Как известно, у всякой медали непременно имеется две стороны; но что интересно: одна из двух - причем оборотная - обыкновенно бывает больше. Вот и в данном случае. С одной стороны, конечно же, похвально, что издательство "Терра", в отличие от множества своих собратий, выпускает не только разножанровую развлекательную продукцию типа "женских грез" или "мужских сюжетов", а стремится предоставить читателю также и полноценную духовную пищу - книги по искусству, например. Но с другой... С другой - как раз надо разобраться в подробностях, кои предоставит нам новая серия "Мастера".
Задача у нее солидная и достойная: дать "Жизнеописания великих мастеров кисти, ваяния, зодчества, театра и музыки". Правда, покамест представлены только живописцы, да в ближайших планах фигурирует один скульптор (Роден). До прочих искусств дело не дошло еще, но надо полагать, в этой части издательские обещания будут выполнены; завтра или через год - вопрос малосущественный. А вот вопрос о самих методах жизнеописания куда как важен. Выбор их, понятно, за составителем: можно предпочесть строгую документальность, а можно удариться в романические фантазии. Но коль скоро перед нами серия, то предполагается, что принцип единообразия распространяется не только на оформление книг, а также на жанр и качество. Ведь серийная маркировка есть своего рода обещание: в следующем выпуске вам снова будет предложено то, что привлекло в предыдущем. Так, приобретая издания популярной до перестройки серии "Жизнь в искусстве", читатель знал: о ком бы ни шла речь в каждом конкретном томе, это будет серьезная и основательная "ведческая" работа, тщательно выверенная, точно вписанная в контекст эпохи, разумеется, уделяющая должное внимание "жизни" художника, но больше занимающаяся проблемами "искусства". Если же нас интересовали картинки с натуры, личные обстоятельства и бытовые подробности, надо было обратиться к серии "NN в воспоминаниях современников". И естественно, что любитель "воспоминаний" вовсе не обязан был увлекаться "жизнью в искусстве"...
Жанровая специфика серии "Мастера" определению не поддается: в ней царит полный разнобой. Традиционное искусствоведение соседствует с беллетристикой, претендующей на художественность вымыслов, "ученая" эссеистика, требующая широкой эрудиции и способности свободно ориентироваться во всем культурном пространстве Европы, располагается рядом с плоской публицистической агиткой, которая не требует ничего, кроме готовности верить автору на слово; в один ряд с широко известным Анри Перрюшо или авторитетным Сергеем Львовым (кажется, пока еще не выпущенными) поставлены темные личности, коих никто не знает и знать не надо. Таким образом, различия в жанре и разрыв в уровне как бы запланированы; впрочем, когда дело касается переводных сочинений - а их в серии обещает быть большинство, - отличить хороший (изначально) текст от плохого весьма затруднительно: не пускаться же, в самом деле, на поиски оригинала, чтобы выяснить, кто виноват в невероятных фразах типа "отношения поэтов к прославленному мэтру не сводились к боготворению" - автор книги о Делакруа Ф. Жюллиан или ее переводчик И. Радченко.
С отечественными текстами в этом смысле проще разобраться. Как прочтешь, что "индивидуальные всплески бунта можно увидеть в работах М. Лебедева" или что "природа - Бог. Оставаясь наедине с нею, сколь глубоки, сколь чисты становятся мысли", так сразу становится ясно: автор книги о Шишкине состоит в напряженных отношениях с родным языком. Что в любом случае грустно, а в данном конкретном - вдвойне: ведь Лев Анисов настойчиво претендует на сугубую "русскость". Как в манере письма, стремящейся к лирически-задушевному "русскому стилю", так и в декларируемых взглядах. Собственно, он и героя своего почитает и прославляет прежде всего за национальный дух, неотделимый от православной религиозности. Правда, объяснений того, каким манером пейзаж может (если все-таки может) быть православным или, напротив, католическим, автор не дает, обходясь заявлениями: "в лесной глуши, близ родника с ключевой водой" русский человек, дескать, чувствует себя "в родной религиозной среде", а "полюбить природу чужого народа - что изменить своей церкви". Соответственно, шишкинская верность русской вере подтверждается, помимо прочего, тем, что пейзажи "неметчины", которые приходилось писать в тяжелую пору академического пансионерства, не трогали душу художника. Однако ж это не мешало их успеху в "чертовой загранице": хоть и без особого вдохновения созданные, работы Ивана Ивановича все равно стояли неизмеримо выше заграничных пустых поделок. И некий безымянный дюссельдорфский антиквар, владевший двумя рисунками Шишкина, говорил некоему анонимному русскому путешественнику, что не продаст их "ни за какую цену, потому что им цены нет". Оценку этого безвестного эксперта автор приводит дважды - забавно, до чего наши ненавистники заграницы нуждаются в ее признании и восторге! Но вернемся в Россию.
Единственное, что интересует Анисова в российском культурном пейзаже, - это спор славянофилов и западников, а вернее, пропаганда мнящихся ему славянофильскими идей, поскольку западники предстают здесь личностями бесспорно недостойными, лишенными и сердца, и разума. А причиной побед столь ничтожных противников объявляется масонство - как известно, "серьезнейшая и опаснейшая" организация, ставящая своей целью духовное порабощение народов. Погружаясь в такие важные материи, автор периодически выпускает из виду своего героя, а когда, спохватившись, обращается к нему снова, то обнаруживает, что Иван Иванович тем временем женился, потерял жену, приобрел известность, женился снова, стал первым русским пейзажистом и так далее... "Жизнеописание" распадается на какие-то обрывки, бессвязные фрагменты, сколько-нибудь серьезный разбор работ отсутствует, зато присутствуют невесть откуда возникающие обширные диалоги между незнамо кем, но все на ту же любимую тему: "Да посмотрите на печать нашу. В чьих руках она? Что русского в ней? А образование?" Вот и довели в итоге Россию до того, что к славнейшему из ее живописателей стали относиться с пренебрежением и с иронией, а "апологеты авангардизма" ведут настоящую "травлю Шишкина" - направленную, если разобраться, против всей русской культуры и православной церкви.
Спорить со всем этим не стоит: уровень текста, как и уровень мысли, непригоден для критики. Поэтому ограничусь вопросом о "принципах серийности": не кажется ли издателям, что сие пропитанное "национальным духом" и отвращением к Западу "жизнеописание" странно помещать в один ряд с книгами, прославляющими западных мастеров? Делакруа, например, чьих работ, если верить автору, Иван Иванович при посещении Парижа не заметил вовсе - в полном соответствии с убеждением автора, что ничего хорошего в заграницах не увидишь. Ну да Бог с ним - обратимся к "Делакруа".
В отличие от Анисова, Жюллиан отнюдь не пренебрегает "ведческими" категориями. Он анализирует картины со знанием дела, вникая в композиционные тонкости, колористические нюансы и контрасты, игру рефлексов и прочие живописные красоты. Вдобавок у французского автора наличествует та "насмотренность" (воспользуемся словцом искусствоведов), которая позволяет подмечать даже мельчайшие следы влияний, сознательных заимствований или неосознанных параллелей, приметы тенденций и стилевых трансформаций и вообще любые связи с обширным европейским наследием. Он фиксирует и промелькнувшую "рубенсовскую" линию, и появление "барочных изгибов", и изменившуюся стать неизменно любимых художником лошадей, рысью двинувшихся от Жерико к Бернини; указывает, где свет стал "по-караваджистски драматичен", где возник "пессимистический дух" мастеров сенченто, где Делакруа вторит Давиду, а где заимствует композицию у Россо. Влияние самого мастера на разнообразных потомков тоже не оставлено без внимания; присутствуют и многочисленные литературные, театральные, музыкальные и прочие отсылки. В результате текст оказывается до такой степени перегружен именами, названиями, терминами, что даже вполне образованный читатель начинает испытывать головокружение. Правда, книга снабжена обширным - почти на восемьдесят страниц - комментарием. Но велик ли толк от длинного перечня лапидарных характеристик: "Шинар Жозеф (1756 - 1813) - скульптор, преимущественно портретист, автор мифологических и аллегорических композиций", "Моцарт Вольфганг Амадей (1756 - 1791) - великий австрийский композитор", "Святой Рох (рубеж XIII - XIV вв.) - святой католической церкви"... Кто озаботился составить этот увлекательный список, не указано; неужто сам автор (поскольку другие издания серии комментариев не имеют)?
Конечно, эрудированностью Филиппа Жюллиана можно восхититься - просто как фактом, независимо от результата. И нельзя не признать, что отдельные куски в его работе весьма даже интересны. Однако сложить их в нечто целое автору не удалось. Повествование то кружит на одном месте, то, напротив, резво скачет от темы к теме, не смущаясь отсутствием логики. Искусствоведческие штудии, светская жизнь, Шопен, Жорж Санд, политические интриги, революции и культурные традиции перемешаны в таком причудливом беспорядке, что голова опять же идет кругом. А неудобочитаемый текст порой доводит и до мигрени...
Так что лучшим из трех "жизнеописаний" придется счесть роман Гледис Шмитт. Он порядочно выстроен, живо написан, местами почти увлекателен, показывает хорошее знакомство с материалом и одушевлен любовью к герою. Однако (снова "однако"! как же хотелось бы хоть однажды обойтись без!) в нем нет того главного, ради чего, собственно, все и затевалось: образа гения. Впрочем, это общий и, пожалуй, неизбежный недостаток подобного рода романистики, порожденной естественным желанием - постичь загадку гениальности, заглянуть в душу великого, - но утыкающейся, как в тупик, в невеликое дарование отгадчика. "Только гений может понять гения", - утверждал Шуман; положим, он преувеличивал и понимание нам все-таки доступно. Но чтобы вос-создать личность гения, надо быть воистину конгениальным ему - именно конгениальным, то есть не просто равным по масштабу дара, а еще и родным по духу. Увы, великие не пишут биографических романов о своих великих собратьях, а разве что пользуются в собственных целях какими-то эпизодами, фрагментами судьбы, подчас недостоверными: так Пушкин одарил нас божественным Моцартом - воплощением музыки. А беллетризованные биографии, написанные людьми пусть способными, но от гениальности далекими, всегда оставляют ощущение досадной недостаточности, несоответствия между великим прообразом и литературным образом. Причем недостает в них как раз гениальности гения: изобразить его в обычных человеческих проявлениях - дело не столь сложное.
Вот и Гледис Шмитт оказывается способна достоверно выразить обыкновенные чувства вроде раздражения Рембрандта из-за бесхозяйственности Саскии, радостей самолюбия или, напротив, горечи неуспеха; подчас ей удается передать и любовь, и боль утраты, и тот обжигающий холод восторга, который охватывает подлинного ценителя при виде шедевра. Но когда она стремится воплотить переживания мастера, страдающего от небрежения публики и тем не менее идущего своей дорогой; когда хочет показать, как рождаются великие замыслы, или воссоздать творческий экстаз, - получается унылая банальность: "кисть его была живым существом, продолжением его руки, и каждый соболий волосок на ней подчинялся его желаниям". Когда же дело доходит до моментов исключительных и в жизни гения - таких, как уничтожение отвергнутой заказчиком картины, - писательница вовсе теряется и, не пытаясь даже разобраться в душевных движениях художника, сосредоточивает взгляд на внешней динамике действия: побагровел, взревел, ринулся, вонзил нож, рванул... Может, оно и правильно - все равно ведь обосновать по-настоящему не получится, - но, с другой стороны, если обычно герой изображается изнутри, то внезапный отказ от психологической мотивировки слишком явно выдает недоумевающую беспомощность автора.
...А в общем итоге "другая сторона" рассматриваемой медали оказывается как бы даже единственной, и возникает вопрос: впрямь ли похвально стремление издательства "Терра" не ограничиваться разнообразными рыночностями, но предоставить читателю полноценную духовную пищу? Ведь и при поверхностном анализе означенная пища обнаруживает свою неполноценность, да и в самом стремлении тоже очень чувствуется привкус дешевого рынка, который хочет по-быстрому удовлетворить любые запросы потребителя, не заботясь о качестве предлагаемого товара. И если на упреки поставщикам турецко-китайского ширпотреба легко возразить - зато они одели всю страну, а дешевые шмотки к концу сезона и выбросить недорого, - то "Жизнеописания мастеров" вроде бы не на выброс приобретаются. И какие "зато" могут оправдать существование серии, которая ко всем прочим своим некачественностям присовокупляет еще отвратительный уровень репродукций, превращающих великую живопись в тусклые, мутные, совершенно неудобоваримые картинки?
Издательское дело требует культуры, и тем большей, чем значительнее темы и герои издания, - это аксиома; обидно, что свобода и культура оказались плохо совместимы. И ладно б только свежеиспеченные "рыночники" демонстрировали многообразную безграмотность. Но когда издательство МГУ (!), печатая религиозный труд М. Элиаде, называет Хризостома Христостомом, очевидно, не догадываясь, что речь идет о Златоусте; когда "Искусство", выпуская Гофмансталя, в предисловии разбирает один вариант трагедии "Башня", а в самой книге помещает другой, с ровно противоположным финалом, - чего ждать от "Терры"?
А впрочем, иные из ее благих намерений осуществлены достойно - серии "Зарубежная классика детям" или "Сокровища мировой литературы", например. Правда, это почти исключительно перепечатки изданий дорыночной эры - ну так что ж? Работа с хорошими образцами - тоже дело хорошее: недаром в прежние времена и великие мастера учились, копируя произведения предшественников.
Алена АНГЕЛЕВИЧ.