и чтоб на краешке стола ее запястие лежало, не понял, повтори сначала, я, ожидаючи, приблизился к окну, пустая улица во всю свою длину, всего в два цвета - желтый и зеленый, - вдали сужаясь, истончалась в пыль, нет, не могу сказать, что город мне чужой, я не привык к нему, за год не привыкают, кружу в автобусе и про себя смекаю, большой он все же или не большой, с утра Иерусалим такой щеголеватый, и Бейт-Акерем, словно Чистые пруды, похож, похож и без воды, и без метро и тополиной ваты, автобус двадцать пять, все тот же двадцать пятый, шныряет целый день до полной темноты, когда выходят тощие коты исследовать асфальт на улице покатой, в окно автобуса я вижу край Иерусалима, холмы и камни, камни и холмы, и выходящего наружу господина, и следом торс его беременной жены, их дети поначалу не видны, лишь голоса, они проходят мимо, к ним обращаются в автобусной тени два в хаки облаченные блондина, сынок ее меж тем в коляске тихо спал, старик и мальчик говорят на идиш, старик сказал почти по-русски: видишь, тот посмотрел и вдруг захохотал, в автобусе беседа не с руки, и громкий разговор напоминает ссору, а в хаки девушки особенно тихи, и жены харедим*, читающие Тору, дорога на Хеврон, подобная змее, поток машин с чужими номерами, и ближе, ближе, прямо под ногами медлительный араб в блестящей куфий, и он смотрел и думал не спеша, автобус трогал, двери затворялись, на виражах согласно отклонялись и тело, и бессмертная душа
Наугад взятые из разных стихов строки. Образ Иерусалима. Единая картина, единый взгляд, единая интонация. В сущности, Семен Гринберг пишет последние пять лет одно нескончаемое стихотворение об Иерусалиме, огромное, не записанное полотно: лица, голоса, прохожие, пейзажи из окна, обрывки разговоров, остановки. Множество случайных лиц, бессмысленных частностей и подробностей, кажущихся нелепыми, автобусных номеров, слов, жестов, ситуаций, улиц - все вместе неслучайный многоликий, шумящий город. Жаркий, яркий, летний и - зимний, темный, мокрый и холодный. "Я процитировал на память из письма, которое не мне предназначалось, была такая мокрая зима, что просочился весь Иерусалим, рубашка на балконе оставалась и за ночь намокала вместе с ним, и равномерный голос муэдзина мой сон сопровождал до самого утра, и март тянул, тянул свою резину, пока не снизошла блаженная жара". Град посреди земли, о, если я забуду, священных текстов град, в котором ходят в магазин и на работу. Смотрите, вот Давид, тогда еще не царь, сыграв концерт печальному Шаулю*, сбежал по лестнице навстречу фонарю, вошел в кафе, где Гринберг пиво пьет, о боже мой, домашние сюжеты: моавитянка Рут* из Ленинграда жила рукой подать, в Неве-Яаков, а дядька Голиаф служил здесь тридцать лет назад в Арабском легионе - "в единственной земле двенадцати колен, вдали снегов и мыслей о простуде..."
Переснимательные картинки. Переводные? Откуда же тогда у меня в памяти переснимательные? Опустить в воду, плотно прижать к бумаге, чтоб не ерзала, и, сопя от усердия, очень аккуратно, не повредить бы основу, стирать оболочку, превращающуюся на глазах в серенькие катышки. Наложение времен и пространств, несколько минут от шука Маханэ Иегуда до Сретенки, всего лишь миг - и веселый и хмельной царь, пляшущий перед вплывающим в Иерусалим ковчегом, читает "Шма"* в газовой камере.
Русская муза в еврейском городе. Освоить сетчаткой, отмерить подошвами, покатать между нёбом и языком. Увидеть, наконец, Иерусалим через разбитое, мешавшее видеть стекло. Закат Иерусалима. Ведь не скажешь же: закат Москвы - просто закат, ибо Москва обыденно и привычно присутствует для родившихся здесь во всех вещах и явлениях - не требует называния, естественна, как воздух и закат. Не так в Иерусалиме. Для Гринберга. Пока еще не так. Тележка на иврите - агала, еще разок повторить, повторить вслух, ощутить на языке вкус этого слова, пусть запомнится. "Это потом, когда она слегла, а дети, сын и дочь, себя кормили сами, тележки стал катать в универсаме, тележка на иврите - агала". Русская речь, в которой нет-нет да и прозвучит ивритское словцо, израильский русский, уже обрученный с этими камнями, автобусами, поворотами улиц, шуками, соснами и маслинами, пешеходами, пассажирами, сабрами, олим, ватиками*, арабами. Иерусалимские сюжеты, полные парафраз и аллюзий, ассимилированных цитат, погружающих в глубины русской словесности, - нерасторжима связь: кончалась тяжкая пора (была ужасная пора), он мысли и дела не ведал наперед (и мысли и дела он знает наперед), и нынче Голде кто-то положил премного разных камушков печальных (кузнечик в кузов пуза уложил прибрежных много разных трав и вер), как стали кудри наклонять и плакать и тени оставлять на Западной Стене*...
Муза, принадлежащая двум мирам, летящая одновременно под двумя разными небесами, под единым небом, между Москвой и Иерусалимом, между Иерусалимом и Иерушалаимом - "на самом деле" Иерушалаимом. Что общего между Москвой и Иерушалаимом?
И, конечно, интонация, разговорная, печальная интонация, растворяющая все печаль, щемящая острота, единственность, неповторимость (а потому и значительность) преходящего, наискось услышанный разговор, листок, улетающий в вечность, и чтоб на краешке стола ее запястие лежало, не понял, повтори сначала, - заметил кто-то из угла, я обернулся и узнал сидящего за чашкой чая, хамсин, помалу отпуская, в зеркальной глади исчезал, кончалась тяжкая пора, на ней сходились разговоры, и даже баба Генри Мура не остывала до утра.
Михаил Горелик.
Жены харедим. - Харедим ("богобоязненные") - ультраортодоксы; жены харедим легко узнаются по одежде: покрытые головы (или парики), длинные платья, длинные рукава, чулки.
Шауль - в русских переводах обычно Саул, Рут - Руфь, Михаль - Мелхола, Бат-Шева - Вирсавия.
"Шма" (иврит "слушай") - название и начало главной еврейской молитвы "Слушай, Израиль...". Эту молитву следует читать в том числе и перед смертью.
...сабрами, олим, ватиками... - то есть уроженцами Израиля, новыми репатриантами и репатриантами, уже живущими в стране долгое время.
Западная Стена - в нееврейской литературе ее называют обычно Стеной Плача. Когда я поселился посреди земли, Я посочувствовал. Он выслушал. Вдвоем Зонты кружились в поисках такси С коротким треском взмыли жалюзи, И в самом средоточии зимы, И нынче Голде кто-то положил Большие мальчики, пока я в русской школе, Есть в Эрец-Исраэль прохладные места - Чуть ниже Узиэль, повыше Бейт-Ваган, Сойдя с автобуса, я вижу двух собак. И ведь нельзя сказать, что отродясь Что город? Он совсем не золотой - Конечно, издали, с высокого холма, Но я ее не видел никогда. Пешком от рынка Маханэ Иегуда, Итак, набив стеклом авоську и рюкзак, Все дни похожие, а этот не такой, В тот день я был везде, и ты была со мной Что понял тогда, непобедимый лапоть, Как искажают наши имена - Упреки? Может быть. Зато ни тени страха. И слушал согревавшую его, Из Ленинграда, с матушкой вдвоем, Ну что, принцесса, стыдно за меня? Куда изящнее: "Полцарства за коня!" Нет, нет, Михаль, не закрывай окна, Хабиби - пример языкового заимствования из арабского в иврит, анал. "дарагой". Комментарий Раши. - Раши (1040 - 1105) - автор классических комментариев к Торе и Талмуду. Памятник Давидке - миномет времен войны за независимость (1948), установленный на одной из центральных площадей Иерусалима. Но и не восседал в собраньях Маараха... - Ср.: Пс. 1: 1. Маарах - блок левых партий, уже не существующий. Наследницей Маараха является партия Авода (в настоящее время - правящая). И с кожаной коробочкой на лбу? - Тфилин (или филактерии) - фрагмент Торы в кожаной коробочке, который накладывается с помощью ремней на лоб и левую руку во время определенных молитв.
Сосед меня приветствовал: "Хабиби*,
Я думал, что стекольщики пришли,
Я вне себя, гляди, окошко выбил,
И до сего дня вставить не могли!"
Мы заглянули в выбитый проем.
Там догорал закат Иерусалима.
Он падал и дрожал, как стрекоза.
Сначала пламя, или нет, полымя,
А после золотая полоса.
На разноцветном крае тротуара,
Вода плыла, лоснилась и мигала,
Сигнал полиции вращался на оси.
И обнажились внутренности бара,
Мужик тянул из долгого бокала,
Закусывая сельдью иваси.
Где не слышны солдатские подковки,
Два старые плаща заключены
В квадрате освещенной остановки.
Премного разных камушков печальных.
Мне путь указывал случайный старожил,
Я слушал невпопад и не могу буквально
Пересказать, что он мне говорил.
И не хочу.
Но перечни фамилий.
И эти перед ними имена,
А ниже каждого и мачеха-страна -
Читай-угадывай, в каком полку служили.
Держались неподатливой земли
И оставались навзничь поневоле,
Пока сюда их не перенесли.
Не так, как на Руси, когда в печи поленья
Расцвечивает вмиг тугая береста
И к чаю подают клубничное варенье,
А все наоборот. Еще без языка,
Сгибая пальчики, считают остановки
Две рыжие, две божие коровки,
Сошедшие с хасидского лубка.
Их шепоток почти неуловим
И холодок почти непримечаем,
И нынче как сказать "Иерусалим",
Когда на самом деле он Ерушалаим.
А между ними садик Авраама.
На каменной скамье израильская мама,
Читающая кожаный роман.
На противоположной остановке -
Пакеты, ящики, картонные коробки...
Увенчивает этот кавардак
Огромный чемодан, немыслимый рюкзак
И полная рука татуировки.
Такой не видывал - это, конечно, "наши".
Израильская мама, углубясь,
Легко читает комментарий Раши*.
Сынок ее меж тем в коляске тихо спал.
Старик и мальчик говорят на идиш,
Старик сказал почти по-русски: "Видишь?"
Тот посмотрел и вдруг захохотал.
Подъезды кошек, улочки крутые.
Быть может, все столицы золотые?
Идешь, бывалоче, на Сретенку Трубой,
А купола, красивые такие,
Полуразрушены. Ну, думаю, Россия!
Я полагал, что здесь пейзаж заведомо другой.
Перенести на холст или бумагу,
Но где река? Должна же быть вода!
И с чем сравнить? Похож на Злату Прагу?
А по-арабски рынок просто шук,
Так вот, от шука несколько минут
До Сретенки, где бормоту дают
И принимают винную посуду.
Там в переулке нужный человек,
Ларек ларьком, на пять копеек жиже,
Но дочиста, а можно даже ближе,
Где просят милость четверо калек.
Я огибаю памятник Давидке*,
И Крупской тоже. Плавный поворот.
Ведут, ведут, постукивая, плитки
До Яффских или Сретенских ворот.
Те будние, а этот был в апреле,
Квартирку мы снимали у Яэли,
Но это к слову, разговор иной.
В Гило, Рехавии, потом в Кирьят-Иовеле
И в Старом городе, охваченном стеной,
Где, несмотря на нестерпимый зной,
С толпой зевак по сторонам глазели.
Когда пошли мурашки по спине,
Про них, про земляков в широкополых шляпах,
Как стали кудри наклонять и плакать
И тени оставлять на Западной Стене?
Давид - Вирсавию? Да ни за что на свете!
Глаза воловие, чудовищные ноги эти...
Смотри внимательно - сейчас войдет она,
Нет, не Вирсавия, а козочка Бат-Шева*.
Из-за такой же дурочки была
Сто лет назад Троянская война.
Царица Азии, Европы королева,
Открыла дверь, и в комнату вошла
Вдова, наследница листа военкомата,
Где всем положены и камушек, и дата.
Запясть звякнули, присела у стола,
Мы помним, Господи, Давидовы дела,
Помянем нынче Урию-солдата.
Он мысли и дела не ведал наперед,
Но и не восседал в собраньях Маараха*
И был как дерево весной в потоках вод,
Но так и не согревшую ни разу,
Хотя, сказать по правде, нелегко
Поверить ее странному рассказу:
После войны сначала через Польшу,
И вот теперь в Израиле живем
И слова русского не слыхивали больше.
И муж, и царь, а скачет, словно нищий,
Халявную бутыль вина опустошивший.
Пред всем Израилем и посредине дня.
И стать Щелкунчиком или того почище.
Но, милая, пастух совсем иного ищет,
Чужая ты и вся твоя родня.
И чашку эту вылакай до дна,
И шторы разведи, и стой, поджавши губки...
А ты свою провидела судьбу?
Или мою - у зева душегубки
И с кожаной коробочкой на лбу*?