ЛОВУШКА

СЕРГЕЙ ЯКОВЛЕВ

*

ЛОВУШКА

 

Рассказ

 

1

 

В тесном тамбуре электрички Маркин уперся взглядом в широкую спину впереди, обтянутую черной лоснящейся на плечах кожей. Если бы знать, что ждет его дальше, — ни за что бы не вышел, проехал бы лучше две-три лишние остановки и вернулся домой другим поездом. Но он еще ни о чем не догадывался.

Они ступили друг за другом на безлюдную вечернюю платформу под мелкий осенний дождик. И лишь когда створчатые двери за спиной захлопнулись, когда поезд дернулся и начал с воем набирать скорость, попутчик Маркина повернул голову, и в дробном свете убегающих окон Маркин, к ужасу своему, увидел злорадный оскал и памятные тонкие усики на дергающейся верхней губе.

Через мгновение поезд уже далеко уносил свои красные фонари. Усатый не спеша двинулся к лестнице в конце платформы. Теперь Маркин и сам не знал, померещилось ему сходство или это действительно тот, кого он давно со страхом ждал.

Две фигуры маячили в отдалении, единственные, кроме них, на всей платформе. Должно быть, припозднившиеся дачники. И Маркин по слабости своей соблазнился. Вместо того чтобы остаться сзади, попробовать отстать и незаметно улизнуть от усатого, он в два прыжка оказался впереди него и со всех ног помчался вперед, к тем людям...

Вместо двоих оказалась одна: пожилая баба, из тех, что собирают на вокзалах бутылки и другой полезный мусор, тащила в обнимку что-то мягкое высотой почти в человеческий рост, вроде свернутого ковра или матраца. Когда Маркин подлетел, расплескивая лужи в колдобинах, она как раз стаскивала свой куль на землю; ойкнула, бросила товар и засеменила, спотыкаясь, через железнодорожную колею. И в этот миг Маркин почуял сзади ускоряющийся топот усатого.

— Подождите! — в отчаянии закричал Маркин бабе. — Я вам помогу с тюфяком! За мной гонятся!

Баба вскрикнула еще раз и скрылась за насыпью в кустах.

Маркину уже некогда было нащупывать ступени, он спрыгнул с платформы прямо на пути, со страшной силой ударившись коленкой об рельс, застонал от боли, машинально согнул-разогнул ногу — действует, нырнул под платформу, вслепую преодолел на карачках несколько метров, кое-как выбрался в узкую щель на другой стороне , помогая себе руками и всем телом, снова оказался на ногах и поскакал прихрамывая мимо глухого дощатого забора, потом — забора из металлической сетки, потом — штакетного, всюду всматриваясь в глубину дворов, не мелькнет ли спасительный огонек, не покажется ли человек... Огней не было: поселок к зиме обезлюдел. Кричать, звать на помощь — бесполезно.

Выбившись из сил, Маркин ухватился за ближайшие штакетины, по забору едва добрался до угла и там в проулке свалился за толстой березой. Думал: не перелезть ли через забор, не спрятаться ли в чужом дворе? Но собаки! По утрам, спеша на работу, Маркин видел их почти за каждым забором: отслеживали его путь от и до, большие, молчаливые, ученые. Ему и сейчас чудилось за спиной жаркое дыхание. Коленка была горячая, непривычно большая и круглая, как мяч. Куртка, брюки — все перемазано в вонючем дерьме, что скапливается и годами преет под платформами...

Черная фигура в шляпе и длинном пальто, поблескивая мокрой кожей, выдвинулась из-за угла бесшумно. Маркин судорожно подобрал ноги и прилип щекой к склизкой коре. Он беспомощен, безоружен, хоть режь его, как барана. Усатый остановился посреди улицы, рука в кармане. Вот у кого точно есть пистолет. Ездить на “мерседесе” — и не иметь пистолета! Только зачем тут оружие? Маркина будут просто бить. И пытать. Станут выколачивать деньги. Но если денег нет? Что тогда: убивают? уводят в рабство?

Усатый вынул руку из кармана. Возле лица вспыхнул огонек. Маркин напряг зрение, чтобы получше разглядеть черты, но ничего не увидел: горло, розовые пальцы — и только. А затем и вовсе осталась одна красная точка сигареты. Маркин устал вглядываться, и все происходящее на какое-то время от него отодвинулось, как будто он сидел в темном зрительном зале. Ночь, деревья, фонарь вдали — это такие декорации, а шляпа и кожаное пальто — типичный наряд отрицательного героя. И далеко ли, близко ли от Маркина сцена, не понять: все, в том числе чувство пространства, притупилось и сделалось условным. Настоящими были только холодный дождик да боль в коленке.

Закурив, усатый не спеша двинулся дальше. Маркин не выползал из своего укрытия, пока тот не растаял в темноте за фонарем. Он понимал, что это лишь передышка. Усатый засек станцию, знает время возвращения Маркина с работы. Сегодняшнее может повториться и завтра, и послезавтра, да еще в худшем виде: усатый появится не один (уж ему-то есть на что нанять подручных), вырастут как из-под земли впереди и сзади — не дернешься; а то выследят тайно до дому и станут мучить медленно, изощренно, с ночными угрозами по телефону, погромами, доберутся до жены... И дом могут спалить: им какое дело, чей это дом? Пока не получат свое, не отстанут.

Тут Маркин вспомнил, что завтра выходной и послезавтра тоже. Пока что он отыграл целых два дня. За это время нужно найти выход.

 

2

— Ты точно знаешь, что это он? — спрашивала Галина, обматывая распухшее колено тряпками и бинтами.

— Откуда? — сердился Маркин, морщась от боли. — Как можно точно узнать того, кого ни разу толком не видел? Каких-нибудь несколько секунд, пока я выворачивал руль, а он пер назад, чтобы загородить мне дорогу... Через два стекла... Состояние было — сама понимаешь... И сегодня тоже: мелькнули усы, и все. Но ведь он за мной погнался! Зачем постороннему человеку гнаться?

— Ну, мало ли. Может, решил, что ты на старушку напал, кинулся защищать.

Все рыцарями бредит, вознегодовал про себя Маркин. Сам он был чернявый, и ноги густым черным волосом покрыты, а жена — чуть не добела крашенная блондинка. Откинувшись на кровати, Маркин поневоле разглядывал вблизи ее красноватое лицо и широкий вздернутый нос в крапинах.

— Главное, даже не коснулся, — вслух размышлял Маркин. — На машине ни следочка не осталось.

— Мало ли. Откуда ты знаешь, какой техникой эти “мерседесы” напичканы? Компьютер посчитал, что ты нарушил правила, загорелась лампочка, вот он и остановился...

— “Компьютер”, “правила”! Много ты понимаешь. Я бы ему объяснил, кто из нас нарушил правила. Остановился, чтобы деньги содрать. Встал и выпучился через стекло. И усами шевелит, как таракан. Думает, если он на “мерседесе”, так я на поклон к нему пойду.

— Надо было гаишников подождать.

— А чего ждать, когда, говорю, не коснулись даже? На штраф нарываться? А если тот постовому шепнет, сунет сколько надо, то и штрафом не отделаешься.

— Правильно, теперь все деньги решают. А кто не возьмет, если сунут? Ты, что ли, не возьмешь?

Маркин зажмурился и подумал: имя-то какое — Галина! С таким именем только семечки лузгать. Нет, надо по имени жену выбирать. Красота — где она теперь, ее красота? Да и была ли?

— Еще он в номер вглядывался, — вспомнил Маркин.

— Ну и что? Свидетелей же не было, так что в суде он ничего не докажет, — со знанием дела сказала Галина.

— Он не дурак, чтобы в суд заявляться, когда сам виноват. По номеру можно адрес узнать. Иначе как он здесь оказался?

— Здешний адрес нигде не указан.

— Зато тот известен. Он к матери твоей зашел или позвонил, она и выдала нас.

— Ну и свинья ты! — Галина с яростью затянула узел на ноге.

— Сегодня снова мышь в холодильнике видела, — говорила уже через минуту как ни в чем не бывало. — Придумал бы что-нибудь!

— Что тут придумаешь? Выбросить его пора.

— Это не по адресу. Скажешь завтра Воросовне.

Галина уткнулась в книжку. Она увлекалась любовными романами. Ничего не поняла, думал Маркин, свесив ноги с высокой старой кровати, доставшейся им, как и холодильник, во временное пользование вместе с домом. Поймет, когда засунут ей в одно место горящую головню. Усатый будет брать угрозами и насилием, ему не на что больше рассчитывать. Машина-то цела! Ни свидетелей, ни следов происшествия.

За окном раздался шум. Что-то заскребло по раме и глухо ударилось об землю, словно воткнули топор в колоду.

— Выключи свет! — шепотом приказал Маркин Галине.

В темноте отодвинул занавеску и выглянул. На дворе успела разыграться настоящая буря. Куст сирени под окном сгибался до земли. Дальше, в сторону калитки, — кромешная тьма.

— Что это было? — спросила Галина.

Не включая света, Маркин вышел в темные сени и пошарил в углу. Оба топора лежали на месте. Тот, что побольше, с зазубринами (им Эсма Воросовна разрубала большие кости), занес в дом, а с маленьким наизготовку встал у входной двери. В сенях все звенело под напором ветра, дощатые стены прогибались.

— Возьми фонарь, — негромко позвал Маркин жену. — Как только я открою дверь — включай свет!

Свист, завывание, брызги в лицо. Бледный луч выхватил присыпанную крупными еще зелеными листьями лужу у крыльца. По воде носились вихри.

Вдвоем пошли осматривать окно. Держались поближе друг к другу. Снаружи дом казался еще беззащитнее: ржавые желоба на крыше, фанерные ставенки, легкий козырек над входными ступенями — все ходило ходуном и скрипело.

— Ветка, — определил Маркин, нащупав что-то в сухом бурьяне под окном. — С сосны упала. Пойдем глянем на машину.

Ему пришло в голову, что с тех пор он так и не осмотрел свой старый “Москвич”. Если касание все-таки было, должны остаться следы.

— Чего ты ищешь? — спросила Галина, которой надоело держать совсем сдохший фонарик.

— Краску, — сказал Маркин. — Я поворачивал налево возле самой осевой. Вывернул руль и притормозил. А он сзади на полной скорости, по встречной полосе... Ничего не боятся.

— И что?

— Если задел, на бампере должна быть краска. Гляди, все чисто.

— Ты налево поворачивал?

— Ну?

— А он тебя слева обогнал?

— Ну да. Я же сказал.

— Где же ты краску-то ищешь?

— А, черт... И правда. Ты посветить можешь? Держи фонарь как следует, выдра!

— Да пошел ты, вонючка!

Фонарь полетел в сырую траву и погас. Маркин тихо выругался, опустился на здоровое колено и зажег спичку. На блестящем металле с левого боку темнело пятнышко краски.

 

3

— Ты же говорил, “мерседес” был вишневый.

— Разве их разберешь, они все какие-то комбинированные... А я уже и не помню, какой он был.

Они лежали рядом на той самой кровати. От Маркина пахло бензином: он пытался оттереть краску, но до конца так и не смог. Въелась.

— Если через суд, сколько это, думаешь, будет?

— Откуда я знаю. Худшее, что с ним случилось, — легкая царапина. Даже не царапина, а так, чиркнул, верхний слой повредил.

— Полянский завтра придет?

— Обещал.

— Спроси у него. Он знает цены.

— Может, еще у этого усатого спросить, сколько я ему должен? Бред какой-то...

За тонкой фанерной перегородкой время от времени раздавался резкий металлический щелчок: срабатывал автомат газового отопителя. Пламя неровно завывало, сбиваемое завихрениями в трубе.

— Позвони все-таки матери, повыспроси, не являлся ли к ней этот тип, — попросил Маркин. — Только осторожно, обиняками, чтобы ни о чем не догадалась.

— Ты что, рехнулся? Первый час уже.

— Тогда я сам позвоню. Если она нас выдала, усатый может заявиться в любую минуту.

Возле телефонной тумбочки у двери был приставлен на всякий случай большой топор с зазубринами. По неуклюжему старому аппарату змеилась грязная трещина. Трубка, если прижать ее близко к лицу, начинала вонять.

Маркин набрал номер.

— Да? — раздался близкий голос тещи.

— Это я, Ангелина Павловна, — начал Маркин. — Простите, что...

— У меня нет больше сил, — истерично сказала трубка.

— Это я, Ангелина Павловна, это мы с Галей, из дома... Вы меня слышите?

— Кто вы такой? Что вам от меня нужно?

— Это я... Вы слышите? Узнаете?..

— Нет, это просто невозможно! — сказала трубка, и разговор прервался.

— Она не хочет со мной разговаривать, — обреченно сказал Маркин.

— Не может быть. Ты не туда попал. Набери еще раз.

Маркин протянул было руку к желтому от старости диску, как вдруг телефон затренькал неуверенно. Маркин поспешно поднес липкую трубку к уху.

— Слушаю, — сказал он. — Говорите.

Трубка молчала. Слышался лишь треск, да где-то далеко бубнило радио.

Маркин положил трубку и пошел в кровать, ему расхотелось звонить теще. Новый дребезжащий звонок вернул его с полдороги.

— Слушаю, — сказал Маркин.

Там молчали. Пустое, механическое телефонное молчание как-то отличается от напряженного. Маркину показалось, что молчали напряженно. Или он был слишком встревожен?

Он вернулся к Галине, уселся на край постели. Внутренний голос подсказывал, что ложиться не время. В углу стоял живой запах старого тела: как будто Эсма Воросовна продолжала незримо разоблачаться здесь по вечерам и укладывалась в постель вместе с ними. Возле кроватной ножки крутился таракан. Он, казалось, ослеп, потерял ориентацию и, вместо того чтобы удирать со всех ног, как поступают здоровые тараканы, бегал по кругу. Иногда останавливался в сомнении, неуклюже разворачивался и бежал назад — все по тому же кругу.

— Таракан, — сказал Маркин, недоуменно его разглядывая.

Галина встрепенулась, свесилась с кровати и ловко пришибла таракана заношенной туфлей.

— Чего смотрел? Убивать надо, — проворчала с укором.

И тут раздался еще один безжизненный звонок.

— Ветер играет проводами, — предположила Галина, поеживаясь под ватным одеялом.

Маркин все же подошел. Снял трубку и ждал молча.

— Але, але, — прорвался нетрезвый мужской голос. — Але, ты слышишь меня?

Маркин не ответил. Ноги и руки у него разом заледенели.

— Я с тобой разговариваю! — настаивал наглый баритон в трубке.

Маркин почти машинально нажал на рычаг. Затем осторожно опустил трубку и выдернул штепсель.

В постели он долго не мог согреться. За фанерой то и дело щелкал и начинал трубить обогреватель. Кто-то тихонечко шуршал под обоями, шумно возились мыши на кухне. Галина положила голову ему на плечо. Жиденькие локоны лезли в рот и в ноздри, от них почему-то пахло резиной. Маркину стало стыдно. Он попытался думать о Галине. Поцеловал в темноте шершавую щеку, сжал ее руку холодной ладонью... Все без толку. Ныла больная нога. Досаждал странный запах. Галина потеряла надежду, откатилась к стене и скоро уснула.

 

4

— Как подморозит, кадушку внесете на кухню, — распорядилась Эсма Воросовна.

Кадушка стояла в чулане. Там квасились баклажаны с капустой и еще какими-то овощами. По субботам Эсма Воросовна накладывала из кадушки большую эмалированную миску вязкого коричневого месива и уносила с собой, к дочери, где теперь обитала, сдавая дом жильцам. После этих манипуляций в сенях было не продохнуть.

Она всегда навещала их по субботам и надолго водворялась посреди комнаты на любимом своем стуле, широко и прочно уставив ноги-тумбы, перетянутые грязными бинтами. Приходилось сидеть и разговаривать.

— В Покров и занесете, — подтвердила Эсма Воросовна.

— А когда Покров?

— Четырнадцатого. Господь землю снегом кроет.

Маркин ничего не знал о новых праздниках и догадывался, что Эсма Воросовна тоже плоховато в них разбирается. Но его удивило, как все эти праздники сумели под русский климат подогнать. Покров — снег землю укрывает. Крещение — самые морозы, то есть наилучшее испытание в ледяной проруби. Что там еще? Успение... Если не терять времени, можно за два дня успеть. Лучше всего купить пистолет, хотя бы газовый. Интересно, сколько он стоит? Полянский должен знать.

— Мыши колбасу в холодильнике сожрали, — пожаловалась Галина. Лицо у нее было помятое, видать, тоже неважно спала.

— Колбасу-то в нашем брали? — поинтересовалась Эсма Воросовна.

— Не, из города везла.

— С сальцем или постная?

— Со шпиком. “Русская”.

— Русская, нерусская, — пробурчала Эсма Воросовна. — Сейчас не разберешь, из чего эту колбасу и делают. Раньше колбасы купишь — по всему дому чесночный дух стоит... И почем?

— Восемнадцать тыщ с чем-то. С копейками.

— Хороши копейки! Копейка, говорят, рубль бережет. Теперь копеек не стало — и беречь, выходит, нечему. Нечему и нечего. А в нашем все дороже. Одни пенсионеры остались в поселке, а продукты дорожают. Так-то они о пенсионерах заботятся.

Эсма Воросовна была безобидным и по-своему добрым существом, но эти ее субботние беседы были невыносимы. Особенно теперь, когда издерганный Маркин лихорадочно искал спасения.

— ...Лучше сырку, они сыр любят. Насадите кусочек, так чтоб не очень крепко, и задвиньте ее вон туда. — Эсма Воросовна учила Галину, как пользоваться мышеловкой. — А пауков не трогайте, они домовитые, дом стерегут.

— Что — дом? — встревожился занятый своими мыслями Маркин. — Что-то может случиться?

— С кем?

— С домом!

Эсма Воросовна задумалась.

— На крыше лист загнулся, — вспомнила она. — Ночью буря была. Сколько живу здесь, не помню такой бури. О-хо-хо. Все портится. Все худое, все чинить надо. А у Бурбулиса на даче, пишут, крыша медная!

— Бурбулис? — переспросила Галина. — Какой Бурбулис?

— Наш начальник.

 

Чубайс да Бурбулис, два красных командира,
Прошлись по России — остались одни дыры!

 

— Он уже не начальник, — предположил Маркин, давно не слыхавший этого имени.

— Начальники — они всегда начальники, — мудро изрекла Эсма Воросовна. — Начальниками родились, начальниками и помрут. Не нам чета.

— Ваш дом застрахован? — неосторожно спросил Маркин, мучимый неотвязным кошмаром.

— Страховка? — Теперь и Эсма Воросовна забеспокоилась, перешла на грозный бас: — Мне страховка не нужна. Что это вы про страховку заговорили?

— Да так... Лучше бы застраховать.

— Нет уж, само по себе ничего не случается. Случится — значит, кто-то виноват. С него и спрос. Вы воду-то по полу не больно разбрызгивайте, гнить будет.

— Не в том дело...

— А в чем?

— Разное бывает. Мы же с Галиной целый день на работе. Воры могут забраться, или просто мальчишки залезут, спичку бросят. Печка газовая: то нормально включается, а иной раз так полыхнет из дверцы, чуть не до потолка... Опять же кадушка. — Маркин решил схитрить, убить сразу двух зайцев: очень ему не нравилась перспектива жить рядом с кислой кадушкой. — Вы ее половиком накрываете, она греется. Если внести на кухню — может случиться самовозгорание.

Эсма Воросовна думала.

— Кадушку поставите на кухне, как я велела, — наконец твердо решила она. — А печку пускай мастер посмотрит. В понедельник позову.

— Да что ее смотреть, — смешался Маркин. Он понял, что уловки ведут лишь к усложнению жизни. — Сколько такой дом, как ваш, теперь стоит?

— Много. Всей жизни не хватит расплатиться.

— Это еще ничего, — пробормотал Маркин себе под нос.

Его математический ум быстро помножил теперешнюю зарплату на предполагаемый остаток жизни, исчисленный в месяцах. Получилось не слишком много.

 

5

 

Ангелине Павловне звонили сразу после ухода Эсмы Воросовны. Вначале с матерью поговорила Галина, затем трубку взял Маркин.

— Я пытался дозвониться до вас вчера вечером, — сказал он. — Вы не слышали звонков?

— Звонки? У меня всегда какие-то звонки по ночам.

Она давно уже разговаривала с зятем голосом раз и навсегда оскорбленной женщины.

— Мне казалось, я слышал ваш голос...

— Хватит выяснять, говори дело! — шипела рядом Галина.

— Нам тоже кто-то звонил. Несколько раз. Такая жизнь пошла... Нет-нет, что вы, я ни в чем вас не подозреваю. Как можно. Да. Я тоже. Галина? При чем тут Галина? Ну что вы, тут-то мне как раз очень даже повезло. Я на самом деле так думаю. День и ночь. Да, и ночами не сплю. Ну-у... Это уж вы у нее спросите... Нет, такие вещи даже вам... Хо-хо, м-да...

Маркина всего перекорежило от натуги. Галина глядела на него с тоской.

— Ангелина Павловна, я вот о чем. У меня есть друг, старый школьный приятель, мне передали, он меня разыскивает... Нет, вы его не знаете, мы со школы не встречались. И вот теперь он меня хочет увидеть... Да просто так. Просто так, воспоминания. Вы же не дослушали! Я говорю: ищет, может вам позвонить. Как — почему? У меня там прописка и все такое. Ну вот, опять... Опять вы не разобрались и начинаете... Да кто вам угрожает, чем это я могу вам угрожать? Вы только ответьте мне, пожалуйста: не спрашивал ли кто-нибудь наш здешний адрес и телефон? Вы никому этого адреса не давали? Да что тут подозрительного, я же говорю, школьный товарищ... Говорил совсем другое? Пожарник? И что вы ему ска... Все? Что — все? Ах...

— Не хочет разговаривать. — Маркин в сердцах швырнул трубку на треснутый аппарат. — Якобы какой-то пожарник звонил. Сволочь старая!

— Будто ты — молодая? — ржал, заходя в дом, Полянский. Он расслышал последнюю фразу из-за двери.

Приехал вместе с сыном Лешей, мальчишкой лет двенадцати. Оба с красными носами: на улице со вчерашнего вечера сильно похолодало.

— Я до магазина, — шепнула Галина Маркину, принимавшему одежду гостей.

— Одну? — предположил он, отведя ее в сторону.

Галина замотала головой с укором в глазах.

— Ну как знаешь. У меня до зарплаты пусто.

— Хватит, — заверила Галина.

От мальчишки пахло жеваной кукурузой: по дороге Полянский купил ему на вокзале попкорн.

— С кем это ты так сурово? — спросил Полянский, без приглашения разваливаясь за пустым столом.

— По телефону-то? А, ну ее...

— Мы идем к вам от станции, а нас обгоняют двое на “мерсе”. Да, пап? — бурно начал Леша, захлебываясь от нетерпения. — Мы думали, это к вам.

— Не понял, — сказал Маркин, вздрогнув. Он почувствовал, как опять начали холодеть конечности.

— Не на “мерсе”, а на “вольво”, — солидно поправил Полянский, разглаживая густые рыжие усы.

— Все равно классная машина. Они в другую улицу свернули.

— Ты рассмотрел их? Как они выглядели? — спросил Маркин.

— Как американцы, да, пап? Шляпы на глаза надвинуты. Как у шерифов.

— Перестань морочить дяде голову, — отмахнулся Полянский. — Мы с ним и не таких сношали. Да? — Он подмигнул Маркину.

— Па, а что такое “сношали”? Нет, правда, что это такое?

— Ты не видел у кого-нибудь из этих, в машине, усы? — озабоченно продолжал допрашивать Лешу Маркин. — Жиденькие такие, черные... Как у таракана.

— Ха! У тараканов не усы, а усищи...

— Ждешь кого? — спросил Полянский.

Маркин выдержал паузу.

— Жду.

Краем глаза он заметил, что Галина принесла целых три бутылки. И выставила их на виду. Маркина это огорчило: Полянский был из тех, кто не уйдет, пока все не прикончит, сколько бы ни было. Самому же Маркину совсем не хотелось сегодня пить.

— Па, что такое “сношали”? — нарочно придуривался Леша, когда Галина уже подала закуску и все сели за стол. Маркин понял, что он догадывается, что это такое.

— Кстати, сколько сейчас стоит “мерседес”? — как бы невзначай спросил Маркин после первой рюмки. — Чуть не полста миллионов, я слышал?

— Что?! — Полянский даже помидор выронил изо рта от возмущения. — Пятьсот не хочешь?

— Да брось ты! Сколько же мне надо на него работать, если у меня, положим, пятьсот тысяч...

— Тысячу месяцев, — быстро сосчитал Леша. — Около ста лет.

— При этом не пить, не есть, не одеваться и не платить за квартиру, — пошутил Полянский.

— А царапина? — выпалила Галина.

— Какая царапина?

— Ну, если поцарапать его... Если задеть?

Полянский быстро переводил выразительные карие глаза с Галины на Маркина и обратно.

— Да заткнись ты, — пробурчал Маркин.

— Это смотря какая царапина, — сказал Полянский, наливая себе вторую. — Обычно как считают: если краска повреждена, значит, всю машину перекрашивать надо. Желательно в заводских условиях. Колер, видите ли, трудно подобрать. Неизвестно, станут ли на самом деле перекрашивать, но сдерут по максимуму.

— Это сколько? — спросила Галина.

— Если “мерседес” новый, последней марки — миллионов на тридцать — сорок потянет. При условии, что корпус не поврежден. А помято крыло или, не дай бог, дверца — тогда, конечно, гораздо дороже... Ты в какое место ему засадил-то?

— Странно, — пробормотал Маркин, встретив взгляд Полянского и тут же отводя глаза. — У меня такое чувство, что они тебя подослали.

— Ну ты больной! Женщина, посмотри на мужа. Взгляд как у сумасшедшего. Сейчас возьмет ножик и всех резать будет.

— Возьму и буду, — мрачно пообещал Маркин.

— Ты? Да ты таракана раздавить не можешь! — засмеялась Галина.

Маркин допил с Полянским свою первую стопку. Ему стало жалко себя.

— Хочу купить оружие, чтобы защищаться, — сказал он.

— Что-нибудь около тысячи баксов. — Полянский неопределенно покрутил в воздухе растопыренной пятерней. — Автомат, наверное, полторы-две... Если не заметут.

— А газовое?

— В разную цену. Дешевле ста баксов я не видел. На него тоже разрешение полагается иметь.

— Плевал я на разрешения, когда такое творится... Я объявлю всем войну.

— Вот он, правовой нигилизм! Зачем война? Зачем полцарства? Мы предлагаем самодвижущиеся экипажи... Лучше залечи ногу и купи себе “мерседес”.

— Ну хам! Ну подлец! — захохотал Маркин.

Он успел от водки раскраснеться, курчавые темные пряди прилипли ко лбу.

— А деньги?.. — хохотал он. — Пятьсот миллионов! Ты подаришь мне пятьсот миллионов?

— Это просто, — невозмутимо заметил Полянский. — Не просто, а очень просто. Ты должен поверить, что “мерседес” у тебя уже есть. Стоит вон там во дворе вместо твоего драндулета.

— Ага, — с иронией сказала Галина. — Сколько ни повторяй “халва”, во рту сладко не будет.

— Не-ет! Погоди. Когда говорят мужчины, женщины молчат. Суровый закон Востока. Значит, стоит во дворе. Нравится тебе это или нет, он — твоя собственность. Его могут угнать, разобрать на части, ты можешь попасть на нем в аварию... Сам понимаешь. Короче, уйма хлопот. И вот ты решил от него избавиться. Как это сделать?

— Продать? — предположила Галина.

— Подставить кому-нибудь бок! — озарило Маркина.

— Так, — сказал Полянский. — А после врезать этому парню на “Москвиче” по коленке, чтоб на всю жизнь запомнил. Другие предложения будут?

Маркин с Галиной невесело рассмеялись.

— Нужно всего-навсего шевельнуть мозгой, — сказал Полянский, прикладывая к виску палец. Другой рукой опрокинул над своей рюмкой бутылку, сливая последние капли. — Галя, будь другом, принеси вторую! Итак, “мерседес” тебе не нужен, и ты объявляешь лотерею. Выпускаешь билеты. Никаких тебе “каждый второй билет выигрывает”, это все чушь. Выигрыш один — машина “мерседес”. Но реальный. Можно прийти и пощупать. Миллион билетов по три тысячи рублей. Что такое сегодня три тысячи? Это батон. Это уже меньше батона. Играют — все, от бомжей до министров. Через пару месяцев у тебя в руках три миллиарда... Ладно, положим, чуть меньше. Законы надо уважать. Почти три миллиарда! И что ты делаешь?

— Он покупает “мерседес”! — сказал Леша, глядя на отца с восторгом.

— Нет! Он покупает два “мерседеса”. И первый из них вручает счастливчику! Потому что обманывать людей нельзя, это нехорошо и опасно. А на оставшиеся деньги приобретает трехэтажную виллу. И еще останется на шофера, садовника и красивую горничную... Пардон. На шубку жене. А вдобавок ты знаменит. Тебя показывают по телевизору. Потому что это не шутка — подарить какому-нибудь бедняку “мерседес”. И с этой всероссийской трибуны ты, любимец народа, что делаешь? Конечно, обещаешь в ближайшем будущем каждому по “мерседесу”! Тебя выбирают в Думу, затем в президенты...

Полянский изрядно уже набрался. Маркин прищурился на миг и увидел их бестолковое застолье с Полянским во главе совсем трезвым глазом. И все-таки любил он этого сукиного сына! И мальчишка Полянского начал ему нравиться. Маркин даже приобнял парня, похлопал его по колену:

— Будешь у меня шофером?..

 

6

 

Галина догадалась убрать с глаз долой третью бутылку. Полянский уже ничего не помнил и не соображал.

— Ты отличный программист, а я никто, — жаловался он, повиснув у Маркина на плече, чтобы не сползти под стол.

— Ну, никто! Ты финансовый гений. Но долги не платишь.

Полянский иногда заказывал ему несложную работу, и Маркин в свободные часы ее выполнял. В конторе давно уже перестали следить, кто чем занят, каждый зарабатывал как мог. Начальство было даже радо, что можно и не увольнять никого, и зарплату почти не платить. Полянский то ли верховодил в небольшой фирме, то ли вел частное дело. Платил за работу скупо. Последние два раза вообще ничего не дал, все откладывал. Маркин и в гости его зазвал в надежде на окончательный расчет (сумма-то пустяковая, “на бензин”, как говорил Маркин), но тот про деньги даже не заикался. Пришлось напомнить.

— Друг, — бормотал Полянский заплетающимся языком. — Ты думаешь, я богат? Помнишь, как мы с тобой еще недавно гуляли!

Маркин никогда с ним особенно не гулял — раза два встречались вот так же за столом, — но кивал.

— Друг, сегодня я беднее последнего нищего. Ты спец, я тебе завидую. Я! У тебя все впереди. Слышал, что они теперь говорят? “Предоставьте это дело профессионалам”, — вот что они говорят. Они — профессионалы. Они опять все прибрали к рукам, а мы в глубокой жопе... Пардон...

— Специалисты по воровству, — с жаром подхватила Галина.

— О! Только вслух об этом — не надо. Не нужно никаких сцен. Мы уйдем тихо.

Галина принялась вдруг двигать стол, стулья; Маркин ничего не понимал, Полянский, конечно, тоже.

— Что ты делаешь с нашей постелью? — спросил Маркин, придерживая Полянского на стуле.

— Спать пора, второй час.

— Что?! Мы идем на электричку! — сказал Полянский и неверной рукой потянулся к сыну: — Собирайся! Где твоя шляпа?

— Какая электричка, поезда давно не ходят, — отрывисто сказала Галина. — Утром поедете.

Двуспальной кровати предстояло вместить четверых — другой в доме не было. Галина подставила стулья, навалила на них тряпья, перестелила две простыни поперек.

— Ты джинсы снимать будешь? — Лешу спросила.

— Не-а.

— Ну ладно. Переночуем как на вокзале.

Маркин подставил Полянскому плечо, Леша старался помочь отцу с другого боку.

— Что бы мы делали в ихних трехэтажных особняках, где на каждый организм полагается отдельная комната! — разглагольствовал Полянский, пока его волокли в постель. — Никакой игры воображения! Скука.

 

7

 

Улеглись так: Полянский, рядом его сынишка, за ним Маркин, с краю — Галина. Головы и туловища поместились кое-как на кровати, ноги — на стульях, значительно ниже: тряпья не хватало. Все укрылись поперек одним ватным одеялом. Полянский как свалился (туфли с него стащили), так сразу захрапел. Леша ворочался и пихался локтями и коленками, отвоевывая себе пространство, пока наконец не уместился весь на кровати, свернувшись калачиком. Маркин ему позавидовал. Он все никак не мог пристроить больную ногу, она повисала над пустотой и ныла от напряжения. Сначала он повернулся к Галине и обнял ее, чтобы лечь потеснее, но та нервно задергала плечами, откинула свой конец одеяла: жарко.

— Как храпит! — тихонько возмутился Маркин, имея в виду Полянского.

— Скоро рассветет. Спи.

Тогда Маркин перевернулся на спину. Ноге стало удобнее, но так он занимал слишком много места, острое Лешино колено втыкалось под ребро. Пришлось повернуться на бок, спиной к Галине. Под ногу подгреб что-то с Лешиной стороны, чтобы было повыше. Мальчишка сопел ровно, похоже, спал. Прямо над головой прозвучал удар, и следом загудело. Маркин вздрогнул от неожиданности, потом сообразил: печка. Теперь, когда он чуть не упирался головой в стенку, звуки с кухни доносились громче. Шум потревожил и Лешу, тот что-то промычал во сне и засадил коленками Маркину в живот. Маркин ощупал его: свернулся уютненько, как котенок, руки зажаты между ногами. Мягко, чтобы не разбудить мальчишку, Маркин попытался немного его распрямить и отодвинуть; самому подаваться было некуда: сзади лежала прижатая к кроватной спинке Галина. Мальчишка уступил на удивление легко. Горячая ручонка выскользнула из укрытия , упала Маркину в ладонь и словно застыла, отяжелев. Раздражение Маркина сменилось внезапной нежностью к маленькому тельцу. Ему уже не казалось тесно. От мальчишеской руки шел приятный, успокаивающий и трогательный ток. Маркин прихватил шершавую ладошку и осторожно сунул ее туда, где она лежала раньше. Показалось, Леша сам раздвинул ноги, словно помогая ему во сне. Маркина обдало жаром. Гулко забилось сердце, запульсировала кровь в кончиках пальцев. Ладонь ощущала шершавые рубчики поношенных детских джинсов . Он замер, точно его застигли на месте преступления. Прислушался: Полянский храпел, за спиной размеренно посвистывала носом Галина; и все так же ровно и тихо, чуть приоткрыв рот, дышал во сне Леша. Маркин невольно улыбнулся, вытянул свою занемевшую руку и по пути легонько тронул мальчишку, как бы потрепал снисходительно-ласково...

Леша издал слабый протяжный стон. Маркин почувствовал, как детские руки захватили его ладонь с двух сторон и — крепко прижали к тому самому бугорку, который он только что потрогал...

Время провалилось. Маркину казалось, что от ударов его сердца сотрясается не только кровать, но весь дом. Голову точно наполнили кипятком, в глазах плыли белые круги...

Кашлянула Галина.

Маркин отдернул руку судорожно, но тут же застыдился. Вернулся, поправил на Леше одежду, очень осторожно, чтобы не шуметь, застегнул молнию на брючках. И опять горячая рука будто нечаянно упала ему в ладонь. И он оценил этот жест и крепко сжал ее на прощанье.

 

8

 

...Незнакомые мужские голоса за калиткой.

Перед тем Маркин осторожно выполз из постели, стараясь не загреметь стульями (хотя кто, за исключением Полянского, спал, кто не спал — разобрать было невозможно), накинул куртку и вышел подышать. Ночь была студеная, с крупными звездами на небе. Под ногами хрустели корочки льда. Маркин все не мог прийти в себя после наваждения. Такого с ним еще не бывало. Мысленно поносил распущенного мальчишку и отца его заодно, а тем временем все возвращался к ощущению шершавой ладошки и понимающему ее пожатью, и рот безотчетно растягивался широкой улыбкой. Было хорошо и свободно, точно заново родился. Ничего не мог с этой радостью поделать, хоть и сердился на себя за легкомыслие. Ведь виноват! Сам во всем виноват. Черт знает что в себе иногда открываешь. Со смущением думал о Леше: как тот поведет себя утром, как они посмотрят в глаза друг другу? И о Галине: она ведь не просто так кашлянула. Не спала и все спиной чувствовала. Решила предостеречь. Ужас! Но ведь ничего же не было? Не было и быть не могло? Просто в людях копится странное томление, хочется касаться, передавать другим свое тепло. Маркину в детстве тоже чего-то такого хотелось, душа обмирала. В ситуациях порой самых прозаических — неловко вспоминать, не то что рассказывать кому. Загадочная вещь — живое тело. А без этого тепла, может, ни нежности, ни доброты... даже понимания между людьми не возникало бы. Ведь сначала он отнесся к Леше с неприязнью, почти враждебно. А теперь это пожатие. Как заговорщики. Пускай себе Галина воображает и ужасается. Может, ей это даже на пользу пойдет: создаст себе новый образ. Слишком уж рассчитанно и до тошноты предсказуемо она его, Маркина, себе представляет. Хочет всем на свете управлять. Так не бывает. Что там Полянский бормотал на ночь про фантазию? Ладно, пускай это называется фантазией. Всего лишь сон. Что она может иметь против сна? Сама-то и не такие, пожалуй, сны видит, похлеще. А утром не то что Галина, сам Маркин уже не будет знать, было с ним это на самом деле или нет. Да и что такое — на самом деле? Может, в мире нет ничего, кроме фантазии, просторной, без границ, от земли до самых звезд, такой же ясной и свежей, как эта ночь.

Еще Маркина томило предчувствие, что Леша не выдержит, выскочит за ним во двор. Маркин что есть силы гнал от себя эту постыдную догадку, но сердце замирало...

Так он ковылял туда-сюда по темному двору, припадая на больную ногу, иной раз хмыкал или головой крутил от возбуждения, ничего кругом не замечая, когда до него внезапно донеслись с улицы голоса.

Маркин разом все вспомнил. Первым позывом было сорваться и нестись домой, к своим, под защиту засова и топоров. Но он удержался: перед гостями неловко, да и тактически это будет ошибкой. Что же — двор сдать врагам, чтобы они здесь свободно распоряжались? Маркин в тот миг оказался ближе к забору, чем к дому, так что его бегство наверняка будет замечено и понято по-своему. Это приблизит развязку. Пока идет психологическая война, надо попытаться в ней победить или хотя бы удержать позиции; если дойдет до войны настоящей, до насилия — надеяться будет уже не на что: силы слишком неравны. Может быть, поднять всех и вывести сейчас во двор, устрашить числом? Да разве пьяного Полянского разбудишь...

Спокойствие, сказал себе Маркин. Надо к ним выйти. Не исключен диалог. Когда увидят, что их не боятся, с ними говорят уверенно и твердо, — растеряются. Не станут же они прямо здесь, под окнами дома, при возможных свидетелях, убивать Маркина? Это им невыгодно, просто не нужно.

Под ногами предательски хрупали льдинки. Немного не дойдя до калитки, Маркин притаился за невысоким кустом, стараясь слиться с его темным силуэтом. Вдалеке простучали и замолкли колеса ночного поезда. Затем над головой послышался сухой треск. Маркин поднял голову и увидел над забором между стволами двух высоких сосен огненный шар. Он имел правильную круглую форму и походил на большую красную луну, но никак не мог быть луной, потому что быстро поднимался. У вершинки сосны шар приостановился, словно раздумывая, куда лететь дальше, и двинулся по прямой наискосок, постепенно удаляясь. Маркин ошалело провожал его взглядом, пока шар не исчез так же внезапно, как и появился. И тут совсем рядом негромко заурчала машина. Маркин понял, что преследователи уезжают, выбежал из укрытия, вскочил на перекладину забора и выставил голову, надеясь еще увидеть машину и, может быть, даже заметить номер. Но улица была совершенно пуста. Он просто не поверил глазам и еще раз окинул взглядом вправо и влево хорошо просматриваемый в свете звезд квартал. Никаких следов людей или машины! Перед тем как соскочить с забора, Маркин скользнул глазами по сосне напротив, той самой, над которой приостанавливался огненный шар, и вдруг отчетливо увидел смотревшее на него из-за дерева плоское и бледное, словно мерцающее изнутри голубым светом лицо.

Сосна росла на противоположной стороне узкой улицы, лицо было близко, уставилось в упор, но ни глаз, ни каких-либо других черт Маркин разобрать не успел. Он невольно отпрянул, верхняя перекладина забора, за которую он держался, треснула, забор повалился, и Маркин оказался на земле в колючем малиннике. В ужасе он пополз назад, к своему недавнему укрытию. Глядел на рухнувший забор, на открывшийся за ним участок дороги в призрачных ледяных блестках. Спиной ощутил куст, обернулся, чтобы обойти его, — и увидел голубое лицо на расстоянии вытянутой руки.

— А-а-о-о-о!..

Со страху Маркин не заметил, как добежал до дому, как вскочил с больной ногой по ступеням и распахнул дверь. В темных сенях налетел на кого-то, дико вскрикнул, не сразу узнал Лешу.

— Ты куда?

— Я... пописать хотел. — Мальчишка тоже был перепуган насмерть.

— А... Ничего. Иди. Не бойся. Я здесь. Постою. — Слова вылетали дробью, трудно было справиться с трясущейся челюстью. — Да-да. Где-нибудь тут. Не ходи далеко.

На кухне он уселся возле окна, не зажигая света, и долго сидел с опущенными плечами. Поймав себя на том, что клюет носом и вот-вот свалится, пошел и растолкал Галину, пододвинул ее к Леше, сам лег с краю и ненадолго забылся сном.

 

9

 

Очнулся Маркин разбитый, с тоской на сердце, как будто накануне сильно перепил. Некоторое время лежал не шевелясь с закрытыми глазами, постепенно восстанавливая в памяти одну за другой картины минувшей ночи и приходя к выводу, что лучше бы ему вовсе не просыпаться. Кругом обступал хаос, от которого становилось тошно. Это новое убийственное ощущение жизни как чего-то темного и безобразного, чему нет ни имени, ни смысла, перебивала детская досада: и угораздило же его, Маркина, очутиться в тот день и час, в ту самую долю секунды именно в том месте, где несся вопреки правилам бешеный “мерседес” — одна из сотен тысяч одновременно снующих по городу машин, — да еще так до миллиметра все рассчитать, чтобы провести на нем филигранную царапину! Что она была именно такой, ровненькой и тонкой, Маркин почему-то не сомневался, будто десятки раз видел и изучал ее с пристрастием: не царапина даже, не до металла, а матовая полоска, как если бы школьной резиночкой по эмали провели. На штамповке, игрушке чьей-то: погоняет, побалуется и бросит, и будет она догнивать на свалке, как ржавеют возле станции ободранные кузова старых “Жигулей” и “Запорожцев”. За целую жизнь не накопил достояния, равного такой безделице. Да что там! Весь Маркин со всеми его потрохами, оказывается, даже царапины на этой игрушке не стоит. Кто ж так продешевил с его, Маркина, жизнью? Ведь было же у него, вероятно, какое-то предназначенье, был замысел? И надо же, главное, всему спутаться в конце концов в такой клубок, что пропадает охота не только искать объяснений, но и вообще жить.

— Все это довольно бестолково, — сказал Маркин сам себе.

— Что — все? — сквозь сон спросил с другого конца кровати Полянский.

— Да вообще все. Эта жизнь, которой мы подвергаемся.

— А... Точно. Кто-то дергает там за ниточки, а мы тут скачем, как паяцы.

Задевая стулья и чертыхаясь, Полянский отправился по нужде на воздух. Следом за ним вышел и Маркин. Было уже совсем светло. Сосна через улицу и куст у калитки, так пугавшие его ночью, выглядели серо и буднично. Маркин обошел упавший забор, прикидывая, как будет его поправлять. Вернулся, поставил на плиту чайник. Осторожно, чтобы не разбудить спящих, заглянул в комнату — и увидел, что Полянский завалился рядом с Галиной, оттеснив Лешу на край, и рука его покоится у нее на груди. Оба с зажмуренными глазами, неподвижные, как мертвецы. Полянский почуял взгляд Маркина — нехотя убрал руку и отвернулся от Галины, грузно умяв подушку другой щекой.

Маркин взялся заваривать чай, уронил на пол ложку. Через секунду Галина выросла за спиной:

— Давай лучше я.

Разобрали стулья от постели, молча сели за стол. Чай получился бедным, как само утро: в желтоватой водице плавал крупный жесткий мусор.

— Да что ты, понимаешь, — не выдержал Полянский. — Галя, вчера у нас осталось? Будь другом, принеси!

Галина виновато глянула на Маркина. Тот хмуро кивнул. Его мучили собственные ладони — с ночи в чем-то липком, несмываемом.

Полянский пил водку один. Принял сразу целый стакан, ожил.

— Рядовой Маркин, вы не обеспечили личному составу горячий завтрак! — произнес командирским баском, поправляя усы. — Будете наказаны.

— Ты знаешь, где можно купить пистолет?

— Опять за свое. Газовый?

— Настоящий.

— Ну, ты больной... Секретарь суда! Прошу занести показание обвиняемого в протокол.

— Да не мучайся так, что-нибудь придумаем, — пожалела Маркина Галина. — Завтра я на работе поспрашиваю. Может, заявление в милицию написать? — И по-свойски накинулась на Полянского: — Тоже мне, друг называется! Посоветовал бы что-нибудь. Мы так на тебя рассчитывали!

— Советую: выкопать вокруг дома ров, — откликнулся Полянский. — Три метра в глубину, пять в ширину.

— И наполнить водой! — подхватил Леша. С постели он встал нахохленный, не выспался, теперь подразгулялся.

— Так точно. Раздолбать водопровод, вода сама набежит. В окошках выставить пищали и мортиры. Но самое главное — тренировка личного состава!

— Вщих! Вщих! — рубил Леша в воздухе воображаемых врагов. — Как ниндзя, да, пап?

— Кончайте стебаться, — сказала Галина. — Человек ногу повредил.

— А почему это случилось, а? Я тебе отвечу. Потому что боевая подготовка у вас поставлена из рук вон плохо, раз! Строевые занятия не проводятся! Учебных стрельб не было! И средства на оборону, — Полянский напористо глядел на Галину, загибая на руке четвертый палец, — отпускаются явно не-до-ста-точ-ны-е! Где казармы с требуемым числом коек? Где обмундирование? Где провиант? Нету! А организация досуга, увеселения?.. Я вам больше скажу. Вы хотите жить при демократии? Тогда запомните: демократия суть огневая мощь! Слабым в демократическом обществе делать нечего. Слабость плодит иерархию. Кто строил дворцы и золотил троны? Не сильные. Слабые! А потом позорно ждали у подножия тронов своей участи. Вот вам истоки всех нынешних бед. И демократии хочется, и сильных боятся. Не нужно никого бояться! Кто смел, тот и съел...

Маркин молча поднялся из-за стола и пошел чинить забор. Едва потянул к столбу лопнувшую жердь, от нее пошли отваливаться ветхие доски. Такой забор ни от чего не спасал, это ясно; хотелось лишь скрыть следы разрушения, чтобы не волновать лишний раз Эсму Воросовну.

Сыпалась снежная крупа. Сгребешь ладонью с доски — в руке остается легкий крупитчатый слепок, похожий на кусок пенопласта.

Выскочил поглазеть на работу Леша — зябко ежась, руки в карманах.

— Дядь, это что, крепость будет? А вы умеете заряжать мортиры? Хотите, научу, а, дядь?

— Не кривляйся, — осадил его Маркин. — Ты ведь умеешь быть... — он запнулся, — ...искренним.

Леша вскинул голову и поглядел на Маркина со страхом и ненавистью, словно тот собирался выдать ужасную тайну.

— Ты чего? — Маркин попытался улыбнуться и протянул руку, чтобы похлопать парня по плечу. Но Леша с неожиданно брезгливой гримасой из-под руки вывернулся и торопливо зашлепал к дому.

 

10

Когда Маркин пришел со двора — злой, с распухшими от холода руками, — Полянский полулежал на скомканном одеяле со стаканом в руке и держал речь:

— ...Его приковали цепями к скале, и каждый день к нему прилетал орел и клевал его печень. А это, ребята, самое херовое, что может быть, — когда человеку клюют печень!..

— Вщих! Вщих! — упорствовал в своем Леша, делая рукой отмашку направо и налево.

Галина много курила. Похоже, без Маркина она все-таки выпила с гостем за компанию.

— Я развивал здесь одну сугубо интеллектуальную идею, — сказал Полянский, удерживая Маркина за рукав. — Присядь ко мне. Выпьешь? Бери стакан, я с тобой поделюсь...

— Значит, боишься, что тебе будут печень клевать? — спросил Маркин недружелюбно.

— Еще как! А ведь будут, брат.

— И правильно сделают.

— Так. По-твоему, я преступник?

— По-моему?.. По-моему, провались оно все в тартарары!

— Это не выход, брат. Прости, брат, ты все-таки мудак. Тебе недостает широты... дарования... да-с. Ведь что есть преступление? У древних лидийцев все девушки до замужества занимались проституцией. Такой был порядок. Сами себе копили приданое. Не накопишь — замуж не возьмут. Сурово, да? Рынок. Сейчас мы их понимаем. Нормы создаются... вот, правильно Галя подсказывает: жизнью! Умница. Твоя жена умнее тебя, Маркин! Одни нормы — для нас. И совсем другие там, где нельзя лечь вповалку и прижать на всю ночь какую-нибудь...

Маркину показалось, что Галина за спиной хихикнула.

— Собирайся-ка домой, — сказал Маркин, сдерживая себя. — Скоро вечер, опять не успеете на электричку.

Никто с Маркиным и не спорил. Галина молча разобрала одежду гостей, вдвоем с Лешей они подняли Полянского с кровати, вдели его в плащ, нахлобучили кепку. Маркин в этом не участвовал.

— Он мне нужен на два слова, — потребовал от порога Полянский.

— Может, не надо? — тихо попросила Галина. — Ступай! После договорите.

— На два слова!..

Маркин приблизился:

— Ну?

— Насчет пистолета. Когда благородный человек не способен расплатиться, он пускает пулю себе в висок!

Маркин повернул его за плечи и подтолкнул к лестнице — видимо, чуть сильнее, чем позволяли обстоятельства. Полянский кубарем скатился по ступеням, выписывая ногами в воздухе замысловатые фигуры. Под крыльцом сел на землю, припорошенную снегом. Кое-как с помощью сына поднялся, коротко шлепнул себя по заду для блезиру, взял подобранную Лешей кепку и большими неровными шагами двинулся к калитке, не оборачиваясь. Мальчишка же оставил Маркину на прощанье долгий пронзительно-ненавидящий взгляд.

 

11

 

В тот вечер печка-автомат включалась особенно часто: на дворе усиливался мороз. Маркин и Галина лежали в кровати как можно дальше друг от друга, прислушиваясь к щелчкам, шорохам и скрипам.

— Завтра заскочу с утра в прокуратуру, попробую узнать, что и как, — сказала Галина.

— Ты на водку какие деньги тратила? — задал Маркин еще со вчера мучивший его вопрос. — Те, что за газ платить?

— Да ладно тебе. Зарплата через три дня.

— Зарплата... А дальше что, снова на будущую зарплату рассчитывать? Так и живем. Полянский мой должник, а ты его на последние деньги водкой накачиваешь. Полянского, что ли, не знаешь? Это же бездонная бочка. Теперь еще не выспались из-за него.

— Характер твой, — вздохнула Галина. — Спи, кто тебе не дает? Забыла сказать... Да уж теперь и не знаю, говорить ли.

— Как хочешь, — устало сказал Маркин.

Он догадывался, что услышит: полупризнания и полуизвинения, плавно переходящие в обвинения и упреки. Одно и то же изо дня в день, из года в год. Однообразное, до смерти надоевшее перетягивание каната, заканчивающееся слезами и примирением. Если известно, что будет в конце, зачем начинать?

Щелк! Пыхнуло невидимое за фанерной перегородкой пламя.

Щелк! Погасло.

Щелк!..

— Мне предложили взятку, — тихо сказала Галина.

— Что ты говоришь! Оказывается, ты стала важной птицей.

— Нет, серьезно. В одном деле обнаружился подлог, но об этом пока знаю только я. Ну и заинтересованные лица, конечно, но в суде — я одна. Какую-то дурочку начальник сживает со света, обвинил ее во всяких страшных делах. А она притащила документ, из которого ясно, что все обвинения — липа. На адвоката у нее денег нет, так она меня вроде как советчицей выбрала. Правдоискательница. Грязное дело, короче, уголовщиной пахнет. Теперь тот мужик хочет негласно изъять кое-какие бумаги и переписать протокол... Протокол моей рукой написан.

— Он-то как узнал об этом?

— Я ему сама позвонила. Судья не в курсе, пока все у меня.

— А если обнаружат?..

— Да кто чего помнит! Каждый день десятки дел, ворох бумаг. Не стоит в протоколе — значит, ничего и не было. Если понадобится, он и судью купит: денег много, связи.

— Сколько ты спросила?

— Да ты что, шантажисткой меня считаешь? Я сгоряча позвонила, от возмущения. Объяснила, чем все может для него обернуться, если он не перестанет эту дуреху травить. А он, подлец, по-своему понял...

— Бери, — сказал Маркин, подумав.

— Чего?..

— Бе-ри. Надо охотничье ружье купить или хоть газовый пистолет. А иначе полгода копить придется, за это время знаешь сколько с нас шкур спустят?

Щелк!

— Не продешеви. Требуй не меньше тысячи долларов.

Щелк!

— Ты трус, — сказала Галина. — Все о каких-то рвах с водой, о крепостных стенах мечтаешь.

— Это твой Полянский размечтался, ты перепутала.

— Напали на него, видите ли, искалечили! Постыдился бы. Трусишь да бегаешь больно быстро, вот и вся беда. Такому трусу, как ты, никакое оружие не поможет, хоть ты танк себе купи. Посмотрел бы лучше, в чем я хожу, зимой обуть нечего...

— Сука, — сказал Маркин. — Тебе хочется найти меня завтра у калитки с перебитым позвоночником?

— Да не бойся, возьму я деньги, возьму. Если дадут. Но ты трус, так и знай.

— А ты — сука.

Щелк!

Маркин неожиданно для себя подумал, что был не так уж далек от истины, нарочно пугая печкой Эсму Воросовну: штука в самом деле опасная. Каждые пять — десять минут — маленький взрыв газа под жестяным кожухом. Запал срабатывает когда раньше, когда чуть позже, и тогда из отверстий вылетают языки пламени, способные лизнуть обои или занавеску на окне. Раз на раз не приходится. Может вообще запоздать с воспламенением, под кожухом скопится слишком много газу, и взрывом его разнесет в клочья. А если и не разнесет — ударная волна погасит факел, печка перестанет гореть, а газ будет все идти и идти через открытый клапан, стелиться по полу, вытеснять из кухни воздух, перетечет и в комнату...

Настолько живо все это предстало, что Маркина затошнило от страха.

И никакой возможности вмешаться в ход событий. Не станешь же выключать в мороз печку или заблаговременно вызывать пожарников? Скажут, свихнулся. Все будет идти, как идет, к одному ужасному концу, и этому никак нельзя воспрепятствовать. Виновата не печка. И люди не виноваты. Люди лишь малая и зависимая часть чего-то большого, что создано неправильно и потому обречено на гибель. Между людьми уже ничего не поправить, не решить никаких проблем, как ни старайся. Виноват кто-то другой, кто с самого начала направил эшелон в тупик.

 

12

 

Утром в постели он вспомнил, что так и не изобрел за два выходных дня никакой защиты от усатого, и решил остаться дома. Тем более что и нога побаливала. Когда Галина убежала на работу, Маркин неохотно поднялся и сел на кровати, протирая кулаками слипшиеся глаза, как капризный малыш. Достал с батареи носки и принялся их натягивать. Прокаленные за ночь, они пахнули чем-то близким, прогнав по телу горячую волну. То ли детство вспомнилось, когда вдыхал по утрам сладкий труд собственных ножек, оставивших следы в чулках, то ли всплыли острые ощущения вчерашней ночи. В голове закружились, понеслись отчаянные и глупые, как у подростка, фантазии: какой-то винегрет из мимолетных впечатлений, осуществленных и неосуществленных в отношении дамского пола намерений, счастливо придуманные продолжения неудачных начинаний. Маркин смял в горсти оставшийся в руке теплый носок и прижал его к лицу. Тихо застонал от яростного желания. Опомнился, отшвырнул носок. Сидел с закрытыми глазами в трусах и одном носке, покачиваясь. В душе распадались какие-то важные скрепы, но он и не пытался их собрать и водворить на место. Чувствовал отвращение к себе и к жизни. Со злобой думал о Галине. Семейная жизнь такой же тупик, как и все другое. Когда двое уговаривают себя, что они существуют друг для друга и больше никого вокруг них нет, это значит лишь, что они загнаны в угол.

Отвлек телефон. Звонила смешливая толстушка Тоня с работы.

— Кошмар! — отреагировала она, когда Маркин, чуточку приврав, сказал про ногу. — За тобой кто-нибудь ухаживает? Есть кому чашку-ложку подать?

— Да нет, я один, — хмуро признался Маркин. — Приезжай! — нечаянно добавил, потеплев в голосе. По телу опять прошла волна, кровь застучала в висках.

— Навестить больного? Ой, какая прелесть! Я придумала: заявлюсь от месткома.

— Разве у нас еще есть местком? — не своим голосом выдал Маркин первое, что пришло на язык, глубоко проглатывая слюну. Еще боялся, что Тоня просто забавляется, шутит. Сейчас она бросит трубку, понесется рассказывать другим бабам, начнут хохотать, издеваться над Маркиным...

— Есть, и я в нем как раз состою! — радостно взвизгнула Тоня. — Приду как страхделегат! Страх наводить. Приготовь к осмотру раненую конечность!

— Обязательно. Все конечности покажу! — развязно сострил Маркин.

Из телефонной трубки высыпалась желтая тараканья труха. Тараканы любили жить и умирать в телефоне: вовнутрь редко кто еще заглядывал.

Маркин шел ва-банк. Теперь ему ни за что не хотелось упускать случайно приоткрывшуюся возможность, он просто весь дрожал от нетерпения. С толстушкой Тоней они работали уже года три, сидя за соседними столами, но влечения и особого интереса друг к другу никогда не испытывали. К другим сослуживицам Маркин бывал порой куда внимательнее. У Тони была семья, девятилетняя дочь; на мужа, в отличие от других женщин, никогда на работе не жаловалась...

Что она приедет, Маркин почти не сомневался, но теперь его беспокоило другое: что, если она прихватит с собой подругу, а то и кого-нибудь из парней? Они там все рады случаю сбежать с работы. Тогда опять чинное сидение за столом, чай... Хорошо, водки не осталось. Да ведь с собой приволокут, паршивцы, а то и в магазин сгоняют. Все ли она поняла? Поняла ли, как и зачем он ее позвал?..

Тоня появилась одна. Обрадованный Маркин ринулся к ней, но что-то, должно быть, было в его истомленном ожиданием и предчувствиями лице такое, отчего она прижалась спиной к двери и выставила перед собой пухлые ручонки:

— Только, пожалуйста, без нежностей! Я на пять минут. Шеф сказал, чтобы ты вернул дискету, с ней пока Марина поработает...

Маркин сник. Это была та самая пресная Тоня, бок о бок с которой он просиживал штаны за пыльным столом. Другой она могла возникнуть только в его слепом жадном воображении после трех почти бессонных ночей. За то время, что они не виделись, Маркин будто прожил несколько жизней. С Тоней же просто ничего не произошло. Ему придется заново привыкать ко всему, с чем он расстался в минувшую пятницу.

Маркин провел Тоню в комнату, скучно спросил:

— Чаю согреть?

— Нет, шеф ждет. А ты молодцом. Правда с ногой что или так, сачкуешь?

— Могу показать, — сказал Маркин обиженно, задирая штанину.

— Ух ты... Врачу не показывался? Надо компрессы делать.

— Мне жена на ночь делает, — признался Маркин, сжигая для себя последние мосты.

— А это что, кровать? Ой, какая прелесть! Прошлого века, наверное? Бабушкина?

— Бабушкина, — равнодушно подтвердил Маркин. Ему уже хотелось поскорее избавиться от Тони.

— Ух ты! Никогда в жизни не лежала на такой кровати. У тебя есть какой-нибудь медицинский справочник? Дай-ка я посмотрю, что с твоей ногой делать. Так... Вагинизм: “Если больная дефлорирована, то ее убеждают в безболезненности введения сначала одного, затем двух пальцев... Это часто удается врачу лишь после нескольких сеансов. Для устранения страха больной рекомендуется дома самой вводить себе во влагалище сначала один, затем два пальца и делать ими вращательные движения...” Ну, что мне делать дома, я сама знаю.

— Не понял, кого из нас лечат?

— Сейчас узнаем про тебя... Переломы челюстей: “Повреждения челюстной кости с нарушением ее целости. Этиология: бытовая, спортивная, огнестрельная и другие грубые травмы”. В тебя никто не стрелял? “Переломы челюстей обычно открытые...”

— Хватит, — сказал Маркин. — Меня сейчас вырвет.

— От чего тебя вырвет, миленький? От вагинизма? Ужас какие бывают болезни, правда? Ничего не просунешь. Никак и ничего... Приходится лечить пальцем... Вот так... Ой, ха-ха-ха! Ой, ой, прелесть какая!..

— ...Все? — спросила Тоня спустя время, явно разочарованная. Провела для проверки ладошкой внизу между животами. — Э-э... Все.

От пышной Тониной груди пахло французскими духами. Маркин еще надеялся реабилитировать себя, собраться для второго, более основательного сеанса... За стенкой прозвучал сухой резкий щелчок. Тоня испуганно потянула на себя простыню:

— Кто там?

— Печка, — с досадой сказал Маркин. Он не вполне был уверен, что это печка: звук показался необычным. Но не идти же проверять, когда так важно закрепить достигнутый успех?..

Его размышления прервал пронзительный тонкий вопль.

Это был не писк, именно вопль раненого животного, долгий и страшный. Маркин вскочил и кинулся на кухню. Сработала мышеловка Эсмы Воросовны под столом. В ней билась в предсмертных судорогах и кричала крупная желтая мышь.

— Неужели ее нельзя спасти? — жалобно спросила Тоня. Она завернулась в маркинскую простыню и пришлепала за ним босиком. Маркин еще подумал, что простыня может пропахнуть ее духами, Галина учует... Он распрямился, собираясь ответить Тоне, кинул случайный взгляд в окно — и увидел на улице возле самой калитки усатого в черном кожаном пальто и шляпе.

— Нельзя, — сказал Маркин, усмехнувшись чему-то. — Поздно.

 

13

...Для всего на свете один тупик. Ловушка.

К тому времени Маркин составил в уме целую ловушечную теорию. Всякая жизнь заключена в тесной камере. Не пошевельнешься. Однако стенки камеры достаточно хрупки, и они, случается, рушатся. После этого оказываешься в неосвоенном пространстве, границы и законы которого тебе поначалу неведомы. Словно блуждаешь впервые по чужой столице, где небоскребы до неба, а глубоко под землей спрятаны целые многоярусные города с роскошными магазинами, ресторанами, театрами и клубами, и везде течет увлекательная, яркая жизнь, полная страстей и утонченных наслаждений, но ты об этой скрытой жизни не подозреваешь: тебе бы отыскать туалет, да стакан воды, да бутерброд или хоть корку хлеба, и ради этих сомнительных удовольствий ты исхаживаешь километры незнакомых улиц и площадей, набивая на ногах мозоли...

На этом этапе легко погибнуть, задохнуться в разреженном воздухе. Но проходит время, и ты начинаешь понимать иную речь, разбирать указатели и вывески, вживаться в непривычную среду. Даже пользоваться ее преимуществами. И с каждым днем все ясней осознаешь, что это место — тоже камера, лишь несколько большего размера, чем прежняя, и снова чувствуешь духоту и скованность.

Обыкновенные люди редко разрушают стены своих камер сами. Если они и способствуют этому, то чаще всего невольно и неосознанно, находясь под властью чьего-то внушения или собственных неуправляемых эмоций. Обыкновенный человек не станет заранее сочинять благовидную теорию для оправдания задуманного убийства: он прежде убивает, а затем уже оправдывается. Сам факт разрушения привычной камеры (которое каждому приходится пережить на своем веку не однажды) он воспринимает как обвал, катастрофу. Новое помещение пугает его мнимой безграничностью и пустотой. Он не находит себе места, пока не исползает его вдоль и поперек и самолично не убедится, что стены здесь тоже глухие и сделаны на совесть. Тогда наступает успокоение — до следующего обвала...

Но есть и такие, кто сознательно ломает одно препятствие за другим, изменяя представления о возможном, о норме, рассчитывая когда-нибудь вдохнуть на воле полной грудью. Люди, всегда готовые к большей свободе и легко ориентирующиеся в новых камерах. Что их ждет? Достигает ли кто-нибудь из них конечной цели?

Маркин не верил в существование абсолютной свободы. Он догадывался, что люди, ее жаждущие, лишь приближают неизбежный конец этого абсурдного, пьяного от собственной крови мира. Сам он к таким прирожденным бунтарям не принадлежал.

 

14

“Почему у мышей нет паспортов? — устало рассуждал про себя Маркин. — Почему нет следственных органов, суда? Ведь за убийство должен кто-то отвечать”.

Простыня у Тони на спине разошлась, и он обратил внимание, какое у нее простое, неинтересное тело — ровно-упитанное от плеч до ягодиц, без намека на талию.

— Сейчас увидишь цирк: меня тоже будут убивать.

Странно, Маркин был почти безразличен к этому факту. Не хотелось ни бежать на холод задвигать засов, ни куда-то звонить, ни брать топор в руки. Все казалось ненужным, бесполезным. Так они стояли посреди кухни, потрясенные каждый своим: коротышка Тоня в волочившейся по полу тоге и совершенно голый Маркин.

В сенях что-то загремело. Следом раздалось трубное сморканье.

— Эсма Воросовна! — прошептал Маркин в панике. — Одевайся, живо!

Тоня не знала, что такое “Эсма Воросовна”, но имя звучало так угрожающе, что подгонять не пришлось. Разом натягивала юбку и кофту; голые ноги в сапоги, трусики с колготками — в карман. Маркин прыгал на одной ноге, запутавшись в штанине, и одновременно пытался расправить на кровати покрывало. И вот они уже сидят по разным углам комнаты, руки на коленях, как первоклашки, оба распаренные.

Тоня не выдержала, прыснула:

— А как же — убивать?..

Воспользовалась минутой, чтобы попытаться стянуть за спиной вечно непослушный лифчик.

— Я не одна, — зычно предупредила Эсма Воросовна с порога.

Они замерли.

Эсма Воросовна тяжело вступила в комнату, опустилась на обычное свое место, стащила с головы старую ушанку, разметав седые космы, и вопросительно уставилась на Тоню.

— С работы пришли навестить. Все болею вот, — неуверенно оправдался Маркин, по ошибке похлопав себя по здоровому колену, а сам весь подался к двери, откуда следом за Эсмой Воросовной должен был появиться усатый.

— Что ведь придумали, — сказала Эсма Воросовна. — Электричеством людей ловят. А не пойдешь к ним — сожгут.

— Кто придумал? — испуганно спросил Маркин.

— Да этот, как его... Коля, заходи! Зовут Николай Иванович.

В дверях возник человек в грязноватом ватнике, сухой и черный, как сломленный сучок. Глядел не прямо, глаза разбегались в разные стороны.

— Но там был другой... В кожаном пальто... Где он? — пробормотал Маркин, заранее сжавшийся в комок.

— Усатый? — живо отозвался Николай Иванович.

— Да-да! Усатый!

— Так его еще в прошлом году выгнали. За пьянку.

— Не помню такого! — обиженно встряла Эсма Воросовна. — Борис, что ль?

— Это вы ловите людей электричеством? — деловито спросила Тоня.

— Я?! Чего она брешет?

— Не он ловит, он мне рассказывал, как другие ловят, — рассудительно поправила Тоню Эсма Воросовна. — Спускаются на землю, раскидывают электрические сети и затягивают. Если побежишь от них, станет все жарче, жарче... Пока не сгоришь в огне. А тех, кого поймают, увозят с собой.

— Куда?

— Если б знать, куда! — Николай Иванович хитро подмигнул косым глазом и прищелкнул языком.

— На другую планету, — строго разъяснила Эсма Воросовна. — Хватит языком чесать, гляди печку. Из-за тебя пришла в такую даль.

— Домик у вас симпатичный, — сказала Тоня, когда Николай Иванович скрылся на кухне. — Особенно мне кровать понравилась.

— Это от дедушки досталось, — расплылась в довольной улыбке Эсма Воросовна, притопывая слоновьими ногами в галошах. — Дедушка керосином торговал. А когда умер, бабушка с мамой сюда переехали и кровать с собой забрали. У дедушки было еще четыре кресла, дубовый сервант, напольные часы с боем, три китайских вазы...

— Боже мой, сколько жизней эти большевики исковеркали, — сердечно сказала Тоня, вздохнув. — Ну, я пойду, товарищ Маркин, поправляйтесь. И вам всего доброго, бабушка. И вам успеха, Николай Иванович!

У дверей Тоня долго наматывала и поправляла яркую, в красных цветах, шаль, зажимая кончик ее подбородком, как деревенская девушка. На прощанье улыбнулась Маркину ласково и печально. Сердце Маркина кольнуло, но он даже не подошел к ней. За ним следили.

— Большевики? — недоверчиво переспросила Эсма Воросовна, когда дверь за Тоней захлопнулась. — Какие большевики?..

 

15

— ...О-хо-хо, грехи наши тяжкие. На одного Спасителя надежда.

— Спаситель? А кого он спас, Эсма Воросовна? Две тысячи лет прошло — никого еще не спас. Все друг друга давят, убивают, едят, мучают и сами мучаются. Взять мышку — какие у нее были грехи? А вы сколько мучаетесь с больными ногами! Помог он вам? И еще пугает, запутывает. Если ты бог, то сделай настоящее чудо, останови это взаимное пожирание! А не можешь, так нечего запутывать красными шарами, кислые носки под нос совать...

— Какие красные шары? — с тревогой спросила Эсма Воросовна.

— Ну, вы сами только что рассказывали. Все эти так называемые пришельцы...

— Я о красных шарах ничего не говорила! — Помолчав, добавила с обидой: — Это не носки, а бандажный бинт. Ваша жена знает, что у меня варикозные узлы, я предупреждала. Нет, вы меня прямо расстроили: красные шары! Дочь весь год уверяла, что никаких шаров больше не будет...

— Когда вы видели их в последний раз? — догадался спросить Маркин.

Эсма Воросовна спохватилась и плотно сжала губы. В приспущенных уголках читался скорбный укор самой себе.

— А там были лица... Такие голубые, светящиеся лица? Вы не помните?

Эсма Воросовна долго молчала.

— Жена-то в суде все работает? — уточнила встречно, чувствовалось — неспроста.

— В суде.

Эсма Воросовна напряженно думала. Наконец решилась:

— Дом на внука переписан, нотариусом заверено. Сажайте не сажайте меня, все одно не вам достанется.

 

16

Кто же мог подумать, что от косоглазого, худого и нескладного Николая Ивановича так много зависит! Вначале Маркин совсем не принял его в расчет, Николай Иванович казался в сравнении с другими выпуклыми фигурами бледным статистом, никчемной пешкой. Но именно ему суждено было поставить во всей этой истории последнюю точку.

— Наши клапана херовые, — доверительно сообщал Николай Иванович Маркину, ковыряясь отверткой в газовом устройстве. — Хочешь, я тебе заграничный поставлю, из титана? Сто лет работать будет!

— Он ничего не хочет, — решительно обрывала Николая Ивановича Эсма Воросовна. — Проверь что надо и закругляйся!

— Дело хозяйское, — пожимал плечами Николай Иванович, зачем-то подмигивая Маркину. И тут же начинал заходить с другого боку: — Видал, как сопло обгорело? А сопло, считай, что твой отросток. Потеряешь отросток — чем писять будешь?

— Если что не так, замени! — строго отвечала за Маркина Эсма Воросовна.

— Хм, замени!.. А мне кто заменит? — шутил Николай Иванович. И добавлял: — Это уж как договоримся.

— Ты меня, Коля, не серди, — ворчала Эсма Воросовна. — Ты меня знаешь: будешь много клянчить — ничего не дам!

— Уж тебя-то знаю! Тебя все знают, старая. Оттого у тебя и печка такая. — И снова к Маркину: — Случись что, к кому пойдешь? Ко мне опять же... Кумекаешь?

— Кто про что, — с запоздалой проницательностью заметила Эсма Воросовна.

Маркин кумекал, но у него не было ни водки, ни денег. Сильно разочарованный Николай Иванович кое-как посовал назад отъятые детали, наотмашь плюща их кувалдочкой, когда не лезли, Эсма Воросовна взяла в дорогу традиционную миску кислых овощей — на том и расстались.

Время было позднее, скоро уже Галина вернулась с работы.

Никаких добрых вестей у нее, похоже, не было (а добрая весть могла быть одна — деньги). Она приготовила невкусную еду, которую они и съели в полном молчании, после чего Галина углубилась в роман из французской жизни, а Маркин улегся поверх покрывала на кровать и закрыл глаза. Он вспоминал Тонины груди, переливавшиеся под ним, как водяной матрац. Про такие матрацы Маркин знал из телерекламы. Постель еще пахла духами.

О том, что днем усатый топтался возле их калитки, Маркин Галине не сказал: не хотелось нарываться на новые оскорбления. Он и себя старался убедить, что это ему всего лишь померещилось от нервного перевозбуждения, как и красные шары с голубыми лицами.

Видимо, Маркин успел задремать, потому что не заметил, как Галина ушла на кухню, и очнулся лишь от ее громких проклятий.

— Мерзавец, — говорила она. — Хотя бы предупредил, мерзавец!

Маркин догадался, что Галина наткнулась на мышиный труп. Она что-то выносила во двор, а когда вернулась, принялась заново заряжать мышеловку кусочком старого сыра, защемляя ненароком себе пальцы и чертыхаясь при этом.

Щелк! Загудело. Это не мышеловка — печка работает...

Маркин снова впал в полузабытье, его разморило, и множество негромких наружных звуков стали сливаться для него в равномерный треск, как будто где-то далеко шла ружейная перестрелка. Галина все повторяла: “Зарево, зарево”, а Маркин силился ей объяснить: никакое это не зарево, просто к ним во двор спустился огненный шар. Сейчас выйдут голубые, установят вокруг дома электрические сети... “Вот чем надо ловить усатого! — пронзила Маркина во сне догадка. — Только бы не забыть, когда проснусь. Только бы не забыть...”

— Да очнись ты, пожар! — Галина трясла его за плечо.

— А?.. Печка?..

— На улице пожар!

Теперь уже палили не из ружей — из пушек. На занавесках прыгали багровые блики. Маркин кинулся вслед за женой из дома. В конце квартала за деревьями пылал двухэтажный дом. Виднелся лишь черный ребристый остов островерхой крыши, омываемый пламенем. Неподалеку стояло несколько темных фигурок. От жидкой кучки отделились две женщины, медленно пошли навстречу Маркиным.

— Только застраховали, — донеслось до Маркина. — Теперь денежки получат. Уже и новый сруб привезли.

— Сами подожгли?

— Тсс... Не наше дело.

— Пожарников вызвали? — окликнула их Галина. — Может, позвонить?

— Тута пожарники, приехали, — буркнула мимоходом одна из женщин. — Ничего теперь не сделаешь. Эти старые дома как порох...

Пламя взвыло, рвануло вверх вместе с кусками кровли и горящими досками. Казалось, уже и деревья полыхнули. Галина вцепилась Маркину в рукав... Что-то ухнуло, взметнулся к небу столб искр — и разом настали ночь и тишина. Ни огня, ни крыши, только контуры сосен еще проступали в отблесках догорающего дома да слышалось слабое потрескивание.

— Пойдем? — предложил Маркин, когда они еще сколько-то простояли как вкопанные, рука в руке, завороженные ужасной картиной.

Галина, сама ростом с Маркина, глянула на него как-то снизу вверх, словно на старшего брата. Маркину вспомнилось их знакомство много лет назад: она ждала на остановке свой автобус, у нее была совсем коротенькая стрижка и на шее торчал взбитый воротничком пушистый хохолок. На том самом месте, где живет дядюшка Ой-Ой... Это когда маленького Маркина стригли машинкой, обычно предупреждали: “Сейчас потерпи, тут живет дядюшка Ой-Ой”. И в самом деле — начинало щипать, и Маркин кричал “ой!”... Вот этот хохолок мягких пепельных волос на девичьей шейке (Галина еще не красилась) — он его тогда пронзил.

Маркин обнял Галину за плечи, прижал к себе:

— Мы с тобой одни среди этого ужаса. Каждую минуту то же самое может случиться с нами. Или что-нибудь похуже. Нам нечего делить. Надо держаться вместе. — Озвучил то, что она сама уже сказала ему взглядом.

В эту ночь он любил ее так, как уже много лет пытался кого-нибудь полюбить в своем воображении, до или после свидания, потому что реально всегда что-то мешало и разочаровывало, подсовывая вместо всепоглощающей страсти досадные детали и подробности. Тут не мешало ничего: ни давно изученное тело, ни странный запах волос, ни рискованные беседы, которыми они развлекались в перерывах, потные, отдыхая от собственного безумства.

— Когда я тебя встретил... Ты была вихрастым птенчиком...

— А ты? Помнишь, кем был ты?.. Уродом...

— Это когда перешел на летнюю форму одежды. Тебе я больше нравился в лохматой шапке. Кепка мешала... Козырек длинный такой...

— Дурачок... И чего ты хотел от этого мальчишки? У него еще пушок на лобке не отрос...

— Откуда тебе известно, отрос или нет? А? Вот я тебя и поймал!..

Маркину казалось, будто из него выходит черная кровь, давно угнетавшая мозг и сердце, будто он впервые за много дней сбрасывает с плеч какой-то давящий груз. Когда засыпал в обнимку с Галиной, в голове было чисто, дышалось легко, да и все тело ощущалось прозрачным и звенящим, как хрусталь...

 

17

 

К утру стало холодно.

Галина спросонок набрасывала поверх одеяла попадавшиеся под руку тряпки, даже пальто свое стащила с вешалки, чтобы укрыть ноги. Маркин тоже просыпался, кутался, поджимал колени. Однажды понял, что больше не уснет в таком холоде, и решил пойти прибавить в печке огня.

Печка не горела. Погасли и большое пламя, и запальный факел.

Сердце у Маркина упало. Он сразу понял, что печка погасла неспроста. С тех пор как они въехали в этот дом, факел горел непрерывно, его никто никогда не выключал. Однако хотелось еще надеяться, что печка заработает как прежде, стоит лишь поджечь факел. Только Маркин не знал, как это делается.

Он хотел спросить Галину, но та наконец-то забылась под ворохом одежды, досматривая последние сны перед своей работой, жалко стало ее будить. Маркин послонялся туда-сюда возле печки, потирая озябшие руки. Дом выстывал быстро: уже теперь было всего восемь градусов, еще немного — и станет как на улице. Хотелось прежде всего потеплее одеться, но Маркин решил не откладывать дела в долгий ящик. Печка должна заработать до того, как проснется Галина.

Путь он выбрал самый простой: открыть кран и поднести спичку. Кран оказался уже открытым — да и кто мог его закрыть? Маркин склонился над печной дверцей и попытался на ощупь изучить устройство темного нутра. Различил что-то торчащее, вроде запальной горелки, чиркнул спичкой... Серная головка с шипением отлетела далеко в сторону. Вторая спичка сразу сломалась. Маркин понял, что нервничает, и рассердился на себя. Чего бояться-то? Третью спичку постарался зажечь аккуратно и осветил ею внутренности. То, что он принял за горелку, оказалось крепежным болтом. Спичка догорала, обжигая пальцы. Маркин склонился еще ниже, засунул голую руку почти по локоть в печку и принялся вслепую тыкаться со спичкой во все углы, надеясь успеть поджечь факел...

Вспышка его ослепила. Маркин опрокинулся навзничь — больше от неожиданности, чем от взрывного толчка. Когда Галина, разбуженная хлопком, вошла на кухню, Маркин еще не оправился от шока и не чувствовал боли.

— Холодище какой! — сказала Галина, широко зевая. — С печкой что-нибудь? Ты же говорил, вчера смотрели?

— Погасла, сейчас зажгу, — бодро сказал Маркин, оставаясь сидеть в углу, куда его опрокинул взрыв. — Ты случайно не умеешь ее включать? Эсма Воросовна не показывала?..

— Лучше позови мастера. Опять, что ли, не пойдешь на работу? Смотри, выгонят!

— Зачем вызывать, все просто, — виновато сказал Маркин, силясь скрыть от Галины свою неудачу. — Смотри, я зажигаю спичку и подношу... — Он взял в левую руку коробок и действительно собирался зажечь спичку. Только тут впервые бросил взгляд на свою правую руку. Сначала увидел, потом сразу почувствовал. И едва удержался от крика.

Это было не покраснение, как от кипятка. И не белые волдыри, вскакивающие от ожога раскаленной сковородкой или утюгом. Тыльную сторону кисти и запястье покрывал коричневый панцирь мгновенно сгоревшей в пламени взрыва кожи. При малейшем шевелении панцирь этот трескался и расползался, открывая кровоточащее мясо.

Маркин рефлексивно провел здоровой рукой по лицу и тоже почувствовал боль. Обожженные веки залипли, трудно было сморгнуть. Просто чудо, что ему удалось сохранить глаза.

— Забыла вчера сказать: я разговаривала с помощником прокурора. Он говорит, пока состава преступления в действиях этого... ну, усатого... нет. Если станет преследовать, вымогать деньги, лучше на все соглашаться. И сразу заявить в милицию. Я спросила, куда заявлять, говорит — только по месту прописки. Так что здешние нами не будут заниматься...

— Это не так уж важно, — тихо сказал Маркин. — У нас есть что-нибудь от ожогов?

— То тебе важно, то не важно, — возмутилась Галина. — Если не важно, чего же на работу не ходишь? Слушай, разбирайся с этим сам, а? — Прошлась по кухне, громыхнула посудой. — Даже чайник не догадался мне поставить. Да что говорить. Пора бы привыкнуть, за столько-то лет.

Она ставила чайник, намазывала на хлеб масло, торопливо ела и одевалась. Перед уходом смягчилась:

— Ну что сидишь, как китайский болванчик? Поешь! Слушай, если печка не заработает, позвони мне, ладно? Я у мамы переночую. Такая стужа, можно воспаление легких схватить.

Оглянулась на прощанье, но ничего не заметила: Маркин сидел в темном углу за печкой.

 

18

 

Он едва дождался, пока она уйдет. Руку облил растительным маслом, но перевязывать не стал: помешает, да и страшно было подумать, как присохший бинт станут с мясом отдирать в поликлинике... Маркин еще рассчитывал туда попасть. Однако раньше всего надо было растопить печку. Именно от этого зависело, восстановится ли жизнь хотя бы в прежних, темных и опасных, пределах или попросту рассыплется в прах. Маркин продолжал оспаривать у жизни свое право на жизнь, свою состоятельность. Теперь у него появилась цель, и он шел к ней с упорством безумного.

Опыт учел. Нельзя приближать к топке лицо и совать туда руку. И зажигать желательно не спичкой, а чем-то таким, что будет гореть долго и устойчиво, не потухнет от первой взрывной вспышки. Маркин нашел в шкафу деревянную скалку, которой Галина раскатывала по праздникам крутое тесто для слоеных пирожков, крепко обвязал один ее конец своей старой рубашкой и обильно полил все тем же растительным маслом. Лучше бы использовать бензин, но выходить на мороз к машине не было ни времени, ни сил. Все Маркин проделывал фактически одной рукой, держа другую на отлете и лишь иногда помогая себе локтем. Так же, одной левой, зажег спичку, придавив коробок ногой к полу. Тряпичный факел занялся спокойно и уверенно, и Маркин даже остался доволен, что применил именно масло: с бензином могли возникнуть неожиданности. К печке он приблизился на расстояние вытянутой руки и осторожно вложил горящий факел в топку...

Опомнился Маркин все там же, на кухне. Дом цел и не горит — первое, что до него дошло. Второе — что сам он лежит на боку между раковиной и холодильником, под плечом острый край разбитой чашки, а по лицу струится кровь. Маркин хотел вытереть липкую струйку, но когда-то здоровая левая рука оказалась парализованной. Глаза резало, но кое-что сквозь мутную пелену Маркин все же различал — словно не глазами, другим зрением. Он видел, что кожух печки разнесло на рваные клочья. Этот-то кожух и спас, вероятно, дом от пожара, сдержав пламя. Автоматический переключатель с краном оторвало от газовой трубы, на том месте зияло отверстие, откуда беспрепятственно шел газ.

Маркин знал, что надо любой ценой преодолеть отделявшие его от трубы два метра и чем-нибудь, хоть пальцем, заткнуть дыру. Если он этого не сделает, ничего не подозревающая Галина вернется вечером с работы, отворит дверь...

Как в тумане Маркин увидел, что дверь и в самом деле уже отворяется. В дом вошел человек в черном кожаном пальто и широкополой шляпе, с тонкими усиками на дергающейся губе.

— Вовремя, — выдохнул Маркин.

— Мы всегда приходим вовремя. — Разглядев в полутемной кухне лежащего Маркина, желчный пришелец расцвел деланной улыбкой. — Ваши дом, имущество, здоровье, сама жизнь — все является предметом нашей заботы...

— Ты видишь, какой я, — сказал Маркин, осклабившись обожженным ртом. — Теперь меня ничем не напугаешь. Напрасно стараешься.

— Вы не правы! — убежденно возразил усатый. — Каждому человеку, пока он жив, есть что терять! И вместо того чтобы потерять много или все, вы можете потратить некоторую часть своих доходов и более уже не волноваться за будущее. Ваша жизнь нам дорога.

— Еще бы! Но этот номер не пройдет. Поздно.

— Возможно, вы видели: вчера недалеко отсюда горел дом...

— Тоже твоя работа?

— Не совсем моя, но мы проявили к этому определенный интерес, речь идет о значительной сумме.

— Сколько же ты хочешь за свою царапину? — медленно, с трудом размыкая губы, спросил Маркин. — Мне все равно, я так, из любопытства... Для смеха. Сколько это, по-твоему, — “некоторая часть моих доходов”?

— Все зависит от вас, — осторожно начал усатый. — Должен вас предупредить, что чем дороже вы оцените вашу жизнь или имущество, тем меньший процент придется уплатить в качестве страхового взноса, хотя абсолютная величина суммы, естественно, возрастет...

— Ты уволенный за пьянку газовый мастер? — спросил Маркин, временно проваливаясь в бред, когда все в голове спутывается в один неряшливый клубок.

— Простите, это вас я вижу сейчас не в самом потребном виде, — обиделся усатый. — Но если даже вы выпьете лишнего, если на этой почве расстроится здоровье или случится иная досадная неприятность, вы и в этом случае не прогадаете, заключив с нами договор.

— Кто ты?

— Наша фирма предлагает все виды страхования, включая...

— Это ты стоял вчера у калитки?

— Вчера я обошел на вашей улице несколько домов, четверо застраховали на большие суммы строения, двое застраховали себя и своих детей, причем детей, это я хочу особенно подчеркнуть, можно страховать к свадьбе, сумма ваших взносов возвращается вам полностью и оказывается не только прекрасным подарком, но и той экономической основой, на которой молодая семья строит новую счастливую жизнь!

— Я... разбил... свою колбочку... — говорил Маркин в бреду. — Из-за того, на “мерседесе”... Колбочку, в которой сидел... И оказался... не готов... Тут другой воздух... Многовато газу...

На самом деле он все видел и понимал яснее, чем когда-либо. Усатый не заметил сломанной печки и не почуял запаха. А Маркин дарованным ему перед концом особым зрением различал невидимый газ, как будто это был сигаретный дым или пар: как он струится из отверстия, стелется по полу, наслаиваясь, поднимаясь все выше, выше, вот уже усатый в нем по грудь, теперь по самый подбородок, точно забрался в речку и купается, скоро его захлестнет вместе со шляпой...

А усатый, выпалив заученные слова и тут же сникнув, как сдутый шарик, делал самый обыкновенный, привычный жест. Вставил в рот сигарету и полез в карман пальто за спичками. Как тогда, на ночной улице.

И Маркину стало обидно, что усатый — ненастоящий. А того, настоящего, из-за которого разбилась его колбочка и кто, как оказалось, даже не думал преследовать Маркина, не снизошел до этого, — того с ними нет. Гоняет себе где-нибудь на “мерседесе”, запугивает, выкатив глаза и топорща усы, очередную жертву, стирает ее в пыль. Лучше бы им в этот трагический и торжественный момент неизбежного равенства оказаться вместе. Маркин знал, что равенство все равно существует, кто-то давно позаботился, чтобы все шло к одному концу, но ему очень хотелось ощутить, пережить это свое равенство с тем парнем хоть за минуту, хоть даже за секунду до конца.

 

19

 

“А что вам говорю, говорю всем: бодрствуйте”.