ВЛАДИМИР ОШЕРОВ
*
В НРАВСТВЕННОМ ТУПИКЕ
И прежде и посегодня западное общество представлялось и представляется большинству наших свободолюбцев как альтернативная и вожделенная для России возможность. Независимых, вдумчивых голосов, зовущих вглядеться в затратную потребительскую цивилизацию аналитично и трезво, звучит немного; их носителей сразу заподозривают в изоляционизме.
...Тоталитарная пропаганда делила мир на светлый и темный по принципу исповедания марксистской идеологии. Соответственно, велик был искус поменять знаки и видеть образец — в противоположном навязываемому. С этим и поехали в перестройку на Запад те, кому это прежде не разрешалось. А возвращаясь, кропали по-неофитски восторженные очерки о свободном мире и рынке без берегов; подробный перечень товаров ближайшего тамошнего супермаркета при этом торжественно, бывало, включался в текст, как “список кораблей” в “Илиаде”. Та же инерция доминирует и теперь: в цивилизации видят то, что хотят видеть, — не глубину, а поверхность; приверженность ее принципам почему-то сделалась синонимом демократических убеждений.
Реальность же, как всегда, вне полярных делений. Глобальный кризис в канун XXI века втягивает в свою воронку все человечество; и за глянцевой яркостью западной жизни — общие драматичные проблемы, связанные с ненасытностью рыночных потребительских механизмов, размыванием фундаментальных ценностей, на которых цивилизация строилась, усыханием духовных корней и обмелением высокой культуры.
Самый азартный сегодня спор: должна ли Россия стремиться влиться, так сказать, в общее мировое цивилизованное развитие — или у нее свой особый специфический третий путь. Ошибочная дилемма! “Третий путь” актуален отнюдь не для одной России, в нем настоятельно нуждается вся цивилизация в целом.
...Эмигрировавший пятнадцать лет назад, В. М. Ошеров знает мир, о котором пишет, изнутри; занимается историей и социологией США, идейными и политическими особенностями западного консерватизма.
Юрий Кублановский.
1
В своем цикле лекций об американском образовании один из крупнейших католических философов XX века, Жак Маритен, говорил: “Не важно, какими недостатками может отличаться семья в определенных конкретных случаях, не важно, какие беды, какой раскол вносят в семейную жизнь экономические и социальные условия наших дней, природа вещей не может быть изменена. И эта природа вещей состоит в том, что сила и благо любви впервые развиваются в семье. Не только пример родителей и правила поведения, которые они внушают, и религиозные привычки и чувства, которые они поощряют, и передаваемые ими семейные предания, короче, непосредственно выполняемая ими воспитательная работа, но и в более общем смысле взаимный опыт и взаимные испытания, усилия, страдания, надежды и повседневные труды семейной жизни и повседневная любовь, вырастающая из них, создают нормальную сферу, где чувства и воля ребенка естественно формируются. Общество, состоящее из его родителей, его братьев и сестер, — это первичное человеческое общество и первичная среда, в которой сознательно и бессознательно он... получает свою нравственную пищу” [1] . Такая старомодная, явно не укладывающаяся в культуру 90-х годов нашего века точка зрения на семью подтверждается тем не менее всеми данными современной статистики. Да и удивительно ли, что дети, лишенные нормальной семьи и связанных с ней наглядных уроков любви, послушания, совместной жизни с близкими и дорогими людьми, составляют подавляющий контингент будущих правонарушителей и людей, которым трудно уживаться с законами и правилами человеческого общежития?
Об этом вспоминаешь, когда речь заходит о тревожной и, разумеется, “неразрешимой” проблеме Америки: молодежных бандах в больших городах. В них насчитываются десятки тысяч членов, и самое невинное их развлечение — пачкать стены домов разухабистыми “граффити”. Неуклонно растущее число убийств среди подростков впрямую связано с жестокими разборками в борьбе за территории и сферы влияния в торговле наркотиками. В ежедневных перестрелках с применением самого современного автоматического оружия погибает и много невинных прохожих, в основном — детей. Все дети, живущие в трущобах-гетто, не только мальчики, но и девочки, сталкиваются с постоянным давлением со стороны сверстников, побуждающим их вступать в банды. Пресса и телевидение полны страшных историй и кадров окровавленных жертв и рыдающих матерей; политиканы произносят громовые речи, требуя то запретить огнестрельное оружие, то устраивать в многоэтажках, где живут малоимущие, повальные обыски и облавы; им с не меньшим гневом возражают поборники индивидуальных свобод, освященных Конституцией, — права на ношение оружия и запрета на обыски и аресты без санкции суда... Закон, запрещавший ношение огнестрельного оружия вблизи школ, был недавно объявлен Верховным судом неконституционным. Даже либерал Билл Клинтон высказал по этому поводу возмущение, и с ним можно согласиться. Юридические игры продолжаются, их участники выглядят необычайно принципиальными, но что делать с молодежью, так никто и не знает.
По данным ФБР, самая быстрорастущая категория преступников — дети от 10 до 17 лет. Если в 1965 году число арестов среди этой возрастной группы составляло 137 на каждые 100 000, то в 1990-м эта цифра выросла до 430. Хотя численность населения в США выросла с 1960 по 1990 год на 41 процент, но общее число насильственных преступлений увеличилось за тот же период более чем на 500 процентов. Источники такого феноменального роста становятся понятны, когда мы посмотрим, например, данные о численности незаконнорожденных детей в США: 1970-й — 6 процентов от общего числа детей; 1992-й — 26 процентов. Среди негритянского населения это число в 1992 году составило 64 процента (!). Что же тут удивляться росту молодежной преступности?
Но важны даже не эти цифры. И не то, что говорят о молодежной преступности социологи, юристы и политические деятели; важно, что члены банд говорят сами о себе. И вот что выясняется. В банду идут не потому, что нужда заставила (в Америке никто не голодает), и не потому, что преступные наклонности заложены в некоторых людях с детства (хотя такое возможно), и даже не от страха атомной войны и общего отчуждения конца XX века. Нет, главная причина, и это открытым текстом говорят сами члены банд, — банда заменяет им семью, которой дома у большинства из них нет. Семью, разрушенную десятилетиями безжалостной “культурной” и “научной” борьбы против традиционной морали, против религии, против авторитета родителей; разрушенную безмозглой социальной политикой вэлферизма. Вся культура XX века (да и XIX в значительной мере) занималась воспеванием “бунтаря”, борца с оковами обскурантизма и буржуазности. Жаждали освободиться от бремени всяких обязанностей — вероисповедных, семейных, гражданских. Вот и освободились.
И теперь юные бандиты прямо говорят: нам нужен чей-то авторитет, чье-то руководство. Большинство из них — дети и внуки матерей-одиночек и анонимных отцов. Отцы эти были воспитаны, в свою очередь, такими же “родителями”, жившими в тех же уличных джунглях и окруженными разнузданной, полупорнографической масскультурой. Они, пожалуй, никогда и не задумывались о том, что есть такая вещь, как полноценная семья, что существует родительская любовь и забота, есть родительская ответственность. Детям нужны отцы и любящие семьи, а не “паханы” в банде и в неизбежно следующей за бандой тюрьме. Но именно “паханами” все и кончается.
О чем еще они говорят? О том, что, живя в городском гетто и не имея “верных” друзей, готовых всегда за тебя заступиться, ты просто-напросто рискуешь жизнью. В любой момент к тебе могут подойти на улице, придраться к тому, что ты “не так посмотрел”, и всадить нож или пулю. Оружия, находящегося в свободном обращении, — более 200 миллионов единиц, но дело совсем не в оружии. Дело в том, что уже никто не верит, что полиция и судебные органы способны справиться с преступностью. Дело в культуре беззакония в стране изощренного законничества. Уже не совсем ясен ни смысл наказания, ни сами понятия о дозволенности, о преступлении, о личной ответственности. Система правосудия в США подорвана начавшейся еще в 60-е годы ускоренной либерализацией всего общества. Но главное — разрушена семья, где все эти понятия изначально воспитываются.
Упадок традиционной семьи среди беднейших слоев американского общества — крайнее проявление эффектов сексуальной революции. Менее драматична, но столь же серьезна проблема огромного числа разводов и того, как это отражается на судьбе детей. Но и даже там, где имеется нормальная семья с обоими родителями, делаются неустанные попытки вырвать детей из-под родительского контроля под предлогом защиты “прав детей”. Например, права детей на неприкосновенность личной жизни, privacy. Так, в случае, если тринадцатилетняя девочка собирается сделать аборт, ей должно быть дано право ничего не говорить родителям. Речь идет даже не о запрете на аборт: девочка так или иначе его сделает. Нет, просто родители лишаются даже права что-либо знать о личной жизни их ребенка. Речь идет о сознательном разрушении семьи, семейных связей. Все отдается на волю государства с его бюрократическим аппаратом. Причем, как и во многих других случаях, наступление на права родителей носит международный характер, и здесь вновь приходится помянуть недобрым словом ООН. Существует Конвенция о правах ребенка, подписанная 176 странами. Недавно специальная комиссия ООН по наблюдению за выполнением этой Конвенции осудила власти Великобритании и Северной Ирландии за то, что там родители имеют возможность решать, будут ли их дети посещать занятия по сексуальному воспитанию в школе или нет. Комиссия решила, что в данном случае “нарушается право ребенка на собственное мнение”. Согласно статье 12 Конвенции, “дети имеют право выражать свое мнение по всем вопросам”. Если точно следовать букве и логике этой статьи, дети не только могут игнорировать мнение родителей по поводу содержания школьных программ и множества других вопросов, но родители не имеют права и нашлепать строптивое чадо по мягкому месту!
Понятна тревога общества за судьбу детей, с которыми иные родители могут обойтись жестоко, грубо. Мало кому в наши дни придутся по душе и телесные наказания во имя школьной дисциплины. Это все бесспорно. Но ведь для того, чтобы семья существовала как единое целое, как первичный прототип общины, общества, в семье непременно должна быть внутренняя связь и иерархичность (как и в нормальном обществе). В семье это должно основываться на любви, на понимании, на готовности уступить свои права ради общего блага. Мне могут возразить, что в случае с абортом, да и в других подобных случаях речь идет не о любви, а о страхе. Хотим ли мы, чтобы дети боялись своих родителей, боялись наказания? Следует поставить вопрос по-другому: хотим ли мы, чтобы дети боялись огорчать своих родителей? Я отвечу — да, безусловно. Потому что дух семейной любви и привязанности как раз и выражается в нежелании огорчить, причинить боль дорогому тебе человеку. И уж если говорить о страхе — а почему бы детям чуть-чуть и не бояться родителей? Страх Божий всегда почитался одной из великих христианских добродетелей. В страхе самом по себе нет ничего дурного, не следует его путать с трусостью. Важно только, чтобы эта боязнь была тесно сплетена с любовью. Так христианство и понимает отношения между Богом и человеком: это отношения между Отцом и Его детьми.
Интересно, что нынешние неурядицы традиционной семьи на Западе были предсказаны с удивительной точностью отцом современной социологии Питиримом Сорокиным. Еще в 1957 году, во времена непревзойденного с тех пор спокойствия, благополучия и процветания Америки, он писал: “Семья в качестве священного союза мужа и жены, родителей и детей будет продолжать распадаться. Число разводов будет расти, пока не исчезнет какая-либо существенная разница между браком, одобряемым обществом, и незаконной половой связью. Детей будут отрывать от родителей все раньше и раньше. Основные социокультурные функции семьи будут и дальше уменьшаться, пока семья не станет просто случайным сожительством самца и самки, а дом — всего лишь промежуточным пунктом половых отношений” [2] . Такая тенденция логически вытекает из общих идей эмансипации, идей установления новых отношений между мужчиной и женщиной, давно внедрявшихся в общественное сознание, особенно после Первой мировой войны.
60-е же годы ознаменовались радикальным и массовым отречением от большинства традиционных запретов в сфере сексуальных отношений. “Секс — единственный мистический опыт, предлагаемый материализмом, и именно к сексу обращаются “устремленные к счастью” с жадностью и самозабвением, едва ли превзойденными доселе, — писал Малькольм Мэггеридж [3] . — ...Необъятное, маниакальное излияние эротики в любом возможном виде и форме в книгах, фильмах, пьесах и на эстраде, в теле, слове и деле, так что избежать этого невозможно никому. Хромых и увечных, трясущихся от старости и больных призывают хоть как-нибудь выдавить из своей немощной плоти подходящую реакцию. Плоть животворит, дух не пользует нимало [4] , copulo ergo sum: “я совокупляюсь — следовательно, существую” — новая версия знаменитой аксиомы Декарта. Все возможные препятствия сметены в сторону; нет никаких моральных табу, нет и юридических. Один оргазм в день, не важно, как достигнутый, сделает вас здоровым” [5].
Сексуальная революция занимает особое место в истории разрыва западного общества с религией и религиозной этикой — и не только христианской. Заповедь “не прелюбодействуй”, то есть запрет на внебрачное или добрачное сожительство, оказалась единственной, которую не просто нарушали (как это делалось во все времена), а официально объявили “недействительной” — согласно данным науки. Особую роль в этом сыграли работы Зигмунда Фрейда. Свою руку к воспеванию благ свободной любви приложили не только ученые, но и писатели, такие, например, как Д. Г. Лоуренс [6] и Маргарет Мид [7] . Им с сочувствием внимали и вторили приверженцы таких разных политических течений, как коммунисты, социалисты, феминистки и даже нацисты — вообще все борцы с церковностью и “буржуазностью”. Процесс эрозии традиционной морали шел на протяжении всей первой половины XX века, но особенно резкий слом произошел в 60-х годах.
Успехи науки, в частности медицины, вкупе с влиянием современной культуры отнюдь не пошли на пользу традиционной семье. Вот что пишет католический священник и профессор Фордхемского университета в Нью-Йорке о. Френсис Канаван: “Что люди всегда искали пути отделить половой акт от продолжения рода — правда. Но современные методы контрацепции сделали такое разделение легко и широкодоступным... Контрацепция поставила под вопрос само определение полового акта. Спрашивается: если позволительно стерилизовать половой акт в момент его совершения, то почему его вообще надо совершать с помощью соответствующих органов размножения? А если это необязательно, то почему половая деятельность должна ограничиваться только лицами противоположного пола? Или если они лица противоположного пола, то почему они должны быть обязательно супругами? Это — те вопросы, которые, несомненно, возникли у многих людей в нашем обществе. Совершенно очевидно также, что те из нас, кому эти вопросы не по душе, не имеют на них убедительного ответа — как только мы принимаем, что контрацепция морально допустима” [8].
В статье под названием “Абортная культура” Канавану вторит известный консервативный публицист Джозеф Собран. “Превратив секс во времяпрепровождение, левая культура делает детей лишними на празднике, от которых надо избавиться. Мы даже слышим лицемерные сожаления по поводу “нежеланных” детей, родить которых было бы жестоко. Защищать безответственность никто не осмелится. Вместо этого левые изображают аборт как признак ответственности, а попытки препятствовать ему — как неуместное вмешательство” [9].
Вопрос о контрацепции, о контроле над рождаемостью и особенно об абортах — далеко не простой, запутанный целым рядом факторов исторических, социальных, экономических и, не в последнюю очередь, медицинских. Вопрос болезненный. В Америке, как известно, с тех пор, как Верховный суд “открыл” конституционное право на аборт, полемика так и не утихает, хотя многие уже смирились. Одни смирились, а другие буквально берут правосудие в свои руки, как было в нескольких случаях убийств врачей, производящих аборты в США и Канаде. Когда начинаешь говорить на эту тему с друзьями в России, когда пытаешься обратить внимание на то, что аборт есть убийство, — полное непонимание. “Ты что, обалдел?” (или что-то похлеще). Аборты стали настолько общепринятыми, что тут как бы и сомнений не может быть. Особенно сейчас, когда многим стало трудно себя самих прокормить, не то что детей. Но говорить надо, и прежде всего потому, то дело отнюдь не в уровне жизни. Аборты — знак времени, знак духовного упадка. Но даже и в такой атмосфере псевдоконституционное решение суда многих не удовлетворяет.
С тем, что человеческая жизнь священна, вроде никто не спорит. Почему-то особенно напирают на священность жизни тогда, когда это касается жизни убийц и насильников, приговоренных судом к высшей мере наказания. А как быть с еще не родившимся человеком? Тут начинаются всевозможные ухищрения вроде попыток определить, с какого момента человеческий эмбрион становится “жизнеспособным”. Но согласно самой элементарной научной логике, эмбрион жизнеспособен, то есть представляет собой живое существо, с момента зачатия. Именно так считает и католическая церковь, которую никакие досужие попытки как-то научно или социологически оправдать аборты так и не смогли убедить.
Разумеется, всегда бывают исключения. Аборт может быть оправдан, когда речь идет об опасности, грозящей жизни матери, или когда существует полная уверенность в том, что ребенок будет физически или умственно неполноценным. Есть беременности в результате изнасилования или кровосмешения. Во всех подобных случаях необходимо принимать решения, повинуясь голосу разума и совести. Но абсолютно аморально пытаться изображать аборты просто как еще одно противозачаточное средство — а именно этого добиваются борцы за неограниченное право на аборт.
“Аргументация по поводу абортов, — пишет в упомянутой статье Д. Собран, — подверглась подозрительной эволюции. Когда-то это было неизбежным злом, вредные последствия которого надо было свести на нет легализацией. Затем нас убеждали не судить других; это подавалось как “религиозная” проблема, по поводу которой светское государство не должно было издавать законов. А сегодня нас призывают видеть право на аборт в несомненно положительном качестве, как одно из “основных прав”. Мы не только должны терпимо относиться к абортам, но и платить за них из общественных средств. Это стало “правом совести”, а что касается совести тех налогоплательщиков, кто не хочет за это платить, то их можно игнорировать” [10].
Уже ясно, что, не имея под собой твердой этической основы, даваемой нравственно-религиозным миропониманием, вопрос об абортах решить невозможно. Как, впрочем, и все остальные. В частности, вопрос о половом воспитании — “sex education”. Как известно, половому воспитанию, особенно в школе, придавалось на Западе огромное значение. Несмотря на протесты многих родителей, школьникам начиная с весьма раннего возраста давалась биологическая информация о половой жизни — информация весьма откровенного свойства. Считалось, что это — наилучший путь борьбы с растущими проблемами ранних беременностей, матерей-одиночек, венерических заболеваний и т. д. Сейчас общепризнано, что вся школьная программа полового воспитания не справилась ни с одной из поставленных задач, а в иных случаях усугубила ситуацию, доказательством чему служат все те же статистические данные. Почему? Очень показательно, какое объяснение дает наш старый знакомый, д-р Бенджамин Спок, в своей новой книге “A Better World for Our Children” (“Нашим детям — лучший мир”), выпущенной в 1994 году. Он пишет: “Половое воспитание в целом фокусировалось на физиологии секса, контроле над рождаемостью, профилактике болезней и ликвидации чувства страха и вины в нормальном половом поведении. И это имеет свою ценность. Но затруднительность, с которой многие современные американцы способны говорить о своих чувствах вообще, и особенно о своих сексуальных чувствах, об идеалах, плюс конституционное табу, наложенное на преподавание религии в школах (курсив мой. — В. О.), означали, что огромная, сложнейшая и богатейшая сфера духовных аспектов сексуальности осталась в стороне, ее игнорировали. Молодежи полезно знать о людях с высокими идеалами, тех, кто... на протяжении истории предпочитал отложить половую близость до времени женитьбы...” [11]
Спок не зря сетует на “конституционное табу”. Не столь давно один судья в штате Луизиана постановил, что воспитание у школьников понимания важности полового воздержания отражает религиозные предрассудки и противоречит Конституции и Первой поправке. В школе запрещено говорить о психологических и духовных последствиях половой распущенности. Зато десятилетним детям рассказывают о разнице между вагинальными, оральными и анальными половыми актами. Более того, судья посчитал, что проведение границы между совокуплением животных и людей также невозможно, так как это чисто религиозная концепция. Религиозной догмой было сочтено и признание духовного начала в человеке в качестве отличительного признака. Таким образом, человека приравнивают к животному, а с другой стороны, животных постоянно пытаются поднять до статуса человека, обнаружить и сформулировать “права животных”. Этот абсурд и есть логическое завершение либеральной “озабоченности” недостаточным разделением церкви и государства.
Вот почему так важно, когда в конституции страны ясно говорится о Боге, о высшем авторитете, стоящем над всеми мирскими, человеческими — научными, политическими, социальными, экономическими — и прочими интересами. Не случайно, например, в объединенной Германии аборты были объявлены Конституционным судом фундаментально неконституционными. Причем за такое решение было подано подавляющее большинство голосов — шесть против двух. В своем решении от 28 мая 1993 года суд заявил: “Женщина должна знать, что неродившийся ребенок имеет свое собственное право на жизнь”. И: “К абортам можно прибегать только в исключительных обстоятельствах”. Это не значит, что аборты, сделанные в первые три месяца беременности, будут считаться преступлением. Но на них не будет распространяться государственная медицинская страховка. В итоге каждый действительно поступает согласно велению совести и несет личную ответственность за свои поступки.
Государство не должно никого принуждать, но должно твердо знать, на каких этических основах оно строится. Такое решение представляется куда мудрее и справедливее, чем решение Верховного суда США по делу “Роу против Уэйд” в 1972 году, безоговорочно узаконившее аборты в Америке. Но немецкие судьи смогли принять свое решение только потому, что в преамбуле к Конституции Германии есть такие слова: “Мы, немецкий народ... сознавая свою ответственность перед Богом и людьми...” Ибо расплывчатые понятия о свободе, плюрализме и личных правах в конечном итоге отнюдь не идут на пользу обществу, скорее всего, лишают его прочных моральных ориентиров, поощряя безответственность и эгоизм.
Кстати, интересно отметить, как подействовал недавно принятый в американском штате Миннесота закон о том, что родители несовершеннолетних девушек, прибегающих к аборту, должны заранее уведомляться об этом врачом. За четыре года действия этого закона число абортов снизилось на 27 процентов , а число ранних беременностей — на 21 процент. Учтя интересы и заботы родителей, закон стал действенным элементом полового воспитания, он учит личной ответственности.
Рождаемость в западном мире, как известно, снижается, зато благодаря успехам медицины увеличивается средняя продолжительность жизни и, соответственно, растет процент пожилых людей, которым надо обеспечить достойную старость. Социальное обеспечение уже составляет в США более 40 процентов национального бюджета и продолжает неуклонно расти. Где взять средства? Повышаются налоги, кормильцы приносят все меньше и меньше денег в дом. При этом аппетиты общества потребления все растут и растут, и все большему числу женщин приходится идти работать (а совсем не из-за агитации феминисток). Разве можно отказать себе в еще одном автомобиле или моторной лодке или поездке на Багамские острова? На детей просто нет времени; лучше не рожать. Значит, все меньшему числу работающих приходится тащить на себе все увеличивающееся налоговое бремя. Число разводов почти не снижается, растет число неблагополучных семей, а это отражается на всем обществе, прежде всего на уровне образования. Качество образования отражается на качестве производства, качестве товаров. Конкуренты — Япония, Южная Корея, Тайвань — отвоевывают у американцев все большую часть мирового рынка. Растет дефицит торгового баланса; Америка тратит все больше денег на импорт.
В обществе, отделенном от религии, но зато с множеством свобод и “правом на счастье” [12] , вдобавок к старикам все увеличивается армия профессиональных иждивенцев: наркоманов, алкоголиков, матерей-одиночек и, главное, преступников, содержание которых в тюрьме обходится государству не меньше (а возможно, и больше), чем их пребывание на свободе. Безудержно растут расходы на поддержание правопорядка, профилактику преступлений, на лечение наркоманов и их детей, на выплату компенсаций пострадавшим... А американцы еще удивляются, откуда у них такой дефицит бюджета. Когда-нибудь, возможно скоро, счета придется оплачивать. И никто, по существу, не знает, как.
Может быть, начать потихоньку избавляться от безнадежно больных и немощных, не тратить деньги на попытки продлить им жизнь? И уже появилась на американском горизонте фигура Джека Кеворкяна, отставного патологоанатома по кличке “доктор Смерть”, помогающего, из сострадания, отправиться на тот свет с помощью точно рассчитанной дозы яда. Хотя его уже несколько раз судили, и поделом, но он все разгуливает на свободе и продолжает свое неторопливое дело. И самое удивительное, что для многих Кеворкян стал своего рода героем, борцом за справедливость, за “право на смерть”, и под его “практику” подводится философская база, раздаются призывы узаконить эвтаназию, то есть юридически оформленное самоубийство.
Характерно, что Стивен Рейнгардт, судья в Сан-Франциско, в недавнем решении по делу об эвтаназии фактически уже признал такое право на смерть. При этом он сослался как на прецедент на упомянутое выше дело “Роу против Уэйд”. Согласно его логике, помочь человеку (находящемуся в здравом рассудке) убить себя или умертвить его с его же согласия — вполне допустимо, поскольку он “личность”. Личностью считается и женщина, решившая избавиться от ребенка, пользуясь “правом распоряжаться собственным телом”. Почему же тогда не признается личностью убиваемое в результате аборта живое и растущее человеческое существо? Не потому ли, что эмбрион не умеет писать и не может высказать свое отношение к происходящему?
Но похоже, что сейчас на Западе, в Америке в частности, начинает крепнуть традиционное понимание брака и супружеских обязанностей — несмотря на непрерывное давление со стороны доминирующей либеральной культуры. Своего рода сенсацией стали результаты обследования, проведенного Чикагским университетом в конце 1994 года. Газета “Чикаго трибюн” пишет, что долгое время ученым не давали опубликовать эти данные, опровергающие все предыдущие, иногда заведомо искаженные цифры и факты, позволявшие либералам утверждать, что меняется сознание людей, что имеет место прогресс не только в поведении, но и в психологии. Прежде всего, вопреки многолетней обработке со стороны прессы, телевидения, кино и литературы, сексуальная революция на самом деле выглядит совсем не как царство свободного и счастливого секса. Уже неоднократно отмечалось, что все “блага” этой революции пожинаются в основном мужчинами; женщины, как правило, остаются в проигрыше. Среди взрослого населения США — от 18 до 59 лет — понятия о том, что такое нормальный брак, остаются теми же, что и прежде. 85 процентов замужних женщин и 75 процентов женатых мужчин заявили, что они блюдут супружескую верность. Вообще, при современном уровне занятости и мужчин и женщин просто-напросто не хватает времени на адюльтер. Кроме одноразовых случайных связей “в командировке”, похвастаться нечем, да и эти “достижения” говорят скорее о распущенности, чем о сознательном выборе.
Даже если принять, что не все участники университетского опроса и не во всех случаях были стопроцентно искренни, тем не менее убеждение, что половая распущенность есть что-то, чего надо стыдиться, разделяется подавляющим большинством американцев. Причем это характерно как для состоящих в браке, так и для холостых. Более полувека борьбы за сексуальную свободу так и не смогли убедить большинство в том, что моногамия, супружеская верность и девственность до замужества — устаревшие понятия. Собственно говоря, другого было бы трудно ожидать: слишком уж очевидны издержки “сексуальной революции”.
Именно вспоминая о ее идеологических корнях, о том, как моральные запреты, основанные на авторитете религии, были ниспровергнуты именем науки, мы можем сейчас говорить, что неудача сексуальной революции научно подтверждает правоту христианства. То, что развод — всегда травма как для родителей, так и для детей, известно всем. Что продолжительность жизни у состоящих в браке больше, чем у холостых, наверное, можно было наблюдать с давних времен. Сам развод как массовое явление существует не более ста — ста пятидесяти лет. В упомянутой выше книге Бенджамин Спок вспоминает свое детство. Говоря с любовью о родителях, воспитывавших его отнюдь не так, как он потом рекомендовал другим, Спок пишет: “Мы не знали никого, кто состоял бы в разводе, и сама возможность развода в нашей семье даже не приходила нам в голову... Все родители, которых мы знали в те годы, были намного больше, чем сегодняшние родители, уверены в себе и в том, как они должны воспитывать своих детей” [13].
Характерно, что в политической жизни США в 90-е годы, особенно в ходе президентской кампании 1992 года, тема поддержки семьи, возрождения семьи звучала со все большей силой. Во время выборов в конгресс в ноябре 1994 года в семи штатах в избирательные бюллетени был включен вопрос о внесении в конституции соответствующих штатов следующей поправки: “Право родителей направлять воспитание и образование своих детей нерушимо”. До какого же положения надо было дойти, чтобы понадобилась такая поправка? Последние данные говорят об очень медленном, но стабильном сокращении числа разводов. Соответственно, с 1990 по 1995 год наблюдалось небольшое увеличение числа семей с детьми и обоими родителями. Вообще именно сейчас наметилось все более усиливающееся массовое движение за принятие законодательных мер, поощряющих традиционные семьи с двумя родителями и возможно большим числом детей.
Стоит отметить здесь, насколько разительно упомянутая выше неудача “научных” программ полового воспитания контрастирует с успехом экспериментальных программ по воздержанию, внедряемых в отдельных школах вопреки либеральному давлению, но особенно тех, что проводятся церквами. “Когда программа “Teen Aid” (“Помощь подросткам”) вводилась в одной из средних школ Калифорнии, среди учащихся было 147 беременных, — пишет журнал “Полиси ревью” (“Policy Review”). Два года спустя только 20 девочек были беременны” [14] . Далее журнал отмечает поразительный успех программы “Истинная любовь способна ждать” (“True Love Waits”), начатой одним баптистским пастором в штате Теннесси. За один год полмиллиона юношей и девушек взяли на себя обязательство хранить девственность до брака. Эта программа распространилась среди 26 различных христианских конфессий, включая католиков.
На международном уровне также чувствуется растущее неприятие либеральных взглядов на сексуальные проблемы. Недавняя каирская конференция по народонаселению в целом отвергла попытки ослабить семью под предлогом расширения “прав женщин” (против выступили Пакистан, Египет и многие латиноамериканские государства, где сильна католическая церковь). Так же обстояло дело с вопросом контроля над рождаемостью и венерическими заболеваниями среди молодежи. В мусульманских странах внебрачные или добрачные половые связи вообще не могут быть предметом обсуждения. Здесь, в отличие от Запада, никогда и не отказывались от воспитания подрастающего поколения в духе воздержания, и сексуальной революции нет и, скорее всего, не будет. На “женской” конференции в Пекине представители западноевропейских стран так и не смогли добиться, чтобы в резолюциях было отражено либеральное понимание права на “сексуальную ориентацию” (эвфемизм, означающий одобрение лесбиянства и гомосексуализма), а формулировка “ safe sex”[15]была заменена на “safe and responsible sex” [16] , что в корне меняет весь смысл резолюции. И несмотря на усилия делегаток из Европы отстоять “свободу слова”, подавляющим большинством голосов была осуждена порнография.
Традиционное понимание роли семьи отражается и на социальной политике таких стран, как Япония и Сингапур. Они не приемлют западную систему государственной социальной защиты, порождающую иждивенческие настроения и в конечном счете разорительную для национальной экономики. Если в Японии функции пенсионного обеспечения выполняются в основном работодателями, то в Сингапуре недавно был принят закон о том, что содержание престарелых родителей — обязанность старших детей в семье. Надо было видеть, какое возмущение этот закон вызвал в западных средствах массовой информации, сколько крокодиловых слез было пролито по поводу несчастных молодых людей, которым не придется на всю катушку воспользоваться прелестями земного существования! Но люди не слепые; они видят последствия ложных идей, догматически принятых на веру Западом, и не желают повторять их у себя. Сингапурский дипломат Билахари Каусикан очень точно суммировал такую точку зрения в американском журнале “Нэшнл интерест” (издаваемом И. Кристолом): “Разве Бог избрал Запад в качестве единственно верной модели?.. Есть основания подозревать, что западные пристрастия отражают не высокомерие, а настолько глубокую деморализованность, что лишь немногие смеют признаться в ее существовании. Многие на Западе еще не приспособились психологически к миру после холодной войны... Вместо того чтобы приспособиться самим, они настаивают, чтобы другие перенимали их же проблемы. У них нет уверенности в том, что их образ жизни достоин существования, пока он не станет обязательным для всего рода человеческого” [17].
В 1993 году в нашумевшей статье “Столкновение цивилизаций?” крупный социолог из Гарварда Сэмюэл Хантингтон писал: “Запад, по существу, использует международные организации, военную силу и экономические ресурсы для того, чтобы руководить миром так, чтобы сохранить западное превосходство, защитить западные интересы и распространять западные политические и экономические ценности... Западные идеи индивидуализма, либерализма, конституционализма, прав человека, равенства, свободы, законопорядка, демократии, свободных рынков, разделения церкви и государства зачастую вызывают только слабый отклик в исламских, конфуцианских... буддийских или православных культурах” [18].
2
Вспоминая Америку 50-х годов, мы имеем право говорить о гигантском культурном сдвиге, происшедшем с той поры. В этом сдвиге главная роль принадлежит интеллектуальной элите Соединенных Штатов — деятелям науки, литературы, искусства, работникам средств массовой информации. И несомненно, что либерально-атеистическая эволюция американского общества была бы невозможна без активного участия всей системы образования, особенно школьного.
Почти сорок лет назад, ранним туманным утром 4 октября 19 57 года, Америка проснулась с острой головной болью. Причиной такого состояния послужил запуск в СССР первого искусственного спутника Земли. Разумеется, всем хочется быть первыми, особенно в таком деле, как освоение космоса. Понятно и то, что Америка в те времена была бесспорным мировым лидером в науке, технике и экономическом развитии. Как же удалось большевикам так просто “обставить” Америку? Этот вопрос задавали себе многие. И пришли к выводу, что система образования в США, особенно средняя школа, оставляет желать лучшего. Шума по этому поводу было много, и кое-какие меры по поднятию качества академической успеваемости были приняты. Как известно, к концу 60-х годов Соединенные Штаты явно вышли вперед в космической гонке. Сыграла ли в этом какую-то роль школьная реформа — вопрос спорный. Но Америка успокоилась, и на длительный период американские школы оказались вне фокуса общественного внимания.
Только в 1975 году выяснилось, что уже в течение двенадцати лет вновь наблюдается непрерывное падение показателей успеваемости, причем этот факт тщательно скрывался от внимания прессы. Удалось это отчасти путем занижения уровня академических требований к учащимся, например, в математике и физике, что крайне невыгодно контрастировало с гораздо более высокими стандартами, принятыми в СССР, Японии, Германии и других странах. Снова было много пересудов в средствах массовой информации и среди политических деятелей, но только в начале 80-х годов, при Рейгане, по инициативе правительства было проведено фундаментальное обследование и опубликован доклад под многозначительным названием “Нация в опасности”. Стали предприниматься реальные шаги к исправлению ситуации.
Как это чаще всего бывает, первым делом посыпались требования о выделении дополнительных денежных средств. Добрый дядя Сэм вынужден был сильно раскошелиться. Начали повышать зарплату учителям, затем потребовались деньги на строительство, благоустройство школьных зданий, на наглядные пособия, компьютеры, спортинвентарь и т. д. В 1960 году на каждого учащегося в среднем тратилось 2035 долларов в год (по уровню покупательной способности доллара на 1990 год). В 1990 году эта цифра составляла 5247 долларов. Каковы же были результаты? За тридцать лет средние показатели SAT (Scholastic Aptitude Test), общеамериканских тестов, проводимых среди желающих поступить в высшие учебные заведения, упали еще на 80 пунктов. При этом надо отметить, что сам уровень требований значительно снизился: в 1992 году за одни и те же ответы по одному и тому же тесту учащийся удостаивался оценки от 18 до 30 пунктов выше той, какую выставили бы в 1960 году.
Проведенный Институтом Гэллапа в 1988 году обзор географических знаний среди взрослого населения показал, что каждый седьмой американец не может найти Соединенные Штаты на “слепой” контурной карте без названий. Каждый четвертый не мог указать местоположение Тихого океана. Только 50 процентов всех школьников знали, что Панамский канал сокращает путь от Нью-Йорка до Сан-Франциско. Заметно понизился уровень грамотности и умения считать без помощи электронных калькуляторов. Молодежь испытывает трудности в области словесной коммуникации — налицо пониженная способность адекватно выражать себя в общении, будь то в сфере личных или деловых отношений.
Широкое недовольство качеством образования в Америке — хорошо известный факт. Недовольны буквально все: родители, учителя, предприниматели, — но у каждой группы есть свои, не всегда совпадающие, причины и поводы недовольства. Снижение уровня образования — не самый главный показатель благополучия общества. По этому поводу пусть беспокоятся бизнесмены, работники государственного аппарата, министерства обороны и т. д. Это у них под началом будут служить тысячи неучей, которых на ходу и ценой собственных нервов и времени придется все равно учить тому, чему не успела научить школа. А вот те, кого беспокоит будущее нации, ее моральный дух, должны обратить главное внимание на другие симптомы.
Во время недавнего опроса американских старшеклассников был задан вопрос: что они ценят больше всего в Соединенных Штатах? Большинство ответило: “Индивидуализм — и тот факт, что у нас демократия и можно делать все, что захочешь”. И: “У нас действительно не существует ограничений”. Что и говорить, индивидуализм — вещь заманчивая. Как приятно чувствовать себя личностью, индивидуальностью, особенно когда не несешь никакой ответственности за свои действия. Как говорится у классиков, “сбылась мечта идиота”. Но вот каково при этом учителям и какая польза обществу от таких индивидуальностей — совсем другое дело.
Говоря об учителях, стоит обратить внимание на то, какую роль в упадке средней школы сыграли учительские профсоюзы, которые, как и следует ожидать от “образованских” профсоюзов, до сих пор живут социалистическими и марксистскими идеями. Главное сопротивление у профсоюзных заправил всегда вызывали требования повысить ответственность учителей за показатели успеваемости учеников. В течение многих лет, если не десятилетий, профсоюзы боролись за то, чтобы качество работы учителей не бралось в расчет ни при оплате, ни при найме на работу, ни при составлении программ. Они настаивали, что все учителя, имеющие дипломы, обладают совершенно одинаковой квалификацией и должны получать одинаковое материальное вознаграждение — типично социалистическая уравниловка.
Надо сказать, что путем обычной профсоюзной тактики давления — забастовок, бойкотов, демонстраций, пикетов и т. д. — им своего добиться удалось. Учителя сейчас получают гарантированный минимум зарплаты — и это очень неплохой “минимум”. Параллельно с этим было сделано все, чтобы максимально облегчить работу учителя. Сокращено число учеников в каждом классе, программы пересмотрены в сторону все большей их упрощенности (разумеется, не ради учителей, а для “пользы учеников”, в согласии с самыми последними педагогическими теориями), а домашние задания все больше напоминают стандартные анкеты, где ученики ставят галочки и учителю остается только подсчитать “ правильные” галочки и выставить оценку. Были сокращены учебные часы в школе и, соответственно, время, потребное для подготовки к урокам — и для учеников, и для учителей. Впереди маячили счастливые времена.
Но случилось непредвиденное. В 1985 году, когда уже ни для кого не было секретом, что американская школа находится в состоянии развала, председатель Американской федерации учителей Альберт Шенкер, бывший в течение более двадцати лет полновластным боссом и лично возглавлявший успешную борьбу за учительские привилегии, наконец вынужден был признать, что все эти “победы” так и не смогли сделать профессию учителя привлекательной. Наоборот, за эти годы наблюдалось неуклонное снижение интереса к учительской профессии. Что предложил Шенкер? Ни много ни мало как повышение ответственности учителей за уровень знаний учащихся! Для профсоюзного деятеля такое было равносильно превращению Савла в Павла.
Надо сказать, что западные профсоюзы вообще демократичностью не отличаются. Дела решаются не в согласии с волей большинства членов, а в соответствии с идеологическими или политическими интересами боссов. Учительские профсоюзы — отнюдь не исключение. Верхушка подчас даже не считает нужным проконсультироваться с рядовыми членами, прежде чем объявить забастовку или принять иное важное решение. С этим все уже смирились. Именно поэтому так ошеломили многих покаянные признания диктатора Шенкера. Но секрет его “обращения” весьма прост. Обстановка во многих государственных школах, особенно в негритянских районах, — критическая. Постоянно учащаются случаи изнасилования, избиения учителей, даже убийств, а уж о наркотиках и алкоголе как-то и говорить неудобно: это само собой разумеется. Учителя не выдерживают в неравной борьбе с распоясавшимися детьми, уходят из школ, меняют профессию. Не помогают даже высокие зарплаты — здоровье дороже.
Учителями все чаще становятся не по призванию, а по необходимости: при общей тенденции к безработице в госшколах всегда много вакансий, туда берут всех, не глядя на опыт или показатели успеваемости в университетах и колледжах, и платят хорошо. “Встречный” процесс происходит и среди родителей, не желающих доверять воспитание своих детей посредственным учителям и разнузданной “вольнице” государственных школ. Итог — все более усиливающийся “отток” учеников из государственных школ в частные. Если в 1976 году только 7,6 процента всех учащихся средних школ учились в частных школах, то уже к 1983-му это число возросло до 12,6 процента. А в частных школах учительские профсоюзы обладают куда меньшим влиянием. Так что воинствующий социалист Шенкер вдруг забыл про уравниловку и стал пропагандистом ответственности, качественности преподавания и конкуренции.
Между прочим, во многих частных школах учителя получают более низкие зарплаты, чем в государственных, и эти школы тем не менее находятся в числе лучших по показателям успеваемости и дисциплины. Есть, разумеется, и очень дорогие школы. Но в среднем по Америке обучение одного ученика в государственной школе обходится в два раза дороже, чем в частной. Так что дело совсем не в деньгах. При этом налоги, на которые содержатся госшколы, платят все граждане, в том числе и те родители, которые вдобавок выкраивают из семейного бюджета деньги на частную школу. Ирвинг Кристол [19] писал: “Учителя — не самый главный фактор в нашем кризисе школьного образования. Достаточно ли им платят или нет — вопрос справедливости. Это — не педагогическая проблема. Считать, что наши учителя учили бы наших детей лучше, если бы им платили больше на несколько тысяч долларов в год, — глупая клевета . Но это та клевета, какую не стесняются распространять в своих узких интересах учительские профсоюзы” [20].
Поразительно, что именно там, где деньги могли бы реально помочь в деле налаживания школьных дел, неожиданно, как по мановению волшебной палочки, возникают препятствия. Характерная дискуссия проходила недавно по поводу введения школьной формы в некоторых штатах и школьных округах. Как известно, в целом ряде стран, таких, как Англия, Канада, Австралия, Новая Зеландия, многие школы, особенно частные, имеют свою форму, свои гербы, знаки отличия. Доказано на практике, что школьная форма дисциплинирует детей, дает им чувство принадлежности к коллективу, гордости за свою школу, да и просто приучает их к опрятности и чистоте — как раз тем вещам, в которых остро нуждаются госшколы в США. Разумеется, такая мера могла быть принята только с согласия большинства родителей и преподавателей. Но ведь мнение большинства сейчас, в условиях современной западной демократии, уже ничего не стоит, если остается хотя бы два или три голоса против. Тут же начинаются стенания по поводу принуждения, дискриминации, неравенства, финансовых трудностей и т. д.
В связи с этим вспоминается моя старая, 110-я школа в Мерзляковском переулке. У нас тоже было неравенство; но такое, какое Америке и не снилось. У них чаще всего самые богатые ходят в одни школы, а кто победнее — в другие: так спокойнее всем, и совесть никого не мучает, и меньше поводов для зависти. У нас — в одной школе, в одном классе — учились дети членов Политбюро и дети работяг, алкоголиков, уголовников, дворников, уборщиц. Одних “персональные” шоферы привозили со всей Москвы, зачастую с дач, из Барвих и Горок, на “ЗИС-110”; другие ютились по подвалам, по пять-шесть человек в одной комнате, в окрестных переулках — Столовом, Скатертном, Ножовом. Этим машина была ни к чему; они жили рядом и были приняты в школу “по месту жительства”. Было много из “прослойки”, в том числе — евреев.
Короче говоря, с одной стороны, было кричащее неравенство, с другой — все были равны, всех учили одинаково и, в общем, одинаково наказывали, хотя, как всегда, имелись любимчики. Все, разумеется, ходили в одинаковой форме. Так что любителям щегольнуть одеждой перед другими было трудновато. Много ребят, “сверху” и “подвальных”, дружили между собой. Думаю, все-таки немалую роль в этом играла школьная форма. Вот так разумные внешние ограничения и дисциплина помогают воспитывать терпимость и смирение. При этом нищету не игнорировали, не делали вид, что ее нет, и старались помогать. В школе регулярно устраивались благотворительные вечера, сбор от которых шел на покупку обуви и одежды детям бедняков. Собирали деньги и к праздникам, и так от случая к случаю, и родители побогаче давали, сколько могли.
Удивительно было то, что в тогдашней сталинской России, при тотальном контроле, где все было в руках государства и где конечно же благотворительность была официально запрещена (поскольку бедности просто “не могло быть”), люди находили пути делать добро помимо государства. Может быть, потому, что все поголовно находились в рабстве? Общая беда уравнивала? И воспитывала... Не случайно как раз тогда в школе училось будущее поколение шестидесятников. Для меня это — еще один пример того, насколько реальная жизнь оказывается сложнее любых теорий, любых попыток ее регламентировать, не важно, в каком направлении — в тоталитарном или демократическом. Сейчас о таком и рассказывать неудобно: на смех подымут. Достаточно посмотреть на “новых русских” — и все станет ясно. Боюсь, что их дети вряд ли вырастут достойными гражданами демократического государства, способными приносить в жертву свои интересы ради блага других.
Что же касается Америки, то хотя школьную форму там пока еще не ввели, но даже Билл Клинтон поддерживает это начинание. Не важно, из каких соображений это делается, но несомненно одно: меры по укреплению дисциплины становятся все более популярными. Еще один признак того, что век “свободы без берегов” близится к закату. Когда нет внутренней дисциплины, нужны внешние ограничения.
Говоря о других причинах кризиса, нельзя не сказать о методах преподавания. Известно, что современная либеральная культура склонна многое сводить к проблеме прав. В сфере образования, где, казалось бы, акцент должен делаться на обязанность учащихся прилежно заниматься и усваивать то, чему их стараются научить, на самом деле внимание сосредоточено на правах. Главное из этих прав, оказывается, — “право на неудачу”. Students have a right to fail — еще одно, почти конституционное, право. Чтобы никого не обидеть, отменяются экзамены, оценки успеваемости или всем ставятся усредненно-приличные оценки, всех хвалят, независимо от их достижений и старания, домашняя работа сводится к минимуму. Главная задача — вытравить всякий намек на “дискриминацию”. По либеральным понятиям, школьные оценки — вообще форма дискриминации, поскольку они выявляют определенные различия между учащимися. Придумано даже негативное словечко, как часто у либералов, самого замысловатого свойства. Это слово-урод: “ableism” — от корня able, то есть способный, мугущий. Вот этот “эйблеизм” сейчас всячески изгоняется из средней школы как порождение несправедливого капиталистического мира, в котором каждый получал по труду и по способностям, а не поровну, как хотят борцы за справедливость. Разве можно допустить, чтобы ученики старались учиться лучше других, быть первыми в классе?! Дух соревнования, конкуренции — страшнейший пережиток, чума, от которой надо всеми силами избавляться.
Еще один важный фактор — все большее распространение заранее размноженных на ксероксе (о, блага технического прогресса!) всевозможных опросных листков, вопросников, письменных заданий, состоящих в том, что ученику надо лишь вписать пропущенные слова, подобрать к вопросам верные ответы, проставить “да” или “нет” и т. д. Такие листки используются и во время уроков в классе вместо того, чтобы требовать устных ответов или развернутых письменных работ. Так быстрее — “научная организация труда”; да и для многих посредственных учеников легче ставить галочки, чем грамотно излагать свои мысли, если таковые имеются. Не удивительно поэтому и всеобщее падение уровня грамотности и снижение качества так называемого communication skills (умения общаться, вербализировать) среди выпускников госшкол.
Из либеральных нововведений, получивших довольно широкое распространение за последнее время, стоит отметить OBE (Outcome-Based Education — буквальный перевод: обучение, базирующееся на конечном результате). Вот что пишет по этому поводу журналистка и общественный деятель Филлис Шлафли: “Перед лицом совершенно очевидной неудачи государственных школ в деле, которое им было поручено, школьный истеблишмент придумал Outcome-Based Education в качестве способа удержать контроль и скрыть собственные ошибки. OBE подается в качестве “реформы”, но на самом деле это план перестановки шезлонгов на палубе тонущего “Титаника”. OBE основано на теории, что каждый школьник может в итоге достичь одного и того же установленного “результата”; просто одним детям для этого требуется больше времени. И всем учащимся разрешается вновь и вновь сдавать экзамены, пока они не сдадут, и ни один не может двигаться дальше, пока вся группа не сдаст. При OBE у учеников нет никакого стимула учиться, прилежно трудиться и сдать экзамен, потому что все можно повторять до бесконечности. Поскольку главная задача — развить самоуважение и быть частью коллектива, а не выучиться и достичь успеха, то OBE уничтожает дух соревнования, дух отличия и традиционные предметы и оценки” [21].
Итак, несмотря на громкие слова либералов об индивидуальном подходе, о правах детей и т. д., первое, что бросается в глаза в американской государственной школе, — тенденция к обезличке, к нивелированию. Школьная уравниловка в Америке — только частное проявление идеи всеобщего равенства, которую изо всех сил пытаются воплотить либералы. Цель — приведение всех к общему знаменателю, при этом на практике — к самому низкому, чтобы никого не “обидеть”. Это желание никого не обидеть, эта “чувствительность” либералов, которую довольно успешно прививают вот уже третьему поколению американцев, перерождается в составную часть того морального релятивизма, которым заражено школьное воспитание в США. Все равны, и всё относительно, у каждого индивидуума — своя личная система ценностей.
Но, по существу, уравниловка — это прежде всего неуважение к тем, кому трудно учиться, это оскорбительное высокомерие по отношению к нуждающимся в помощи, в стимуле, а не в поблажке. Вместо того чтобы побуждать их учиться в полную меру способностей, помогая им забыть, что они “трудные дети”, им постоянно об этом напоминают, тычут в нос: “Ты, дескать, несчастный, недоразвитый, но мы тебя не обидим, потребуем только самых простейших знаний. Не беспокойся, школу ты закончишь независимо от успеваемости”. Немалую роль играет и концепция Self-esteem — “самоуважения”. Как заметил в “Нью-Йорк таймс” профессор психологии Гарольд Стивенсон: “Педагоги, старающиеся подбодрить отстающих учеников, разработали опасный миф: что поднятие уровня самоуважения у детей — верное средство улучшить их успеваемость и решить многие социальные недуги страны... В итоге американские учащиеся довольны собой, но показывают плохие результаты на экзаменах. У японских учащихся уровень самоуважения ниже, но зато успеваемость намного выше. Находясь во власти самоуважения, Америка становится страной самодовольных посредственностей” [22].
В результате дети постепенно утрачивают способность систематически и прилежно трудиться. Когда им все-таки надо сдавать выпускные тесты, им все труднее заставить себя сесть и позаниматься. Надо заметить, что этот процесс ограничивается в основном средней школой. При поступлении в университеты и колледжи так или иначе существуют средние проходные баллы. Эти баллы основаны на оценках, выставляемых нейтральной госкомиссией выпускникам средних школ, желающим продолжать свое образование в высших учебных заведениях. Оценки выставляются на основании анонимных письменных работ. Требования если и не завышенные, то вполне определенные: ни на какие скидки рассчитывать не приходится [23].
И тут происходит пробуждение от летаргии. На ученика, которого постоянно гладили по головке, уверяя его в том, что он прекрасно успевает, вдруг выливается ушат холодной воды. Высшие учебные заведения гораздо больше, чем средние школы, вовлечены в реальную жизнь. Инженерные, научные, медицинские факультеты должны выпускать квалифицированных, образованных людей, которые составят будущую активную и производительную часть общества. Работодателям, нанимающим выпускников на работу, не до прекраснодушных грез о равенстве. Они платят своим работникам настоящие деньги и хотят видеть результаты. Те , кто не оправдал надежд, быстро пополняют число безработных, а выпустившее их учебное заведение приобретает сомнительную репутацию. Университеты яростно конкурируют между собой, они борются за государственные дотации, за деньги частных благотворительных фондов, за пожертвования со стороны корпораций и большого бизнеса. Тут борьба за престиж идет всерьез, без лишней идеологической пены.
В принципе, попасть в университет или колледж нетрудно, за исключением особо престижных, где нужны или деньги, или подлинно высокая успеваемость, чтобы получать стипендию. Но даже поступив в вуз, тот школьник, которому средняя школа не смогла привить настоящей дисциплинированности и трудолюбия, оказывается в тяжелейшем положении: университетские программы очень интенсивны и требуют больших затрат времени и энергии (я не включаю сюда гуманитарные факультеты, где леволиберальная идеология превратила высшее образование в продолжение сладкой жизни средней школы). И происходят срывы, происходит отсев, и ведь снова парадокс: “расслабленное” школьное образование, провозглашенное во имя равенства, во имя уважения к правам детей, меньшинств, правам неспособных, то есть из самых благородных побуждений, на деле оказывается прямым предательством этих самых объектов повышенного внимания. Хотя американская Декларация независимости провозгласила, что “all Men are created equal”, то есть “все люди созданы равными”, но, конечно же, дети не равны, они, как и взрослые, являют собой весь бесконечный спектр человеческих характеров и свойств. Есть среди них и такие, что, несмотря на всю разлагающую атмосферу школы, упорно продолжают трудиться с полной отдачей, стараясь взять от школы все, что можно, и отличиться от своих товарищей даже тогда, когда это никак не поощряется учителями.
Здесь-то и проявляются индивидуальные качества, врожденные или воспитанные семьей: трудолюбие, усидчивость, честолюбие, добросовестность и т. д. Обследование 645 тысяч детей из 4000 школ показало недавно, что существует прямая, определяющая связь между успеваемостью ученика и его социоэкономическим положением. Известный социолог Кристофер Дженкс писал: “Характер школьного выпуска в значительной степени зависит от одной исходной характеристики, а именно: характера детей, поступающих в школу. Все остальное — школьный бюджет, школьная политика, качество преподавателей, — все это или второстепенно... или вообще не имеет значения” [24] . Где же формируется этот детский характер до школы? Практика подтверждает, что ни деньги, ни программы не оказывают такого влияния, какое оказывает семья. Особенно отличаются в этом смысле эмигрантские семьи, начинающие новую жизнь на новом месте с нуля. Они восполняют то, что “прогрессивная” педагогика отвергла как пережиток, — требуют от детей дисциплины, высоких оценок, поощряют их на достижение успеха, помогают им всеми силами.
Дети из таких семей, несмотря на все нивелирующие усилия учителей, выходят из школьных стен хорошо подготовленными к дальнейшей жизни. Но другая категория, постоянно растущая, — дети из неблагополучных семей, дети алкоголиков, наркоманов, матерей-одиночек, хронически безработных — низов урбанизированного общества. Эти, можно сказать, обречены. Половина из них просто не оканчивает школы. Девочки беременеют, рожают, садятся на пособие, и — жизнь кончена. Мальчики идут в уличные банды, связываются с наркотиками, оканчивают в тюрьмах или становятся жертвами преступных “разборок”. Цифры детской и молодежной смертности говорят сами за себя. Лишенные морального воспитания в семье, развращенные масскультурой, а затем преданные либеральной школой, эти загубленные души продолжают пополнять ряды отбросов общества, и надежды для них нет. Только чудо может вывести таких “равных” из заколдованного круга нищеты и отчаяния. И все это — в богатейшей стране мира.
Особенно жаль тех “серединка на половинку”, у которых при более жесткой системе школьного обучения и воспитания было бы гораздо больше шансов найти достойное место в жизни и способствовать не только своему процветанию, но и благополучию всей страны. Представьте себе способного парня или девочку, у которых в доме мало кто интересуется школьными успехами своих детей. Это могут быть вполне обеспеченные, даже богатые родители, по тем или иным причинам считающие, что они уже выполнили свой долг, обувая, одевая, кормя своих отпрысков и давая им деньги на карманные расходы. Дети вроде бы довольны, особых неприятностей родителям не доставляют — и слава Богу. На самом деле дети избалованы, не привыкли трудиться, и школа только поощряет такую жизнь “спустя рукава”. Это может быть и семья, где нет отца, где мать — “современная” женщина, работает, прилично зарабатывает, не забывает развлекаться, но... на детей уже времени просто не хватает. А ведь эта модель эмансипированной женщины — как раз то, что так рьяно проповедует вся западная “враждебная культура”. Делается это, конечно, исходя из предположения, что институт традиционной семьи устарел, что государство вполне может взять на себя многие функции семьи. В итоге же в проигрыше все — дети, родители, государство.
Еще недавно в США категорически, под угрозой судебной ответственности, запрещалось учить детей дома. Многие семьи, особенно семьи верующих, по вполне понятным причинам не желали отдавать детей в государственные школы. Государство пыталось пресечь это движение драконовскими мерами, в том числе лишением родительских прав. Слава Богу, после многолетних тяжб мужество родителей и поддержка квалифицированных юристов привели к тому, что домашнее обучение стало в Америке не только законным, но все более распространенным. Большими тиражами издаются специальные учебники, программы, методические пособия; домашнее образование после сдачи экзаменов экстерном позволяет получить официальный сертификат, равноценный аттестату любой средней школы. Вообще, можно констатировать, что в самое последнее время в США действительно наметился определенный сдвиг в сторону возвращения к игнорировавшимся многие годы традициям. Это проявляется и в последних решениях Верховного суда, и в результатах выборов, и в высказываниях политических и общественных деятелей. В целом ряде штатов, невзирая на упорнейшее сопротивление учительских профсоюзов, всерьез обсуждается введение системы денежных ваучеров, выдаваемых родителям и позволяющих им выбирать для своих детей любые школы, в том числе частные и религиозные.
Обнаруживается еще одна закономерность в соотношении между средствами, затрачиваемыми на обучение, и академическими показателями. Цифры средних затрат на каждого ученика разнятся от штата к штату. И вот выясняется, что наилучшие показатели — грубо говоря, количество академических баллов на доллар — выше всего в штатах Айова, Северная и Южная Дакота, Юта. Следом за ними идут Висконсин, Миннесота, Небраска, Теннесси. Что это за штаты? Одно объединяющее их всех качество: они наименее урбанизированы, а значит, все язвы урбанизации — разрушенные семьи, преступность, засилье масскультуры — здесь оказали меньше влияния. Там, где еще сохранились консервативные традиции, семейные отношения, в выигрыше оказывается все общество.
“Либеральные” запреты (включая запрет на ознакомление школьников с Десятью заповедями) прямо способствовали росту числа религиозных общеобразовательных школ, составляющих 72 процента всех частных школ в США. Например, если в 1965 году христианских школ насчитывалось около 1000, то к 1985 году их уже было 32 00 0 ! Именно в это время и наметился небольшой подъем в общенациональных показателях успеваемости. Исследования показали, что в христианских школах успеваемость была намного лучше, чем в государственных, но — что еще важнее — в то время как в госшколах она продолжала падать, в христианских школах показатели успеваемости росли. Хотя в частных школах (включая религиозные) учится всего 12,6 процента всех американских школьников, но число тех, кто добился там наивысших результатов, составило 39,2 процента от общеамериканского числа отличников.
Попытки исключить религиозные элементы из всех сфер общественной жизни США прежде всего отражаются на образовании и воспитании. Какие бы философские взгляды мы ни исповедовали, духовное наследие христианства — неотъемлемая часть европейской культуры. Даже не будучи верующим, ни один уважающий себя современный историк, философ или социолог не может обойтись, например, без знания основ христианского богословия. Отрыв от религии ведет к интеллектуальному оскудению, как это можно ясно видеть на примере советской науки и культуры. Жак Маритен говорил в 1943 году, выступая перед студентами Йельского университета: “...теологические проблемы пронизывали все развитие западной культуры и цивилизации, и они продолжают глубинно действовать и поныне, настолько, что тот, кто игнорирует их, окажется принципиально неспособным проникнуть в смысл нашего времени и его внутренних конфликтов. Такая ограниченность сделает его подобным ребенку-дикарю, блуждающему среди непостижимых деревьев, фонтанов , статуй, садов, руин и недостроенных зданий старого парка цивилизации. Интеллектуальная и политическая история шестнадцатого, семнадцатого и восемнадцатого веков, Реформации, контрреформации... достижений отцов пилигримов... и последующие события мировой истории — все берут свое начало в великих спорах о природе и благодати классических веков (христианского богословия). Ни Данте, ни Сервантес, ни Рабле, ни Шекспир, ни Джон Донн, ни Уильям Блейк, ни даже Оскар Уайльд или Д. Г. Лоуренс, ни Джотто, ни Микеланджело, ни Эль Греко, ни Сурбаран, ни Паскаль, ни Руссо, ни Медисон, ни Джефферсон, ни Эдгар По, ни Бодлер, ни Гёте, ни Ницше, ни даже Карл Маркс, ни Толстой, ни Достоевский не могут быть поняты без серьезного знания теологии” [25].
Но в том-то все и дело, что эти великие имена просто-напросто исчезают из школьных, да и университетских программ. И отнюдь не случайно. Моральный релятивизм неизбежно вступает в противоречие со всем великим, что было создано мировой культурой. Даже если это не стопроцентно христианские авторы, даже если это люди, бунтовавшие против церкви, тем не менее все они утверждали вполне определенные моральные ценности. А для современных релятивистов такое совершенно неприемлемо.
В открытую, конечно, это почти никогда не признается. Новая инквизиция, пытающаяся стереть из исторической памяти великие имена, прикрывается довольно примитивной демагогией. Идет спекуляция на оскорбленных чувствах меньшинств — негров, индейцев, феминисток, педерастов и т. д., — требующих компенсации за прошлые лишения. При этом происходит следующее. “Провинившегося” классика обвиняют в каком-то страшном грехе против одной из “обиженных” групп. Чаще всего — в расизме. Под эту категорию можно подвести немало прекрасных писателей прошлых веков. Очень часто труды такого “расиста” изымаются из программы и заменяются каким-нибудь бесцветным и второсортным, но идеологически выдержанным автором. Многие великие художники прошлого обвиняются в “мужском шовинизме”, то есть покровительственном, или предвзятом, или враждебном отношении к женщине. Долой такого “шовиниста” из всех учебников и хрестоматий!
Если учесть, что еще недавно такие требования “политической корректности” были бы сочтены за бред сумасшедшего, что многие вещи, кажущиеся современным блюстителям справедливости недопустимыми, были бесспорны и общеприняты, то понятно, что очень мало великих деятелей мировой культуры способны пройти “отбор”, не пострадав. К примеру, Достоевский и Гоголь, уж не говоря о Лескове, могли бы попасть в “черные списки” у рьяных борцов с антисемитизмом в американских университетах.
Речь идет, разумеется, не только о писателях или художниках. Мы знаем, какое воспитательное значение имеют великие исторические личности в качестве примеров для юношества. Но в жизни любого исторического лица всегда можно “отыскать” и такое, что сразу поставит под вопрос уместность подражания. Этим “развенчиванием” как раз и занимаются уже много лет современные западные историки, особенно марксистского направления.
Профессор Аллан Блум [26] недавно писал, что студенты уже приходят в университет с твердым убеждением, что истина относительна. Это стало само по себе абсолютной истиной, аксиомой. Когда студентам предлагается подумать, а не ошибаются ли они, их первая реакция: “Вы что, абсолютист?” В течение пятидесяти лет , по словам Блума, единственной добродетелью, которая внушалась американским школьникам и студентам, была “открытость” — openness (забавно, что русская “гласность” часто переводилась на английский язык как openness).
“Открытость, — иронизирует Блум, — и релятивизм, который превращает ее в единственно возможную позицию перед лицом всевозможных притязаний на обладание истиной и разнообразия образов жизни и людских типов, — великое прозрение наших дней. Главный враг — человек, твердо верящий во что-то. Изучение истории и культуры показывает, что в прошлом весь мир был безумен; люди всегда считали, что они правы, это приводило к войнам, преследованиям, рабству, ксенофобии, расизму и шовинизму. Задача состоит не в том, чтобы исправить ошибки и поступать правильно ; нет — лучше совсем не считать, что ты прав” [27].
“Каково действие доктрины моральной эквивалентности всех идей — кроме религиозных идей — на общество? — спрашивает публицист Пэт Бьюкенен, один из кандидатов на пост президента США. — Это то же самое, что разрешить сбрасывать в реку одновременно всевозможные отбросы и хлорировать воду для ее очистки”. Бьюкенен приводит слова видного американского католического богослова Фултона Щина, написанные в 1931 году в эссе “Мольба о нетерпимости”: “Говорят, что Америка страдает от нетерпимости. Отнюдь нет. Она страдает от терпимости: терпимости правого и неправого, правды и заблуждения, добра и зла” [28].
...Как правило, релятивизм весьма избирателен. Например, в Америке ярые поборники абсолютной свободы слова и выражения почему-то оказываются не столь либеральными, когда речь заходит о так называемой “hate speech” [29] или “fighting words” [30] — выражениях, несущих в себе элементы расизма, антисемитизма, оскорблений в адрес гомосексуалистов, умственно неполноценных и т. д. Можно согласиться: ничего положительного в таких выражениях не было и нет. Но почему тогда оскорбление патриотических чувств, сжигание флага в знак протеста, богохульство, оскорбляющее чувства миллионов верующих, — почему все это считается вполне допустимым? Под прикрытием красивых слов о всеобщей терпимости в современной Америке, по существу, культивируется нетерпимость к религии. Джозеф Собран пишет: “При сегодняшних скользких законах можно легко представить себе, как учитель, произносящий молитву в классе, может быть отдан под суд за нарушение Первой поправки [31] — в то время как другой может показать классу порнографический фильм, пользуясь защитой Первой поправки” [32].
Возвращаясь к теме образования в США, можно было бы сказать, что переживаемый кризис есть следствие целого ряда обстоятельств, внешне не связанных между собой. Обстоятельства эти можно свести к следующим основным:
1) Происходили перемены в идеологическом подходе к самому делу школьного образования. Особое влияние приобрели модные теории о том, что детям надо дать больше выбора, позволить им самим принимать решения. Это все шло в русле общей либерализации, частью которой были, например, рекомендации доктора Б. Спока. Под влиянием тенденции ко все более и более полному “равенству” стало доминировать негативное отношение к соревновательности в классе, к жестким экзаменационным нормам, оценкам, тестам. Снижались требования как к учащимся, так и к учителям.
2) За период с конца 50-х до 90-х годов (именно в это время и происходила борьба учительских профсоюзов за освобождение от всякого контроля) необычайно возросло влияние массовой культуры, особенно телевидения с его пропагандой вседозволенности, релятивизма, пренебрежения к авторитету. Это самым прямым образом отразилось на дисциплине, на моральном состоянии учащихся.
3) Полным ходом шло разрушение традиционной семьи, особенно в негритянских гетто больших городов. Выросло число матерей-одиночек, детей без отцов, детей разведенных родителей и т. д. Это, в свою очередь, усугубило разлагающее влияние масскультуры.
4) Принятое в 1954 году решение по делу “Браун против Управления образования” отменило расовую сегрегацию в школе. Проведение данного решения в жизнь по всей стране делалось принудительным путем, что не замедлило повлечь реакцию: вместо того чтобы послушно интегрироваться, множество белых семей предпочло уехать из больших городов в предместья, где поблизости не могло быть никаких негритянских или латиноамериканских районов, а потому школьная сегрегация не просто осталась, но стала еще глубже и осложнилась общим социальным кризисом городских гетто.
5) Как будто для того, чтобы еще усилить эти негативные факторы, в 60-е годы в государственных школах запретили ежедневную молитву и чтение Библии.
Совершенно очевидно, что нельзя винить во всем этом учителей или учительские профсоюзы. Даже сейчас, когда проводится гораздо более умеренная политика как в смысле деятельности профсоюзов, так и в смысле внедрения новых педагогических методов, когда повысился родительский контроль и дается больше свободы религии, ситуация продолжает оставаться критической. Нет, дело не только в учителях, в программах, в неудачной расовой политике или в школьной молитве и школьной форме.
Давайте посмотрим на каждый из пяти перечисленных выше факторов (их на самом деле больше) с христианских позиций.
Новая педагогика целиком построена на отрицании авторитета родителей, авторитета взрослых, бывшего краеугольным камнем воспитания и образования во все времена, во всех культурах и религиях. Она отдает все на откуп профессионалам-учителям, как правило придерживающимся леволиберальных взглядов, или индивидуальным капризам несформировавшихся детей и подростков. Уравниловка, игнорирование разницы во врожденных способностях и воспитанных семьей различиях в усидчивости и трудолюбии — попытка человеческими силами исправить неравенство, установленное Богом и снимаемое только равенством перед Богом; отрицание того, что все наши врожденные качества, все недостатки — знак принадлежности, усыновленности Богу и часть Его жизненного плана для каждого из нас.
Релятивизм всей современной либеральной культуры, включая массовую, — это отрицание понятий нормы, понятий добра и зла, законов нравственности, установленных Богом.
Распад семьи — одно из самых характерных последствий выхолащивания религиозного содержания института брака, отрицания его богоустановленности и священности, священности человеческой жизни, освященных Библией отношений между мужчинами и женщинами, понятий о родительском долге.
Запрет на школьную молитву — прямое и недвусмысленное проявление враждебности к религии. Но он оказался запретом и на то немногое — при прочих равных, — что еще было в распоряжении учителей для поддержания дисциплины. Сейчас они всё более беспомощны перед лицом школьного “беспредела”.
Попытка искусственной интеграции черных и белых чисто административными, принудительными мерами, вне христианского или иного религиозного контекста, игнорирует духовную сторону межрасового конфликта в США, необходимость многолетней терпеливой внутренней работы по воспитанию взаимной терпимости и прощения.
Вся сфера образования (включая высшее) оказалась под властью секуляризованной культуры. И школа только отражает более общие явления — потребительство, гедонизм, материализм, духовную бедность и аморализм литературы, кино, телевидения и прессы.
* * *
Обо всем этом полезно помнить сейчас, когда в России налицо явный переизбыток реформаторов, главной страстью которых, к сожалению, стала безудержная либерализация ради либерализации. Плачевные результаты их деятельности (прежде всего в области экономики, но и в области культуры тоже) не только фактически затормозили процесс необходимых реформ, но и чреваты серьезными политическими последствиями. Что касается сферы образования, то, слава Богу, до радикальных реформ здесь еще не дошло (возможно, потому, что нет денег), но уже есть признаки все той же разрушительной страсти к эмансипации и новизне. Вера в то, что все новое обязательно должно быть лучше, “прогрессивнее”, — воистину неистребима. Как бы то ни было, автору представляется, что воспитание будущего поколения российских граждан есть самая главная долговременная задача общества — куда важнее всех экономических, политических, юридических и прочих реформ. Если эта задача не будет решена с должной осмотрительностью, без спешки и скороспелого радикализма, России еще долго не видать ни свободы, ни демократии, ни материального достатка. И решить подобную задачу в России невозможно без теснейшего сотрудничества, теснейшей связи между гражданским обществом, государством и религиозными организациями — Русской Православной Церковью прежде всего, но и всеми другими христианскими конфессиями и приверженцами всех главных религий на территории России.
[1] Maritain Jacques. American Education at a Crossroads. New York. Charles Scribner’s Sons. 1943, p. 96.
[2] Цит. по журн.: “News Weekly”, 1993, September 11, p. 7.
[3] Мэггеридж Малькольм (1903 — 1990) — английский публицист, радиокомментатор, проповедник христианства. Одна из крупнейших фигур в мировой журналистике XX века.
[4] Перефразировка евангельского “дух животворит, плоть не пользует нимало” (Иоанн. 6: 63).
[5] Цит. по сб.: “The Portable Conservative Reader”. New York. Penguin Books. 1982, стр. 618, 619.
[6] Лоуренс Дэвид Герберт (1885 — 1930) — один из влиятельнейших английских писателей XX века, автор нашумевшего романа “Любовник леди Чаттерли”.
[7] Мид Маргарет (1901 — 1978) — известная американская писательница, исследовательница примитивных культур, антрополог.
[8] Цит. по еженедельнику: “Conservative Chronicle”, 1994, October 17, p. 26.
[9] Цит. по сб.: “Keeping the Tablets” , New York. Harper & Row. 1988, p. 330.
[10] “Keeping the Tablets”, p. 331.
[11] Spock Benjamin. A Better World for Our Children. Bethesda, MD. National Press Books. 1994, p. 115.
[12] Составная часть “триады” неотъемлемых прав, провозглашенных в американской Декларации независимости (Жизнь, Свобода и Стремление к Счастью — Life, Liberty and Pursuit of Happiness).
[13] Spock Benjamin. A Better World for Our Children, p. 65.
[14] “Policy Review”, 1995, Summer, p. 56.
[15] Букв.: “безопасный секс”, использование противозачаточных средств (англ.).
[16] Букв.: “безопасный и ответственный секс”, то есть включающий воздержание (англ.).
[17] “The National Interest”, Spring 1994, p. 107, 108.
[18] “Foregn Affairs”, 1993, October, p. 40.
[19] Кристол Ирвинг (род. в 1920) — крупнейший американский публицист, социолог, культуролог; ведущий представитель неоконсерватизма.
[20] Из статьи “The Tragedy of Multiculturalism”. — “The Wall Street Journal”, 1991, July 31.
[21] Еженедельник “Conservative Chronicle”, 1993, December 3, p. 18.
[22] Цит. по: “Conservative Chronicle”, 1994, October 22, p. 9.
[23] Тем не менее, когда речь идет о приеме в вузы представителей меньшинств, многие “прогрессивные” профессора готовы подчас игнорировать результаты тестов во имя “восстановления справедливости”.
[24] Цит. по: “Conservative Chronicle”, 1993, March.
[25] Maritain Jacques. “American Education at a Crossroads”. New York. Charles Scribner’s Sons. 1943, p. 73.
[26] Блум Аллан — известный культуролог, профессор Чикагского университета.
[27] Bloom Allan. The Closing of the American Mind. New York. Simon & Shuster. 1987, p. 26.
[28] Цит. по: “Conservative Chronicle”, 1995, April 1, p. 7.
[29] “Выражение ненависти” (англ.).
[30] “Воинствующие слова” (англ.).
[31] Первая поправка к Конституции США: “Конгресс не должен издавать законов, устанавливающих какую-либо религию или запрещающих ее свободное исповедание, ограничивающих свободу слова или печати или право народа мирно собираться и обращаться к правительству с петициями о прекращении злоупотреблений”.
[32] Цит. по сб.: “Keeping the Tablets”, New York. Harper & Row. 1988, p. 330.