня и меди,
И, попадая, искра пули
Зажгла костер прощальный смерти.
Агасферу Яприм сказал:
— Там стреляли. Стреляли там.
Умираю, словно корсар,
Сообразно своим годам.
А не хочется расставаться
С миром образов и идей.
Эх, заняться бы реставрацией
Жизней умерших людей.
Я похож на свою страну,
Я хочу на родине умереть. —
Яприм бросился в речную волну
И утонул там.
Глава седьмая
Марсияне и россияне!
Вам посвящаю стих.
От луны исходит сиянье,
Как от иконных святых.
Ныне луна мне кажется меньше,
Чем раньше она была.
Пей же
Кубок большого орла.
Черт ногу сломит в Азии — поэме.
Лишь Агасферу ни черта.
Яприм убит, а в это время
Спускался вечер, как чадра.
Все разметут земные бури,
Утеса кроме одного,
И Агасфер таков, и пули
Отскакивали от него.
Агасферу, ему умереть хотелось,
Но он умереть не мог.
И он исчез, удаляясь через
Покрывающий камни мох.
Эти все события, которые
Летописей хартии хранят,
Во любом учебнике истории
Все найдут, которые хотят.
Новизна завалена старьем,
Эрой рабства было это время.
Ирод был царем,
И Христос родился в Вифлееме.
Безразлично, был он или не был.
Но и не родиться он не мог.
Но манил людей с земли на небо,
Потому что был пророк и бог.
Однажды я, упившись брагой,
Его прогнал, как негодяй,
И он сказал — пойдешь бродягой,
Не умирая никогда.
И я сказал — пойду, пожалуй
(Как пароходы и года).
И по всему земному шару
Иду неведомо куда.
Вне веры я, вне вероятья
Заброшен, брошен навсегда.
Погибли все мои приятели,
И не осталось ни следа.
А христианство развевалось,
Как будто мир стоял на нем.
Оно напоминало алость
Знамен.
......................
...Я видел — века проходили.
Я видел века. Но о них
Нынче любой проходимец
Может узнать из книг.
Не смейтесь, друзья, надо мною.
Я слышал: какой-то граф
Нашел глубоко под землею
Беспроволочный телеграф.
В то время не был домовой
Записан в книге домовой.
Сидел он в книге дымовой
И вдаль глядел.
Но и природу я не постиг,
Как не постиг смерть.
Ежели я утомил — прости:
Могу про разлуку спеть.
— Разлука ты, разлука,
Чужая сторона.
Угробили из лука
Сиамского слона.
Лежит он на границе
Аннана и Таи.
Туда, к его гробнице,
Тропинку протори.
Черт его додери,
Черт его возьми,
Черт его побери.
Приходит двадцатый век.
Наступает 10-й год.
Наступает 20-й год,
Наступает 30-й год,
Наступает 40-й.
А Русь была.
Она как Азия возникла,
Она как море поплыла,
Она и в море не погибла.
Она осталась на земле
И в тракторах и в хлебе,
И в Днепрогэсе и в Кремле,
И в небе и на небе.
Не растворяя двери в мир,
В миру своей фантазии
Был не от мира Велимир,
Великий гений Азии.
Он, как Разин, в Азии был,
Как пять пальцев Азию знал.
— В один завиток трубы;
Небывалая новизна:
Наши годы войны,
Что карты мира смешала, —
Орут небывалые воины,
Председатели земного шара.
Да здравствует будетлянство.
Революция это в стихах.
Да здравствуют будетляне
На земле и на небесах.
А Сергей Есенин разве
Не читал во всех кабаках —
Золотая,
Дремотная
Азия
опочила на куполах —
На куполах монастырей,
И им не нужно менестрелей.
Стоят бутылки на столе,
А люди дрыхнут на постели.
Я уважаю всех бродяг,
По Эсесерии бродящих,
Всегда в какой-нибудь продмаг
За четвертинкой заходящих.
Мне говорил мой друг Игнат —
Пусть все погибнет, все-таки
Из табуретки станут гнать
Искусственную водку.
Но это все не это,
А мне иное надо.
Когда придет победа,
Приду к Поэтограду.
Сразится Азия со всеми
Под предводительством Москвы,
И в день весенний и осенний
Войска пройдут через мосты.
Произойдет такая битва,
Когда решится ИЛИ — ИЛИ.
Потом война была убита,
И труп ее валялся в мире.
Потом народы в вечер летний,
Перемирившись меж собой,
Споют
Я вижу в новой эре
Заманчивые дали,
Березовые ели,
Какие не бывали.
Поэтоград.
Победоград.
Проэтоград.
Хочу, чтоб людям повезло.
Чтоб гиря горя мало весила.
Чтоб стукнуть лодкой о весло —
И людям стало сразу весело.
Чтоб было самое оно
Людей всемирных ради
И чтоб всехлучшее вино
Лилось в Поэтограде.
Пути МЕЖПЛАНЕТНЫХ ладей,
Как женщины, будут воспетыми.
Не станет бездарных людей,
Враждующих вечно с поэтами.
Не будет совсем идиотов,
Всякую всячину путающих.
Не смыслящих ни на йоту
В прекрасных футурах и будущих.
А я иду куда неведомо,
Не возвращаясь никогда.
Как говорится меж поэтами,
Иду неведомо куда.
И, может быть, никто не ведает,
Сметая тысячи преград.
И, может быть, никто не ведает,
Что все идут в Поэтоград.
Не все дойдут,
Но все идут,
Хотя
И не хотят.
<1940 — 1941.>
Публикация Н. Н. Глазкова.
Благодарим А. В. Терновского за помощь, оказанную в работе над этим материалом.
[1] Поэма печатается в сокращении: читателю предлагаются наиболее сильные и недублируемые в иных уже известных изданиях фрагменты.