О критике вчерашней и "сегодняшней". По следам одной дискуссии

Наверно, самый непродуктивный способ мышления — это спор: слишком много энергии уходит в пар и свисток.

Дискуссия о феномене современной газетной критики начиналась корректно и обещала плодотворный разговор. Но дошло до личностей — и все раскалилось, вздыбилось1. Дымом затянуло сам предмет разговора. Начались выяснения (разборки), кто есть кто в критике. А жаль. Жаль, что важнейшие — принципиальные для нынешнего состояния литературы — понятия проговариваются слишком разгоряченными людьми и слишком на бегу. Я предлагаю остановиться, может быть, чуть вернуться назад. Даже и понимая, насколько спокойный — с повторением пройденного, с апелляцией к очевидному — разговор будет проигрывать в увлекательности.

Итак. Предмет разговора: роль критики сегодня. То есть кому, зачем и в каком качестве нужен критик.

Почти маниакальное постоянство, с которым критики обращаются к этому вопросу, не значит, что разрешить его невозможно. А значит, что на каждом этапе развития общества и литературы она, эта роль, разная. И разговор об этом имеет смысл, только когда анализируются взаимоотношения между сегодняшней жизнью, сегодняшней литературой и сегодняшней критикой. Именно так, как делается это в статьях Павла Басинского и Евгения Ермолина. На содержании этих статей мы остановимся еще и потому, что в них «концептуально» прописана одна из характерных для нынешней критики и существенных для нашего разговора позиций.

 

Начнем со статьи Евгения Ермолина. «Середина 90-х. Хмурое утро неясного дня. Полюс холода упразднен. На время или навсегда в края оцепеневшего холода пришли тепло и свет. Льды сошли, снега растаяли. Обнажились грязь и копоть, смрад и бред миновавшей эпохи. Только день никак не разгуляется. Старое, кажется, кончилось — а новое так и не началось, несмотря на все уговоры», — такой представляется автору ЖИЗНЬ. А вот КРИТИКИ на фоне этой жизни: «И вдруг из этой тошнотворной обыденности вы попадаете в совсем не будничный мир, в чудесную оранжерею с экзотическими растениями, диковинными цветами». Кто обитает в этой оранжерее, что это за так некстати расцветшие «диковинные цветы»? Это критики и обозреватели раздела культуры газеты «Сегодня» и «Независимой газеты»: «отборное общество эрудитов, экспертов, талантов. Ослепительная публика, объединенная сознанием собственной отмеченности, принадлежности к культурно-авангардному бомонду». «Страницы культуры и искусства (в этих газетах. — С. К.) вовсе не рассчитаны на заинтересованное внимание сколько-нибудь широких читательских масс. Скажу больше: здесь делается все, чтобы оттолкнуть обычного, так сказать, рядового читателя». Культивируется эстетическая и прочая самодостаточность. Критики укрылись от реальной жизни в некоем ими же самими придуманном и созданном «контексте». И потому — «здесь ли заводить разговоры о доблестях, о подвигах, о славе, ставить вопросы о человеческом уделе, о путях России, о красоте и художественной правде»?

Еще более безотрадную картину рисует в своих статьях Басинский. Если у Ермолина пусть хмурое, но все же — утро, то у Басинского — черная мгла опускается на литературу. Пафос почти апокалипсический. Свет над литературой угас окончательно, мы «после захода солнца, когда уже невозможно различить: кто есть кто». Вокруг «общая атмосфера цинизма и прагматизма», «чехарда кризисного времени (когда начальство ушло)», в которой мечутся «новоиспеченные главные редакторы» журналов, сменившие «старых, советских». «Самое тусклое время в русской литературе». Читатели ушли от литературы. Журналы, в которые она, эта литература, переселилась, теряют подписчиков. «Тиражи «толстых» журналов приближаются к нулю. Я не хочу даже поднимать вопрос, КТО ЕЩЕ их выписывает: реальные фанаты читатели... или организации...» На опустевших просторах литературы разбойничают и распутничают приговы и ерофеевы (Викторы). И только некоторые блаженненькие неистовцы критики, не заметившие, что огонь в их печах давно погас, все мечут и мечут туда дрова. Бесполезно. Нынешние журналы и литература, в них представленная, — это жизнь после смерти. Театр восковых фигур.

И так далее.

Сильно пишет Басинский. И потому вот здесь, тормозя разбег в самом начале, я вынужден остановиться и выступить в роли зануды. Ибо от исходных положений зависит ход дальнейшего разговора. А в лихо набросанных обоими критиками образах меня, например, останавливает ощутимое присутствие хорошо знакомой интонации, предполагающей наличие словосочетаний типа «само собой разумеется, что...», «общеизвестно, что...» и т. д. Важно не проскочить бездумно мимо таких общеизвестностей. Потом спорить будет поздно.

На мой взгляд, здесь демонстрируется особое полемическое щегольство. Оно заключается в игнорировании очевидного, много раз говоренного и давно не вызывающего возражений. Ну, например, в игнорировании неопровержимого факта, что среда обитания литературы изменилась и что литература, соответственно, меняет некоторые свои функции. Что в этом процессе есть и обретения, и потери. Что сказать «случилось страшное» или «свершилось замечательное» — ничего не сказать. И т. д. Об этом писалось особенно много года три-четыре назад. Но для Ермолина и Басинского в данном случае, похоже, не важно, правы были те писавшие или нет.

Они начинают с белого листа: хмурое утро (темная ночь), тошнотворная реальность, омертвевшие журналы и прочее, и все это — в интонации констатирующей. И отсутствие аргументов в защиту столь мрачного восприятия действительности вынуждает на такие же ответные лирико-публицистические отступления.

Да, не спорю, тиражи журналов лет десять назад были гораздо выше. И значили журналы в определенных смыслах несравнимо больше, чем сейчас. Была, действительно была некая гармония во взаимоотношениях журналов и читателей. Была и кончилась — нет того читателя, нет тех журналов.

И можно, конечно, посокрушаться над утратой.

Но можно ведь и вспомнить, чем оплачивалась та гармония.

Вспомнить почему-то умиляющую сегодня многих, а по мне, так крайне унизительную для человека, «которому повезло родиться в одной из культурнейших европейских стран» (Басинский), почти подпольную, почти кротовью атмосферу нашего культурного общения, вспомнить ее атрибуты: бледные ксерокопии или третьи (из-под копирки) экземпляры машинописи романа Набокова, кухонные ночные разговоры про Солженицына или Аксенова под магнитофонный голос Галича. Можно вспомнить писателей, годами носивших по редакциям одни и те же папки; состарившихся, поседевших, полысевших под шепоток друга-редактора: ну потерпи, старик, еще немножко, вот свалим/отметим пятидесятилетие (столетие, «предсъездовскую вахту») — и тогда попробуем: вдруг да пройдет! Или писателей, которые, не выдержав, отдавали тексты в «Континент» или «Грани», и долгожданный для пишущего праздник выхода в свет его произведения становился началом его персональной голгофы.

Да, тогда слово писателя значило больше. И в самом начале «оттепельных» времен, когда толпы рвавшихся на читательскую конференцию по роману «Не хлебом единым» сдерживала конная милиция. И уже в более близкие, предзакатные для той литературной эпохи времена, когда пяти-шести рассказов, рассеянных по журналам, хватило Татьяне Толстой, чтобы стать (на время) знаменитым русским писателем.

Прав Басинский. Конной милиции на читательской конференции сегодня не представишь. И чтобы стать даже не знаменитым, просто — известным, пяти рассказов сегодня будет, пожалуй, маловато.

Ну и что из этого вытекает? «Самое тусклое время в литературе»? «Тошнотворная реальность»?

А может, просто НОРМАЛЬНАЯ ЖИЗНЬ? Литературная — во всяком случае.

Меня, например, всегда немного пугала легкость, с которой вот так, походя, мимоходом, можно мазнуть: «тошнотворная реальность», «самое тусклое», «цинизм и прагматизм», и дальше, дальше — к частностям. С общим все как бы уже и ясно. А мне — нет. Мне хотелось бы разобраться. Поспорить. Но как спорить с «тошнотворно»? Тут ведь не анализ, не рассуждение, тут — физиология. Такие «психомоторные» аргументы в принципе неопровержимы. Не будешь ведь всерьез ссылаться на собственную физиологию: «А вот на мой вкус, например...»? Речь у нас не о вкусах. Речь — о понимании. Поэтому, не вступая в спор, а чтобы просто была понятна логика моих дальнейших рассуждений, для справки скажу, что нынешнюю реальность тошнотворной и циничной не считаю. Прежняя для меня была несравненно более тошнотворной и циничной. В своих рассуждениях о взаимоотношениях литературы с наступившей жизнью исхожу из убеждения, что, несмотря на драматическую неустойчивость нынешнего политического и экономического равновесия в стране, несмотря на зыбкость перспектив и на звероватость нашей свободы и демократии, нынешнее положение России можно назвать если не нормальным, то двинувшимся в сторону НОРМЫ. Убеждаюсь в этом каждый раз, обращаясь к отечественной истории.

 

Да, времена изменились. И журналы уже не претендуют на роль общественных лидеров. В таком качестве они, похоже, уже не нужны. Журналы становятся прежде всего ЛИТЕРАТУРНЫМ явлением.

Соответственно изменилась и читательская аудитория. Не исчезла, а — изменилась. Читают по-прежнему много. Во-первых, газеты. И это естественно, это не так унизительно, как вылавливание новостей сквозь радиозаглушки и знакомство с современной общественной мыслью по намекам из процеженной через цензуру критической статьи в толстом журнале. Во-вторых, читают любовные (детективные, сентиментальные, «жизненные» и прочие) романы. И это тоже естественней, чем выписывать годовой комплект «Иностранной литературы» ради одного романа Хейли или двух-трех повестей, где есть не стесненное идеологией изображение нормальной свободной жизни. И наконец, вот он — сидит и читает в толстом журнале повесть Пелевина. Один-разъединый на весь вагон электрички, шелестящей газетами. Мало? Сколько есть. На мой взгляд, вполне достаточно для существования Литературы.

Не думаю, что кто-нибудь из моих современников помнит такое цветущее и богатое время в литературе. Еще лет десять назад при перелистывании убористо набранных страниц толстого журнала с тоской думалось: неужели среди такого количества текстов — а сколько умов и талантов над ними работали! — неужели не найдется ничего для чтения? И, как правило, не находилось. (Не поленитесь, полистайте, скажем, «Новый мир» или «Юность» рубежа 70 — 80-х годов.) Сегодняшние журналы закрываешь с другим — тоже отчасти тяжелым — чувством: каждый второй номер хочется отложить, чтобы потом, выбрав время, сосредоточенно прочитать, прочувствовать, продумать. И... уже не откладываешь. За последние годы — завал непрочитанного. Это раньше, раньше надо было читать — свободно и нестесненно — и Соловьева, и Набокова, и Барта, и Джойса, и Борхеса, и Вячеслава Иванова, и Миллера, и Степуна, и Хейзингу, и Пауля Тиллиха. Раньше, когда и журналы были журналами, и главные редакторы — главными редакторами, только почему-то для чтения предлагали толченые опилки в исполнении г.г. Маркова и Феликса Кузнецова со товарищи.

«Старые» журналы переживают свое новое и, на мой взгляд, удивительное время. Добавьте к ним огромное количество новорожденных журналов и альманахов — «Соло», «Вестник новой литературы», «Вавилон», «Митин журнал», «Новое литературное обозрение», «Несовременные записки», «Уральскую новь» и так далее, и так далее, и так далее. И это не просто новые названия, это обозначения все расширяющегося и расширяющегося пространства литературы. За каждым из них — свой круг писателей и читателей, свой круг тем, своя эстетика. Появились даже такие изыски, как журнал «Диалог. Хронотоп. Карнавал», посвященный изучению творчества Бахтина, или журнал «Мир Паустовского» — свидетельство развитой здоровой культуры.

Надеюсь, что ни Ермолин, ни Басинский, ни их единомышленники не станут оспаривать самого факта сложности и многообразия нынешней культурной жизни. Другое дело — оценки. Басинский однажды употребил выражение «цветущая сложность», правда с прибавлением слова «якобы» и в тональности, в какой обычно произносится словосочетание «пир во время чумы». Примерно так, как Ермолин оценил наличие эстетствующих интеллектуалов в отделе «Искусство» газеты «Сегодня»: оранжерейные цветы на фоне хмурого утра. Зачем они такие яркие и прихотливые — в условиях общего нездоровья?

Но независимо от оценок факт почти кардинального изменения ситуации в культуре признан всеми, и для всех очевидно, что этим предполагаются определенные изменения и в действиях современной критики. Как, в каком качестве, с какими целями должен выступать сегодня критик? — такой вопрос прозвучал бы актуально лет пять назад. Сегодня же, когда мы накопили некоторый опыт жизни и работы в условиях «эстетического плюрализма» и «цветущей сложности», вопрос следует сформулировать иначе: какие из представленных в современной критике эстетические принципы и модели профессионального поведения критиков наиболее соответствуют нынешней литературной ситуации?

 

Прежде всего — произошло разделение функций газетной и журнальной критики. В сущности, до недавнего времени газетной критики как особой, специфической формы просто не существовало. Газетная статья или рецензия отличались от журнальной меньшим размером и, может быть, некоторой облегченностью языка.

Не вдаваясь в подробный анализ этого разделения, отметим: журналы как бы молча согласились на лидерство газет в оперативной практической критике. К этому понуждали, во-первых, многообразие и динамичность новой культурной жизни, неохватность ее для любого ежемесячника. Во-вторых, журналы оставили за собой ту работу, которую могут делать только они. А именно, анализ составных нынешнего литературного процесса в «концептуальной статье» и развернутой рецензии — единственно, где в разборе художественного произведения привлекается накопленный современным литературоведением инструментарий.

Газетная же критика стала более мобильной и информационной. Менее «фундаментальной», менее установочной, но более живой, эскизной. Взаимоотношения той и другой отдаленно могут напоминать взаимоотношения между фундаментальной наукой (журнальная критика) и прикладной. Понятно, что журнальная критика, более укорененная в теории, в эстетике, изменилась сравнительно мало. То, к чему она крепится, вообще меняется медленно. Ну а газетная изменилась совершенно. Я не буду касаться здесь некоторых специфических ее форм, скажем «коммерческой критики», то есть рекламы, замаскированной под рецензию, под интервью с писателем или под информационную заметку. Речь о критике, ищущей новые формы взаимоотношения с литературой и культурой.

И разговор об этом — тут я согласен и с Басинским, и с Ермолиным — удобнее вести как раз на материале критической практики газеты «Сегодня». Как наиболее характерной, знаковой, для нынешней ситуации.

 

Сам проект полосы — сужу по исполнению — предполагает максимальную широту охвата культурных событий при относительно скромных возможностях. Здесь представляются — регулярно и оперативно, то есть сразу по выходе каждого номера — обзоры ведущих журналов («Знамя», «Новый мир», «Дружба народов», «Иностранная литература», «Октябрь», «Звезда», «Нева», «Волга», «Урал», «Вопросы литературы» и др.). Рецензируется подавляющее большинство сколько-нибудь значительных художественных и гуманитарных изданий. Помещаются обзоры наиболее интересных видеолент. Музыкальных записей. Рецензии на все заметные теле- и кинопремьеры. Репортажи с театральных и кинофестивалей. Описания всех значительных выставок изобразительного искусства. И все это не в бесстрастно-регистрирующей, перечислительно-аннотационной манере, а перьями одаренных, обладающих каждый своей индивидуальностью обозревателей. Обозревателей постоянных, практически несменяемых, образующих некую единую команду.

Уже эта, на первый взгляд, чисто техническая сторона организации дела имеет свое содержательное, если угодно, концептуальное значение. Для нас все же привычнее старые, более традиционные способы отслеживания событий культурной, в частности литературной, жизни. Те, которых, на мой взгляд, до сих пор придерживаются и старые газеты («ЛГ»), и часть новых («Общая газета»). Способы, дошедшие до нас с тех, впрочем, недавних времен, когда литература воспринималась читателем (и писателем) прежде всего как дело общественное. Критика — тем более. Эстетическая проблематика, бытийная были в критике все-таки на втором месте, после проблематики остросовременной. Заниматься поэтикой та «критика никогда не любила. Литературоведу — литературоведово. И о стихах писали как о прозе, опять-таки в контексте общегуманитарного разговора. Бахтин и Тынянов, Эйхенбаум и Лидия Гинзбург — отдельно, современная литература — отдельно: сферы влияний практически не соприкасались»2. Можно сказать, что тогдашняя критика и, соответственно, тогдашние критические разделы газет, отчасти и журналов, откликались не на художественное произведение, а на некое действие, которое им производилось или могло быть произведено. Это была естественная и необходимая практика — так общество защищало себя.

Сегодня же литература из части Общего дела сама становится Делом. Событием уже может считаться сам факт появления художественного произведения как такового, побуждающего критика в разговоре об этом произведении исходить не из общественно-политического контекста, а из заданного самим произведением круга тем и уровня их осмысления. И вот здесь, на мой взгляд, более естественны принципы подачи критического материала в газете «Сегодня».

 

И наконец, вопрос, поставленный с самого начала: нынешняя роль критики (критика) сегодня.

Басинский и Ермолин предлагают свои, во многом сходные, определения: «Критик — это идеальный посредник. Он прокладывает пути и строит мосты. Связывая писателя и читателя...» (Ермолин). «Насколько я понимаю роль комментатора — спортивного, политического, литературного... — она заключается в том, чтобы из непонятного делать понятное. Вот по стадиону бегают человечки в цветных майках. Они забавно прыгают, суетятся, толкают ногами мяч. А комментатор говорит: это такой-то, это такой-то. Первый — защитник. Второй — нападающий» (Басинский). Казалось бы, просто и ясно — посредник, комментатор. Но простота и очевидность такого определения, если хоть чуть-чуть вдуматься, оказывается мнимой. Есть писатель. Он пишет книги. Кому? Читателю. Но, оказывается, чтобы читатель понял писателя, нужен критик, который должен перевести эту книгу на язык понятий, доступных читателю. И наоборот — критик должен осуществлять обратную связь, объяснять писателю, чего читатель от него, писателя, ждет. Вот такая необходимая в литературе фигура — человек, в отличие от читателя и писателя владеющий сразу двумя языками: читательским и писательским. И возникает вопрос: если писатель не в состоянии сам объясниться с читателем — зачем взялся? И если писатель вообще не знает, что он как писатель должен делать, о чем и как говорить с читателем, почему он писатель? И наконец, если критик может лучше писателя объяснять сложные и нужные читателю вещи и лучше писателя знает, чего от него ждет читатель, зачем он сам не писатель?

Выше я привел только половину ермолинского определения, ту часть, которая совпадает с формулировкой Басинского. Цитирую Ермолина дальше: «...связывая писателя и читателя, человека и человека, человека и Бога, критик не может существовать в совершенно автономном статусе. ...Самоизолировавшись от мира, она (критика. — С. К.) отдается бесцельному словопроизводству, не обеспеченному высшей целью, лишенному вектора серьезной и ответственной воли. Автор монолога, летящего в пустоту, не знает своего долга: долга критика перед литературой и читателем, долга гражданина перед обществом, долга человека перед Богом».

Ключевые здесь слова — о наличии «высшей цели», перед которой критик в первую очередь и ответственен и которая подразумевает «вектор серьезной и ответственной воли». Критик, по убеждению Ермолина, присутствует в диалоге читателя и писателя представителем некой Воли, естественно не писательской и не читательской.

В известном смысле можно сказать, что основная проблематика развернувшейся дискуссии — это как раз «проблематика представительства»: от кого? по какому праву и, соответственно, с «какими полномочиями»?

В ермолинской формулировке, необыкновенно емкой, но написанной как раз с ощущением «вектора воли», и в продемонстрированном критиком применении ее к конкретному материалу мне, например, слышится многое от нормативно-«советской» или нормативно-«прогрессистской» традиции. Той, которая в реальной практике предполагает, что критик «ведет за собой литературу». А из этого, в свою очередь, должно следовать, что критик изначально знает, какой должна быть литература.

Детский вопрос: откуда?

Из науки? Я, например, не знаю такой науки. Есть, скажем, литературоведение, в философии есть такая дисциплина — эстетика, но и там и там занимаются изучением уже созданного, но отнюдь не изобретают вечный двигатель.

Про недавнее «раньше» все более или менее ясно. Часть критиков получала Истину и полномочия от Единственно Верного и Вечного Учения, из соответствующих абзацев Установочного Доклада на Главном Съезде. Независимая же критика также нисколько не стеснялась употреблять литературное произведение в прикладных целях. Лучшие критики того времени «главной своей (не обязательно сформулированной) целью ставили разъяснение и воздействие... они были движителями общественного сознания, учителями и проповедниками» (Наталья Иванова). И язык не повернется сказать дурное слово о критике того времени — о Кардине, Лакшине, Дедкове, Сарнове...

Но времена, когда идеологическая нагрузка литературы казалась важнее ее собственных, глубинных задач, отошли. Или отходят. Что сегодня?

Попытки представительства «от Православия» для меня, например, в определенном смысле ничем принципиально не отличаются от претензий на водительство от Компартии или от любого другого Самого Нового и Самого Истинного Учения. В каждом из этих вариантов критик мыслится обращающимся к публике с некоего возвышения. Или как «идеальный посредник», разъясняющий читателю и писателю то, чего они не знают. Или как комиссар от имени Передовой Идеологии.

И там и там критик нарушает естественную иерархию, в границах которой литература изначально больше и выше критики. Суждение о творении не может быть выше творения уже по определению. (Я не говорю здесь о взаимоотношениях критика с такими литературными текстами, которые предполагают выполнение только одной — санитарной — функции.)

Как раз художественное произведение, литература и есть тот орган, с помощью которого мы непосредственно соприкасаемся с бытийной проблематикой. Именно здесь, в этом общении, формируется круг понятий, составляющий наши представления об этике. Если бы я воспользовался терминологией Ермолина, я бы сказал, что с Богом мы общаемся и через искусство, через литературу. В этом общении она — литература — первична. Остальное, в том числе и критика, — вторично. Критика помогает нам максимально приблизиться к тому, что содержит литература, и только.

Сегодня, когда литература получает возможность нестесненно выполнять собственное предназначение, естественной для природы взаимоотношений писателя и читателя позицией критика, мне кажется, следовало бы считать представительство его от лица (от имени) публики. То есть критик как один из читателей. Пусть специально обученный для этого, но прежде всего — читатель. Направление его взгляда не сверху вниз — от учителя к ученику, а снизу вверх. Критик публично, то есть вместе с читателями, пытается разобраться в литературном произведении, пытается дотянуться до его смыслов. Он не выносит приговоров, не учит, а — учится. Это не значит, что критик не имеет собственных представлений об истине и добре; не значит, что критик не может сочетать в себе и эксперта, и посредника, и даже проповедника, но выступает он каждый раз от себя лично, а не от имени партии, какой угодно, даже — Партии Добра и Истины, и не от имени какой-то Эстетической Концепции, даже самой Научной. Выступает как читатель. Его субъективное восприятие всегда первично, концепция — вторична. То есть каждое прочтение критиком талантливого произведения является проверкой его (критика) концепции, а не наоборот — не проверкой на «доброкачественность» художественного произведения с помощью концепции.

Только выбрав такую позицию, он избавляется от гордыни лидера. И как раз эта позиция дает критику, на мой взгляд, наибольшие возможности для проявления ума, культуры, таланта. При этом она не стесняет читателя, отводя ему роль ученика. А главное, мешает критику при истолковании деформировать литературу в угоду той или иной идеологии.

Приведенная выше (прошу прощения за ее громоздкость) формулировка во многом складывалась у меня в процессе чтения полосы «Искусство» в газете «Сегодня». Не потому, что помещенные там тексты самые лучшие, но потому, что — самые характерные для нынешней ситуации. Именно там критика пробует себя в новой роли, демонстрируя и ее, этой новой роли, преимущества, и ее серьезные недостатки.

Причем недостатки этой полосы, как водится, оказываются продолжением ее же достоинств. Первым и основным в перечне этих специфических достоинств-недостатков я бы назвал стиль3 ее авторов. Сложилась парадоксальнейшая ситуация. В принципе, стиль, которым начали писать критики, был рожден прежде всего стремлением к максимальной открытости, демократичности критического текста. Критик не делит читателей на равных себе собеседников и на «обычных», «рядовых». Он изначально уважает умственные и культурные возможности своего читателя. Критик обращается к читателю как к себе, не делая различия. Он уважает читателя, и он уважает Литературу. Он как бы изначально предполагает, что литература выше нас с вами, она требует, чтобы мы дотянулись до нее, а не опускает ее на уровень «обычного», «рядового» читателя (определения «обычный», «рядовой» взяты из цитированного выше текста Ермолина, — так и вижу этого «обычного, рядового», за волосы отрывающего себя от телевизора с «Просто Марией» для прочтения в «Сегодня» очередного текста Ю. Гладильщикова или А. Ковалева).

Но чем больше свободы, тем больше требуется самодисциплины. Вот место, которое, на мой взгляд, оказалось скользким для некоторых обозревателей «Сегодня». Они слишком обрадовались тому, что теперь можно быть публично умными, публично образованными, талантливыми, оригинальными, раскованными. И эта свобода в какой-то момент начала становиться для них самоценной. Только так я могу объяснить чрезмерное увлечение обозревателей «Сегодня» терминологией, прихотливостью изложения, интеллектуальной игрой. Или такую, например, загадочную для меня особенность текстов талантливого Кузьминского, у которого обаятельная раскованность может вдруг обернуться размашистой (если не сказать больше) категоричностью: «скурвились на кольцевых линиях метро», «клинический идиот» — это все о реально существующих людях, коллегах... Оказалось, что в стремлении критиков к предельной открытости перед читателем можно прийти и к противоположному — недемократичности и почти тусовочной закрытости иных текстов.

Вот этот недостаток и был в первую очередь замечен оппонентами газеты, поставившими телегу впереди лошади. Благо примеров оказалось предостаточно. Разборы отдельных пассажей Кузьминского или Курицына, скажем, в статье Ермолина, на мой взгляд, точны убийственно.

В общем, ошибок и просчетов у «сегодняшней» полосы «Искусство» столько, что и половина их способна погубить любую газету. Но несмотря ни на что, именно эта полоса «Сегодня» остается самой читаемой и, соответственно, — одной из самых влиятельных в литературном мире. «Малозаметные критики» — назвал обозревателей «Сегодня» Ермолин и даже как бы засомневался, а стоит ли вообще о них писать. И все-таки написал огромную горячую статью, демонстрирующую живейшую заинтересованность, даже пристальность регулярного чтения этой газеты. «Микроорганизмы», попробовал отмахнуться от критиков «Сегодня» Быков, но и его снисходительного высокомерия хватило на полосную статью в «ЛГ», и если судить по темпераменту, с которым она написана, если судить по некоторой, для куртуазного маньериста удивительной даже, крепости выражений, то нельзя не отметить, что фактом существования этих «микроорганизмов» он задет не на шутку.

Ну и что же — неужели все они, критики из «Сегодня», такие невозможно яркие, значительные? Нет, разумеется. Дело в ситуации, которая складывается в литературе и в критике и которую первой уловила как раз эта газета, предложившая новый тип общения и с читателем, и с культурой. И попала в точку.

 

Теперь время перейти к самому типу критика, представленному газетой. Возьмем для этого конкретную фигуру. Какую? Увы. К сожалению, ответ на этот вопрос предопределен. Андрея Немзера. Почему «к сожалению» — об этом позже.

А пока мне хотелось бы договориться с читателем вот о чем. Я не собираюсь писать портрет критика Немзера — мы говорим здесь о критике, а не о критиках. Мне бы хотелось обратиться к нему как к некой знаковой фигуре. Как к некой модели литературного поведения. Понимаю, что такое условие несколько щекотливо. Но что делать: выбрав публичную форму существования, имярек обречен принимать и все блага, и все тяготы ее. К тому ж у меня есть предшественник — Павел Басинский, литературно-критическими средствами создавший художественное произведение «Человек с ружьем» и назвавший героя Немзером. Будем считать, что я продолжаю уже возникший жанр.

Итак, «феномен Немзера» — в чем он?

Абсолютно согласно и друзья и недруги признают Немзера одним из заметных явлений нашей критики.

И одновременно ни одна фигура не вызывает столько раздражения. Им недовольно — тут я вряд ли ошибусь — подавляющее большинство коллег по цеху (оговорюсь, что к большинству этому не принадлежу). Не любят критика и те, кого он задел в своих текстах, и те, кого он вообще никогда не замечал, и те, у кого таких претензий быть не может. Удивительна эта повсеместная нелюбовь. Чем она вызвана?

Перечислю очевидные, я бы сказал, неизбежные при той работе, которую делает он, недостатки и тем сниму вопрос о них сразу же.

а) Бывает небрежен, бывает, что неточно, неглубоко прочитывает рецензируемые тексты, о чем свидетельствуют главным образом его ежемесячные обзоры журналов. Аннотационная краткость в сочетании с лихостью суждений иногда вынуждают его снимать только верхний слой рассматриваемых вещей. Это, конечно, плохо. Но не любить за это глупо — любой практикующий критик прекрасно понимает почти стопроцентную неизбежность таких огрехов в работе регулярного обозревателя.

б) Излишне категоричен. Грань между «я так думаю» и «так есть» часто им не различается. (Другой вариант — «считает литературу своим личным делом и соответственно ведет себя в ней».) Недостаток? На мой взгляд, да. Но понимаю, что допустим и такой контраргумент: а как иначе? если критик не уверен, что «так есть», он вообще не может (не имеет права) писать.

Теперь о недостатках, относительно самого наличия которых мнения расходятся диаметрально.

Ермолин обвиняет Немзера в излишней бесстрастности: автор «дежурно-равнодушных откликов». Исключение, на его взгляд, составили только рецензия на повесть Рошаля и малопонятная перепалка с неким Коноваловым, в которой «Немзер впервые по-настоящему азартно вступил в полемику» «за многие месяцы и даже годы литературно-критической деятельности». Но спустя некоторое время появляется статья Басинского, предъявившего критику обвинения в нетерпимости, неистовстве, а в случае с рецензированием повести Варламова — чуть ли не в садистском сладострастии, с которым он разделывается с неугодными.

Упрек в архаичности морализма Немзера, в отсутствии «духовных нажитков» Ермолин подкрепляет вот таким размышлением: «Иногда кажется, что критик мировоззренчески прошел мимо почти всего XX века... — до такой степени «старорежимны» его крайне неопределенный гуманизм, его степенный оптимизм, его полнейшая душевная безмятежность и благородство намерений а la Степан Верховенский». Как это сочетается с утверждениями того же Ермолина, что в компании «интеллектуальных босяков», «богемно-столичных» спесивцев и принципиальных аморалистов Немзер «играет первую скрипку»? И как совместить ермолинский образ бесстрастного, безмятежного критика с образом «человека с ружьем», нарисованным Басинским?

У Немзера нет концепции, утверждают и Ермолин, и Басинский. Оценки его зависят от весьма прихотливо меняющихся симпатий и антипатий, они «комильфотны», по определению Быкова. С этим можно было бы согласиться или поспорить, если бы недоброжелатели Немзера потрудились прочесть его большие, как раз концептуальные для критика, статьи 1992 — 1993 годов в «Дружбе народов» и «Новом мире». Тогда, возможно, разговор бы пошел о другом — о том, насколько последовательно критик реализует свои же принципы. А из газетных, часто по необходимости отрывочных, заметок вычленить концепцию действительно бывает трудно.

Наверно, можно вспомнить еще какие-то обвинения. Но основные я перечислил. И ни один из этих недостатков, на мой взгляд, не объясняет такую стойкую неприязнь к Немзеру. И тут, видимо, прав Басинский, заметивший, что Немзера просто не любят. Нелюбовь здесь — причина, а не следствие.

И поэтому настороженность вызывают даже те его черты, которые, будь они явлены другим, вызвали бы восхищение. Скажем, работоспособность. Уже в ней самой чудится какая-то чуждость. Басинский даже вспомнил про Обломова и Штольца: «Неутомимость и педантизм Немзера потрясают воображение — они представляются почти фантастическими расхлябанной славянской натуре. Он настоящий Штольц в русской критике».

Момент существенный для нашего разговора. Забавно, что никому не кажется фантастическим поток людей, ежедневно с шести до половины восьмого утра текущий к метро и автобусным остановкам, — люди едут на работу. И работают там по семь-восемь часов. И ничего. Штольца никто не поминает. А теперь представьте выработку критика, сумевшего бы вот так организовать свою работу. Да еще в нашей «тошнотворной реальности», когда все, что ты смог написать, можно напечатать. Сколько тогда Немзеров появится в критике?

Нет, скажут, то — механический труд, а мы — о творчестве. Литературная работа имеет свою специфику. Да, имеет. Я, например, знаю литераторов, находящихся в достаточно почтенном возрасте и до сих пор обремененных службой, иногда на редкость тяжелой и изматывающей, но при этом выдающих свои две страницы нового текста каждый день несмотря ни на что — ни на самочувствие, ни на погоду за окном — политическую, экономическую, геомагнитную и проч. Просто в детстве и отрочестве они успели перенять выучку работников и плотность своей работы считают нормой.

Похоже, дело не в нашем менталитете национально-«обломовском». А в нашем, простите, советском. Доставшемся от прежней эпохи, которая культивировала определенный дилетантизм в работе литератора. Больше одной-двух статей да пяти рецензий в год и писать было бессмысленно. Не напечатают. Да еще подождать нужно было два-три месяца, прежде чем уже принятый материал сдвинется с места. Много и регулярно могла печататься разве только идеологическая обслуга. Может, потому еще таким событием было каждое появление статьи Дедкова, Виноградова, Рассадина, Золотусского и других. К тому же было у них время и мыслей накопить, и начитать материал как следует, и момент выбрать, когда ты на подъеме сил. Но окажись критики той поры в условиях дисциплины нынешней обозревательской работы (когда писать нужно каждодневно, невзирая ни на степень «накопленности», ни на «настрой», и появляться перед читателем с двумя-тремя материалами еженедельно) — смогли бы они сохранить имидж властителя дум? Или пришлось бы менять его на не в пример менее импозантный имидж Работника, Газетного Обозревателя? Кстати, откройте как-нибудь на досуге Белинского, и не черный трехтомник, а академическое собрание, почитайте подряд его журнальную «мелочь». Вы обязательно почувствуете, как пахнёт на вас «сегодняшним».

Модель поведения в критике, которую выбрал себе Немзер, — это прежде всего модель поведения профессионала. И разногласия с ним у части коллег коренятся, на мой взгляд, как раз вот в этой разности, если так можно выразиться, «критических менталитетов»: полудилетантском «советском» — и «сегодняшнем».

Отсюда и недоразумения — от попыток судить критика другого типа по собственной шкале. Давно уже висел в воздухе как абсолютно неизбежный и характерный для наших традиционных способов ориентации в литературе упрек Немзеру в претензиях на диктаторство. Озвучил его Басинский в своей по-своему масштабной статье «Человек с ружьем». Мне эта статья кажется опять же знаковой. Содержание ее шире, чем обличение одним критиком другого. Здесь сталкиваются два разных подхода к литературе. И статья может быть интересна только этим.

В двух словах напомню ее сюжет: некий Критик с не очень внятной позицией и пристрастиями и как бы даже не очень внятно пишущий, но, впрочем, очень работоспособный, воспользовавшись тем, что в литературе наступило самое тусклое время, что читатель от нее ушел и воцарилось смятение и кризисная чехарда, самовольно занял место Главного Критика. Стал Человеком с ружьем. И с этого места безуспешно пытается руководить всей литературой.

Похоже, что автор статьи не почувствовал некоторый комизм ситуации, в которой оказался, произнося этот упрек всерьез. Он повел себя так, как если бы уже был издан некий Правительственный Указ, обязательный для исполнения всеми гражданами, считать газету «Сегодня» Главной Газетой, а литературного обозревателя этой газеты Главным Критиком. Но указа того не было и по нынешним временам вроде как и быть не может. Мы сами выбираем на это место критиков, если такое место образуется. Да не читайте вы «Сегодня». Не читайте Немзера. И не будет проблемы. Но, значит, зачем-то его нужно читать. Что-то заставляет. Что? Возможно, чувствуя, каким убийственным для всей его концепции может оказаться ответ, Басинский сосредоточивается на другом. На некой изначальной ненормальности понятия Главный Критик. И опять в ход идет нечто иррациональное — национальный менталитет. Нашему славянскому менталитету — не свойственно. Вот для Франции или Дании — пожалуйста. А у нас — нет. У нас даже просто критик, то есть литератор, сделавший своей литературной профессией литературную критику, — нонсенс. У нас критикой занимались писатели в свободное от художественного творчества время. Наличие всяких Чернышевских, Антоновичей, Страховых, Дружининых, Добролюбовых, Писаревых и т. д. автором в расчет не принимается. Упоминается один Белинский. Но как фигура в литературе до известной степени тяжелая, «диктаторская». И само пребывание его на посту Главного Критика подозрительно, ибо «не нашлось в замысле русской литературы такого места — Главный Критик». Но откуда ж тогда понятие взялось: критик как властитель дум читающей России? Кем же тогда были все те же Чернышевский или Писарев? И как занимали они свое место — по штатному расписанию? за выслугу лет? или сами они очень уж сильно подсуетились, изловчились? Я бы не стал спорить с историей. Разумнее признать очевидное: как раз для русской литературы и была характерной фигура критика как Учителя жизни. И с роли этой — учительской, просветительской, — может, и вообще начиналась когда-то наша литература? Ну а если представить, что до Белинского дошли бы сокрушительные слова Басинского о неуместности положения, которое он занимает, и он устыдился бы и сказал: все, ребята, ухожу, не хочу быть «жандармом при русской литературе», — что бы произошло? А ничего. Просто в истории русской литературы на этом месте мы имели бы другое имя. Или несколько имен — все-таки талант был редкостный.

Забавно другое. Если суммировать некоторые претензии автора к критику, занимающему несуществующее место Главного Критика, а именно — где твоя концепция? где ясно выраженная позиция? какой идее ты служишь в критике? — то логическим продолжением мысли Басинского как раз и должно стать наличие в ней фигуры Главного Критика. В своем понимании литературы Басинский исходит из того, что Высшие Цели ее следует искать не в ней самой, а вне литературы. «Культура, — пишет он в статье о современных журналах, — не штучный товар, а мистический «эйдос» или «трансцендентная умопостигаемая форма, существующая отдельно от единичных вещей, которые к ней причастны...» Вот такой и была журнальная культура в России в XIX и XX веках. Не отдельные хорошие или плохие журналы, а Империя, Царство, Синклит». «В советских журналах вершились судьбы людей, целой страны...» «Неслыханным оскорблением, которое нанесло государство нашим журналам», явилось, по мнению Басинского, то, что «мемуары президента не появились ни в „Новом мире”, ни в „Знамени”, тогда как стареющий генсек Л. И. Брежнев не посчитал лишним „освятить” свою трилогию в старом „Новом мире”». Лишившись ауры вершителей судеб «людей и страны», журналы умерли. «Да напечатайте вы хоть десять гениальных текстов в одной журнальной книжке рядом, вы все-таки останетесь гробами». Вот что, по мнению Басинского, никогда не понять «либералам с их вечной мелкой правотой». Иными словами, для него такие понятия, как «талантливо», «гениально», могут обозначать нечто близкое к понятиям «умело, мастеровито, безупречно». И только.

Тогда как для «либерала» талантливость произведения, а тем более — гениальность, как раз и обозначает присутствие в произведении высшего смысла, высшей цели, ради которой и существует литература и общение писателя с читателем. Ее «эйдоса». Вряд ли можно считать нормальной ситуацию, когда критик берется судить талантливое произведение с некоего возвышения. Басинский, например, недрогнувшей рукой мог написать в статье «Пафос границы» о том, какой должна быть литература. Более того, он согласен на то, что если журналу, например, будет предложено произведение пусть и талантливое, но расходящееся с «правильными установками» литературы, то это произведение печатать не надо. Для того чтобы сохранить литературу в чистоте и здравии, лучше будем печатать вещи не очень талантливые, а может, и вообще — слабенькие. Но верные. А там, глядишь, и появится произведение талантливое и уже «правильное». Этот своеобразный комплекс «партийности литературы» и определяет методологию анализа и критерии не только Басинского, но в известной степени — и Ермолина.

А вот настоящих либералов даже в партию не соберешь. Слишком они любят свободу и жизнь саму по себе. Слишком любят литературу саму по себе.

Немзер, например, не учит Литературу, он может быть излишне категоричным в высказываниях об отдельных писателях — и в этом смысле «учит» их. Но все-таки — не Литературу. Он идет за ней. Если хотите, он принципиально неопределенен, то есть не забегает вперед произведения, не перечисляет признаки того, каким оно должно быть, а потом, читая произведение, сверяется с этим списком. Этот критик предпочитает размышлять над литературой. Точны или неточны его размышления, это уже другой вопрос.

В заключение — еще об одном недостатке Немзера. Главном. Кардинальном. Собственно, и определившем отношение к нему среди коллег. Недостаток этот в том, что Немзер, увы, один.

И вместо того чтобы обличать его, сделайте так, чтобы в нескольких газетах появились, пусть по-другому, но так же грамотно, в соответствии с запросами времени, как в газете «Сегодня», выстроенные полосы «Искусства», найдите для них образованных, талантливых и обязательно дисциплинированных, трудолюбивых критиков-обозревателей. И пусть эти полосы и эти обозреватели продержатся хотя бы полгода. Уверен, фигура Немзера перестанет так тревожить внимание коллег.

А суждения, высказанные о состоянии современной критики в этой статье, может, покажутся не столь спорными.

 

1 Имеются в виду статья Евгения Ермолина «Примадонны постмодерна, или Эстетика огородного контекста» («Континент», 1995, № 84) и статьи в «Литературной газете» Павла Басинского, Александра Архангельского, Дмитрия Бака, Дмитрия Быкова, Вячеслава Курицына и других.

2 Иванова Наталья. Между. О месте критики в прессе и литературе. — «Новый мир», 1996, № 1.

3 О стиле критики газеты «Сегодня» (а ранее — «Независимой газеты») писала в уже цитировавшейся здесь статье Наталья Иванова: «...открытость, «гамбургский» счет, изящество рубрик, неподдельная образованность, культурологическая игра, отсутствие пафоса. Элегантный остроумный стиль: именно он и делал музыку заметок...» И соответственно критик должен «писать хорошо и быстро; знать предмет — не только сегодняшнее состояние литературы, но и ее историю; разбираться (хотя бы приблизительно!) в истории живописи, музыки и архитектуры; любить литературу и уважать ее — помнить, что книга пишется несколько лет, а отзыв — иногда — за час».