К НЕБУ МОЙ ПУТЬ

ТОРНТОН УАЙЛДЕР

*

К НЕБУ МОЙ ПУТЬ

Роман

ГЛАВА 8

 

Канзас-Сити. Суд Роберты Уэйерхаузер.

Наследство Херба

 

После того как Браш выписался из госпиталя в Канзас-Сити, он часто думал о том, что должен отыскать Роберту. Однажды на глаза ему попалась реклама частного сыскного агентства. Он позвонил управляющему и рассказал все, что знал о Роберте. И вот после длительных поисков агентство прислало ему письмо. В письме был указан подробный адрес той самой фермы и добавлено, что одна из дочерей хозяина фермы, мисс Роберта Уэйерхаузер, оставила родной дом больше года назад, приехала в Канзас-Сити и в настоящее время работает официанткой в китайском ресторане при отеле “Восходящее солнце”.

Вернувшись в город, Браш после полудня отправился в этот ресторан. Он поднялся по узкой лестнице и на втором этаже попал в просторный зал, увешанный китайскими фонариками. Пол в зале поднимался ярусами к центральной площадке для танцев. На каждом ярусе стояли кольцом столики для посетителей. Браш выбрал место на самом верхнем ярусе, сел за стол и огляделся. В зале работали пять официанток. Браш принялся тщательно их разглядывать, со страхом думая, что, пожалуй, любая из них может оказаться его Робертой. Они были одеты в платья, отдаленно напоминающие китайскую одежду, и красные атласные брючки. На щеках у них помадой были накрашены круги, а дорисованные тушью брови круто загибались к вискам. Официантка, подошедшая к Брашу принять заказ, была высокой и сухопарой девушкой с копной желтых взъерошенных волос и угрюмым выражением лица.

— Что заказываете? — спросила она.

Браш пробежал глазами меню.

— А что у вас есть особенно вкусное? — спросил он, не торопясь с выбором.

— У нас все вкусное.

— Ну, может быть, тогда что-нибудь, что вы сами любите?

— Я все люблю. Я просто без ума от всего! — с холодной яростью ответила девушка и почесала карандашом голову. — Любое из блюд оставит у вас такое впечатление, что до конца жизни не забудете.

Браш поднял на нее глаза.

— Могу ли я узнать, как вас зовут? — спросил он.

— Разумеется. Можете спрашивать обо всем, что вам угодно, — ответила она. — Меня зовут Какваса. Я живу с матерью; телефона у нас нет. Я кончаю работу в четыре, но общаюсь с приятелями только дома. Я не люблю танцы, от кино у меня болят глаза. Что еще вы хотите узнать про меня?

Браш покраснел.

— Я вовсе не имел в виду что-то “такое”, — произнес он тихим голосом. — Я только хотел узнать, нет ли среди ваших официанток девушки по имени Роберта Уэйерхаузер.

— И что же дальше? — спросила она с неожиданной яростью. — Зачем вам это знать! Кто вы такой?

— Я... я приятель мисс Уэйерхаузер.

— Отвечайте, кто вы такой! Кто-то ведь вас послал сюда?

— Так это вы — Роберта Уэйерхаузер?

— Нет. Это не я! — отрезала она. — Меня зовут Лили Уилсон, если уж вам приспичило. И знаете что, давайте-ка лучше займитесь своим делом и говорите ваш заказ, а я займусь своим. Так будет лучше!

Браш серьезно посмотрел на нее.

— Я задал вам вопрос, только и всего, — сказал он.

— Побыстрее. Что вы заказываете?

Она записала заказ и ушла, оглядев презрительно Браша. Но не сделала и десяти шагов, как наконец вспомнила его. Она испустила громкий стон и, обернувшись, посмотрела на него с ненавистью. Он, следивший за нею, встретил ее гневный взгляд. Тогда она быстро пошла, почти побежала, прочь. Еду ему принесла другая девушка.

Вечером он снова пришел в этот ресторанчик. Звучала музыка, танцевали. Большинство столиков было занято, и ему не удалось найти место на участке, где обслуживала Роберта.

На следующее утро он явился туда завтракать и сел за тот же столик, что и вчера. Он долго ждал появления Роберты и вдруг услышал над ухом гневный голос:

— Если вы еще раз придете ко мне, я скажу управляющему, и он вызовет полицию. Это я вам точно говорю.

— Роберта!..

— Не называйте меня так!

— Можешь ты уделить мне минут десять? Я хотел поговорить с тобой.

— Видеть тебя не хочу! Не хочу, и все!

— Роберта, мне кажется, у меня есть право на разговор с тобой.

— Никакого права!

— Послушай, многие месяцы я искал дом твоего отца. Я исходил всю округу. Я не знал, как тебя найти!

— И очень рада, что не нашел. Заказывайте побыстрее и больше не приходите.

Браш попросил что-то принести — он сам не запомнил, что именно.

Когда она принесла тарелки и принялась расставлять перед ним, он сказал:

— Я буду приходить сюда до тех пор, пока ты не согласишься поговорить со мной. Назови место, я буду ждать.

— А я не хочу. Я уволюсь отсюда, я сменю квартиру, я уеду туда, где ты не найдешь меня. Ты самый ненавистный мне человек во всем мире! Я не хочу видеть тебя и разговаривать с тобой не буду. Из-за тебя мне пришлось пережить такой ужас, что я больше не хочу и думать о тебе! Это все.

Управляющий-китаец, очевидно, понял, что у них происходит необычный разговор. Он прошел мимо как бы невзначай, с видом полного равнодушия. Роберта, заметив его, поспешила прочь. Управляющий задержался у столика, где сидел Браш, и спросил:

— Все в порядке, сэр?

— О да! — поспешно ответил Браш. — Вкусно. Очень вкусно.

Когда Роберта принесла заказанный десерт, Браш прошептал:

— Я хочу жениться на тебе, Роберта.

— Идиот!

— Все равно мы уже женаты, ведь так?

— Ты сумасшедший и к тому же дурак! — закричала Роберта и ударила его по щеке.

Она убежала. Браш достал конверт, положил в него тридцать долларов, лизнул намазанный клеем край, хорошенько прижал и написал свое имя, адрес и номер телефона.

Приблизительно в четыре часа хозяйка позвала его к телефону.

— Мне ваши деньги не нужны, — сказала Роберта. — Я их не возьму.

— Где я могу встретиться с тобой?

Последовала долгая пауза.

— Если вы обещаете не приходить больше в наш ресторан, я могу уделить вам несколько минут.

— Прямо сейчас? Можно, мы увидимся прямо сейчас?

— В шесть я должна быть на работе.

— Где ты сейчас?

— Я в закусочной, в Центре.

— Ты можешь через двадцать минут подойти к Публичной библиотеке?

— Думаю, да. Где это?

— Это, — сказал Браш, — угол Девятой и Локусты.

— Если я приду, — сказала Роберта, — вы обещаете, что это в последний раз? Обещайте, что вы оставите меня в покое.

— Роберта, этого я обещать не могу. Но я обещаю сделать все, чтобы не мучить тебя.

Последовало молчание, затем оба осторожно повесили трубки.

Роберта ждала его на углу. Холодный ветер становился все сильнее. Она держала в руке свою шляпку; другая рука сжимала конверт с деньгами Браша. Она смотрела в сторону.

— Привет, Роберта, — сказал он.

Она протянула конверт.

— Здесь все, что вы положили. Я ничего не тронула, — сказала она.

— Я не возьму, — ответил он. — Я буду должен тебе всю мою жизнь. Я до самого конца буду поддерживать тебя деньгами.

Она бросила конверт под ноги. Браш поднял.

По-прежнему глядя в сторону, она заговорила тихим гневным голосом:

— Я понимаю, вам хочется затащить меня куда-нибудь в уголок и... Не выйдет!

— Роберта! Ты не так меня поняла!

— Тогда чего же? Чего вы хотите от меня?

— Разве ты не понимаешь? Ты считаешь меня своим врагом! Это невыносимо! Мне невыносима эта жизнь, в которой не должны происходить такие вещи, и все-таки они произошли! Мы должны стать друзьями, Роберта, разве ты не понимаешь? Если ты позволишь мне хотя бы звонить тебе, я думаю, ты лучше узнаешь мой характер и, может быть, потом полюбишь меня. Потому что дружба с тобой для меня важнее всего на свете.

— Ну хорошо, хорошо. Я ничего против не имею. Называйте это дружбой, если хотите. Только не приходите больше в наш ресторан. И перестаньте за мною охотиться.

Браш умолк на мгновение. Затем сказал серьезным тоном:

— Мы с тобой уже муж и жена, и этого не переменить.

— Вы опять за свое. Мне даже вспоминать страшно о том, что было. Вы ненормальный.

— Роберта, я хочу поговорить с твоим отцом.

От этих его слов она пришла в смятение.

— Все! Хватит! — крикнула она. — Если вы это сделаете, я убью себя. Я не шучу. Я вам точно говорю: я убью себя!

— Тс-с! Тише! Не кричи. Роберта, я бы не хотел что-то предпринимать без твоего согласия.

— Ах, ты бы не хотел!

— Конечно нет. Послушай меня и не делай сумасшедшие глаза, когда услышишь, что я тебе скажу. Ближайшую неделю или полторы я буду в Канзас-Сити. Можно, я приду навестить тебя? Мы поговорим, пообедаем вместе, погуляем, а?

— Что толку в твоих разговорах, если ты все клонишь к одному и тому же — к тому, чтобы... Ты маньяк?

Браш молчал. Роберте было холодно, она дрожала.

— Я простыну из-за тебя, — сказала она, стуча зубами. — У меня нет охоты торчать тут в такую холодину. Ладно, я скажу тебе, что можно сделать в твоем положении. Моя сестра Лотти приедет навестить меня в Канзас-Сити в следующее воскресенье. Ты можешь сказать ей все, что захочешь. Она мне передаст.

— А ты сама там тоже будешь?

— Да.

— Где?

— Мы с сестрой встретим тебя здесь же, на углу, в четыре часа.

— Сегодня только вторник.

— Ничего. Я не хочу видеться с тобой до воскресенья. А то я тоже стану сумасшедшей.

— Можно, я напишу тебе?

— Да. Только не приходи больше в ресторан. Все. Мне пора идти.

— Роберта, ты можешь... принять от меня подарок?

Он вытащил из кармана бумажный сверток, развернул его и вынул наручные часы. Последней, кому он их предлагал, была Джесси Мэйхью. Роберта посмотрела на них и вдруг залилась слезами:

— Как ты не понимаешь, что я не хочу ничего видеть, что связано с тобой? Вся моя жизнь пошла кувырком из-за тебя, и я ничего больше не хочу, понимаешь? Я даже думать не желаю о том, что было между нами! Можешь ты это понять или нет?

— Нет. Не могу, — тоскливо сказал Браш.

— Ладно. Мне пора идти, — сказала она и зашагала прочь.

Оставшись один, Браш пошел в библиотеку и уселся читать статью о Конфуции в своей любимой “Британской энциклопедии”. Однако его мысли блуждали далеко, он то и дело переворачивал страницу назад и начинал читать сначала. Наконец он достал из кармана листок бумаги и начал первое из своих ежедневных писем женщине, на которой собирался жениться.

В этот же вечер он пошел к Куини и долго стоял на улице, глядя на освещенное окно верхнего этажа. Потом свет погас, а через несколько минут из подъезда вышел Бэт и поспешил вдоль по улице. Браш проводил его взглядом, подошел к двери и нажал кнопку звонка.

— Здравствуй, Куини, как поживаешь?

— О, мистер Браш! Хорошо. А как вы?

— Вот зашел проведать. Пойдем к тебе, поболтаем. Мне не хочется, чтобы ребята видели меня. Как они тут?

— А вы разве не знаете? Мистер Мартин очень тяжело заболел.

— Это Херб, что ли?

— Да. Но его здесь нет. Его увезли в клинику, это за городом... Мистер Бэйкер сообщил, что врачи сказали — он скоро умрет. Конечно, я не могу знать...

— Ты ходила к нему туда?

— Да, я отвозила ему кое-что из белья, доставленного из прачечной. Машина мне обошлась в двадцать центов, и обратно столько же.

— Куини, ты не сможешь поехать туда завтра со мной?

— Можно, конечно...

— Сначала к нему войдешь ты и посмотришь, как он там. А перед тем как уходить, спроси его, можно ли мне прийти навестить его. Я не буду говорить ему ничего неприятного, я обещаю. Ну что, согласна?

— Думаю, я смогла бы, но только прямо с утра. А пока меня не будет, дочка миссис Кубински, что живет рядом, посидит у меня и подежурит; я попрошу ее.

На следующее утро Браш купил букет гвоздик, и они вместе с Куини поехали к Хербу.

— Чудесная прогулка, — сказала Куини. — Ничего так не люблю, как загородные прогулки на машине.

— Как поживает отец Пажиевски? — спросил Браш.

— Хорошо. Вы знаете, он болел, и очень сильно, но ему стало лучше, он почти выздоровел. Он продолжал ходить на прогулки вместе с “Рыцарями Святого Людовика”, и знаете, камни у него растворились. Да, сэр, это так же верно, как и то, что вы видите меня.

— Растворились?

— Да. Вы знаете, я даже и не думала, что все так благополучно кончится. Но он все-таки был ужасно разочарован, мистер Браш. Если присмотреться внимательнее, то он выглядит ужасно разочарованным.

— Почему?

— Он недоволен тем, что его друзья, с которыми он ходил в походы, свернули с доброго пути. Вы знаете, все эти “Рыцари Святого Людовика” за два года доставили ему так много беспокойств. Они стали настоящими гангстерами. Да, сэр! Они приставали к прохожим в парке, воровали автомобили и многое другое. А большинство девушек из “Цветов Марии” стали платными партнершами в дансинге.

— М-м-м, Куини, а что такое платная партнерша?

— Ох, вы меня спрашиваете, а я и сама толком не знаю. Это, кажется, когда мужчина пришел на танцы без своей девушки и хочет потанцевать, то он платит другой девушке, чтобы она потанцевала с ним. Что-то вроде этого. Отец Пажиевски говорит, что, может быть, он ненароком сам толкнул их на эту дорожку, приводя на танцы, которые Билли Кон устраивает в “Розовых полянах”.

— А разве это так уж безнравственно — быть платными партнершами, а, Куини?

— Нет. Я считаю, что нет. Но это не такое доброе дело, как, например, ходить в зоопарк. И теперь он сам не знает, как с ними быть. Они хотят зарабатывать деньги, потому что Депрессия и им нужны средства. С другой стороны, ни у кого из этих поляков, которые строят в нашем подвале кегельбан, нет другой работы. Они сидят на одной капусте! Им больше нечего есть!.. Давайте поговорим о чем-нибудь другом, мистер Браш. Я не могу слишком долго говорить о Депрессии. Мне становится плохо.

Браш искоса взглянул на Куини.

— Отец Пажиевски... Он что-нибудь спрашивал обо мне?

— Я же вам рассказывала. Разве я вам не рассказывала? Он молится за вас.

Браш побледнел; сердце у него замерло.

— Он молится за вас по пятницам, — добавила Куини. — А за меня — по вторникам, как раз вчера.

Справившись с волнением, Браш спросил тихим голосом :

— Куини, ты не ошиблась? Это в самом деле так?

— Конечно так. Я думала, что уже рассказывала вам.

Примерно через час они подъехали к клинике. Как и большинство лечебниц в Канзас-Сити, клиника, куда положили Херба, располагалась в обширном парке. Браш ожидал внизу на лестнице, пока Куини с букетом гвоздик ходила в палату к Хербу.

Куини скоро вернулась.

— Он говорит, что вы можете прийти. Я подожду здесь... и, мистер Браш, он сказал... что был слишком жесток, мистер Браш... Он сказал, чтобы вы не читали ему нравоучений. Он так переживает то, что произошло между вами. Мне кажется, не стоит мучить его.

— Да я вовсе не собираюсь его упрекать. Честное слово! Я и сам понимаю, что лучше этого не делать. Уж такие-то вещи я понимаю. Ему очень больно, Куини?

— Я не знаю, но вид у него ужасный. Так что приготовьтесь. Его вид мне очень не нравится.

Браш на цыпочках вошел в палату и, оглядевшись, увидел Херба. Херб разглядывал его с сардонической усмешкой на губах. Браш в смятении сел возле кровати.

— Привет, ненормальный, как дела? — сказал Херб.

— Хорошо.

— Я так и знал. Ты молодец. Ты всегда был молодцом. Это здорово.

Браш смотрел на него не отвечая.

— Ладно. Раз уж ты пришел сюда, я тебе кое-что скажу, — продолжал Херб. — Вообще-то я тебя не звал. Ты сам пришел — не так ли? Значит, я должен кое-что тебе сказать. Ты не возражаешь?

— Нет.

— Ну что ж, тогда прежде всего ты должен знать, что я одной ногой уже в гробу, но меня это не волнует. И теперь, когда мы прояснили это обстоятельство, я хочу попросить тебя оказать мне услугу. Все, что от тебя сейчас требуется, — это сказать “да” или “нет”.

— Конечно, Херб, я согласен!

— Выслушай меня сначала, черт тебя побери! Словом, только да или нет. Мне нужно одно: можешь ты или не можешь. Да или нет — и конец. Ох, да не сиди ты, словно пьяный идиот, с открытым ртом! Закрой рот хотя бы, а то что-нибудь залетит. Это даже и не услуга, о чем я тебя прошу; это в каком-то смысле предложение. Во всяком случае, я не стану тебя за это благодарить. Можешь согласиться или отказаться — твое дело!

Медсестра, заправлявшая соседнюю кровать, обернулась и сказала:

— Вам нельзя волноваться, пятьдесят седьмой! Иначе я попрошу удалиться вашего посетителя. Только несколько минут — и все.

— Иди к черту! — зарычал Херб. — О Боже, как я ненавижу больницы! Слушай, Иисус, что я тебе скажу. Черт! А как тебя звать вообще-то?

— Браш. Джордж Браш.

— Браш, слушай меня. Значит, так: у меня есть двести сорок долларов, они лежат в банке, и я завещаю их тебе, чтобы ты для меня кое-что сделал. Сейчас я расскажу тебе одну историю — не бойся, я буду краток. Не знаю, слышал ты об этом или нет, но у меня были жена и ребенок. Я жил у Куини, а жена у своих друзей. Мы с ней жили хорошо, не ссорились... Мы не были разведены... Так уж мы с ней жили, вот и все. Я просто не мог жить в том же доме, где и она. Я не мог ходить к ней обедать в одно и то же время и катать малыша в коляске по улицам и делать прочую чепуху. Просто я человек не такого склада, вот и все. И вот однажды она все перевернула. С тех пор я ее больше не видел, поэтому я лишь предполагаю, что она ушла к другому человеку. Она уехала с ним и бросила ребенка. Люди, у которых она жила, страшно рассердились, так что я забрал ребенка и пристроил его в другом месте, у моих знакомых. Я плачу им за это три доллара в неделю. Итак, я оставляю эти деньги тебе, чтобы ты продолжал — разумеется, если ты согласишься — платить им три доллара в неделю. Я не хочу отдавать им все деньги сразу, потому что кто его знает, что они сделают с ребенком. Ну, что скажешь?

Херб даже дышать перестал. Браш хотел было что-то сказать, но Херб вдруг воскликнул с выражением муки на небритом лице:

— Не надо! Не говори ничего. Ты всегда говоришь глупости в подобных случаях. Если ты опять начнешь читать мне мораль, я прибью тебя!

— Не буду, не буду, Херб! Я только хочу спросить: а можно, я возьму малыша себе? Я хочу сказать, насовсем...

— Черт побери! Я же не предлагаю тебе своего ребенка!

— Как его зовут, Херб? Сколько ему лет?

— Я не знаю... Кажется, Элизабет. Это девочка. Ей четыре или пять... Что-то около этого.

— Херб, можно, я удочерю ее, по закону?

— Ох, я жалею, что рассказал тебе всю эту историю. Выкинь ее из головы. Забудь об этом.

— Нет, ты ответь мне: да или нет? Я могу привести юриста; он объяснит тебе...

— К черту твоего юриста! Ладно, забирай ее себе, если тебе так хочется.

— Отлично, Херб, — обрадовался Браш. — Я больше ничего и не хотел.

— Глупый! Не говори потом, что я взвалил на тебя чужого ребенка. Я ведь предлагал тебе свой вариант. Мне лично уже все равно.

Херб зашарил под подушкой. Он вытащил чековую книжку и несколько бланков.

— Херб, деньги мне не нужны, — поспешно сказал Браш. — У меня их достаточно, так что я даже не знаю, что с ними делать.

— Заткнись! Пиши, что я тебе скажу.

Браш выписал два чека: один на двадцать долларов на имя Герберта Мартина, другой на оставшуюся сумму на свое имя. С огромным трудом Херб поставил свою подпись дрожащей рукой.

— Там, на обратной стороне, — добавил он, — ты увидишь адрес ребенка. Миссис Бартон, где-то на Дрессер-стрит. Нашел?

— Да.

— Ниже — адрес моей матери. Я посылал ей четыре доллара в неделю. Последние несколько недель она ничего от меня не получала, пока я здесь куковал, в больнице, так что я даже и не знаю, как она там выкручивается. Она так ничего обо мне и не знает; она пристрастилась к джину. Как-нибудь на днях, если захочешь, можешь отцепить ей долларов двадцать — тридцать, понял? Хотя меня это не очень заботит. К дьяволу их всех, чтобы я еще о них заботился! Я рад, что наконец отвяжусь от них.

Наступила долгая пауза, во время которой Херб, сердито сопя, сверлил глазами потолок. Браш сидел, оцепеневший, рядом с кроватью.

Взгляд Херба наконец упал на Браша.

— Я вижу, что шуточки наших ребят тебя не очень-то достали.

— Нет-нет, — поспешил заверить Браш. — Я на следующий же день был уже в полном порядке.

— Слушай, будь добр, опусти штору — солнце в глаза. Они так высоко их поднимают. Они не знают, наверное, что такое валяться беспомощным на больничной койке... Ты, Браш, вот что... Ты давай иди, наверное, а то скажешь еще какую-нибудь глупость напоследок. Ты лучше ничего не говори, а сразу уходи. Только оставь свой адрес. Если я что-нибудь еще придумаю, я попрошу медсестру, чтобы написала тебе.

Браш вышел. В дверях он оглянулся. Херб накрыл лицо простыней. Браш спустился вниз, где его ожидала Куини. Угадав состояние Браша, она не стала его расспрашивать, лишь молча шла рядом. Выйдя на дорогу, они остановились у телефонной будки в ожидании такси. Вдруг Браш упал на газон лицом в траву.

— Что с вами, мистер Браш, что случилось? — испугалась Куини.

— Мне жить не хочется, Куини! Мне жить не хочется в мире, где происходят такие вещи! Что-то случилось с нашим миром — он свихнулся!

Сначала Куини ничего не отвечала. Она прижала сухие кулачки к губам и смотрела на Браша круглыми от ужаса глазами. Потом сказала:

— Мистер Браш, мне стыдно за вас, за такие ваши слова.

— Куини, я всегда верил, что Бог помнит о нас. Но почему Он так медленно меняет наш мир к лучшему? Почему Он так изощренно обманывает таких чистых людей, как отец Пажиевски; почему Он позволяет так запутаться таким чудесным парням, как Херб?

— Мистер Браш, вы говорите ужасные слова. Я не хочу вас слушать.

— Но есть, в конце концов, этому всему какое-то объяснение?

— Я не хочу вас слушать!

Куини закрыла уши руками. Вдруг Браш встал с травы и, крепко схватив Куини за руку, взглянул ей в глаза. Он сказал тихо, словно себе самому:

— Куини, разве это не ужас, если я потеряю веру?

Куини ничего не отвечала. Она глядела на него широко раскрыв глаза. Он тихо продолжал:

— Даже... тогда... я буду... только если я... я полагаю... Только я не получу от этого никакого удовольствия. Жизнь не имеет смысла, если живешь только для себя. Во всяком случае, я еще не утратил веры, но теперь-то я знаю, что все не так просто, как мне казалось. Куини, вот тебе двадцать центов. Я не поеду с тобой. Я пойду пешком и дорогой хорошенько подумаю надо всем этим.

Проезжавшее мимо такси свернуло к ним.

— Вы не дойдете, мистер Браш, это слишком далеко! — воскликнула Куини.

— Нет-нет, я пойду пешком.

Куини уже садилась в такси, как вдруг Браша осенила еще одна мысль:

— Куини, тебе приходилось иметь дело с детьми?

— Да. А что?

— Сегодня я приведу тебе ребенка.

— Что?!

— Я говорю: сегодня я...

— Садитесь же наконец, мадам, или выходите, — сердито сказал таксист.

— Я приведу ребенка приблизительно в три часа. Это ребенок Херба.

— Водитель! — резко сказала Куини. — Можете вы подождать две минуты, в конце концов? Мистер Браш, садитесь в машину и поедемте вместе. Мистер Браш, вы и так нездоровы, а тут еще пешком идти...

— А еще я приведу одну пожилую леди, — продолжал Браш. — Это мать Херба.

Таксист надавил на клаксон.

— Мадам, садитесь или выходите! Нельзя же так долго разговаривать, — жалобно заворчал он. — Автомобиль должен ездить, а не стоять...

Взволнованная Куини наконец поместилась в машину. Но перед тем как унестись прочь, она высунулась в окно и успела выкрикнуть:

— Подумайте о себе!..

Браш топал пешком до самого Канзас-Сити. Постепенно приятное возбуждение от ходьбы и мысли о новых его подопечных вытеснили прежнюю подавленность. Добравшись до Канзас-Сити, Браш созвонился с Бартонами и привел Элизабет в ее новый дом. Мать Херба наотрез отказалась покидать свою комнату. Она даже не пустила Браша к себе, и они разговаривали через запертую дверь. Тогда Браш договорился с ее домохозяйкой о будущем содержании престарелой леди. После чего отправил Хербу телеграмму с коротким докладом о сделанном и, вернувшись домой, уселся рассказывать маленькой Элизабет историю о Всемирном потопе.

 

ГЛАВА 9

 

Озарквилл, штат Миссури. Рода Мэй Грубер. Ограбление миссис Эфрим. Уголовное досье

Джорджа Браша: заключение номер 3

Хотя с появлением Элизабет жизнь Браша наполнилась заботами по воспитанию и образованию ребенка, все-таки он ни на минуту не забывал о назначенной на воскресенье встрече с Робертой. Чтобы успокоиться и не изводить себя, воображая снова и снова будущий разговор, Браш заполнял работой все свое время. Ему было необходимо совершить несколько деловых поездок по штату, но сначала он решил посетить самых дальних своих клиентов и утрясти дела с преподавателем математики, а заодно и с директором одной из средних школ в Озарквилле, в низовьях Миссури. По прибытии в город Браш выяснил, что у него есть несколько свободных дней: директор школы, с которым ему надлежало встретиться, уехал в инспекционную поездку по сельским районам. И тогда Браш решил осуществить план, который долго перед этим обдумывал. Он собирался провести целый день в молчании, следуя примеру своего духовного наставника Ганди. В четверг, начиная с четырех часов дня, и до самой пятницы, до четырех часов дня, ни единое слово не должно было сорваться с его языка. А чтобы сделать это событие более знаменательным, он придумал заодно целый день ничего не есть.

В этот день он сообщался с внешним миром только посредством карандаша и бумаги. Весь штат отеля “Бейкер” был весьма озадачен столь внезапным приступом ларингита у их нового постояльца, еще вчера довольно громогласно объяснявшегося с портье. Вечером в четверг мистер Бейкер, выйдя на балкон и посмотрев на небо, спросил Браша, не думает ли тот, что скоро выпадет снег. Вместо членораздельного ответа Браш промычал нечто невразумительное, вытащил блокнот и крупно начертал карандашом единственное слово: “Нет”.

Но Браш ошибся. На следующее утро, проснувшись, он обнаружил, что снег шел всю ночь. Однако было тепло, и снегопад скоро превратился в дождь. Все утро Браш просидел в своем номере с ясной от голода головой, в состоянии необычайного ликования, чувствуя себя духовно обогащенным. После двух часов дня он вышел прогуляться, положив в карман несколько яблок и намереваясь закусить ими ровно в четыре. Он неторопливо шествовал по улице, разглядывая дома справа и слева, и вдруг его глазам предстала занимательная картина. Маленькая девочка сидела на ступенях у двери одного из домов в нескольких ярдах от тротуара. На шее у нее висела картонка с надписью: “Я — лгунья”. Браш некоторое время разглядывал эту странную девочку, которая, в свою очередь, с самой серьезной миной внимательно рассматривала его. Немного поколебавшись, Браш подошел ближе, вытащил из кармана блокнот и написал:

“Как тебя зовут?”

Девочка взяла блокнот, прочитала и жестом попросила карандаш.

“Рода Мэй Грубер” , — написала она в ответ.

“Ты можешь говорить?” — написал Браш.

Рода Мэй вновь потребовала карандаш и бумагу и написала:

“Да ”.

“Сколько тебе лет?”

“Десять”.

“Говори. Ты ведь можешь разговаривать”, — написал Браш.

“Да, — написала Рода Мэй. — Но только мне нельзя, потому что я грешница”.

“Твои мать и отец дома?”

“Да”.

Браш хотел войти в дом, но опоздал. На крыльцо вышли сами Груберы и заговорили самыми обычными голосами. Они увидели Браша в окно и забеспокоились, заметив его странные переговоры с их дочерью.

— Что здесь происходит? — хмуро спросил мистер Грубер.

Браш доброжелательно улыбнулся ему.

— Рода! Встань со ступеней. Иди сюда, — резко сказала миссис Грубер.

Мистер Грубер не отрываясь смотрел на дочь.

— Сними свою вывеску, — приказал он. — Что он тебе говорил?

Миссис Грубер отвесила Роде довольно крепкий подзатыльник и тут же прижала ее к себе. Рода заплакала. Мистер Грубер повернулся к Брашу:

— Чего вы хотели от нее? А? Чего вам здесь надо?

Браш начал быстро писать в своем блокноте.

— Вы глухонемой? Что это? Рода, о чем он с тобой говорил? Наверное, о каких-нибудь гадостях? — произнес он, угрожающе поднимая брови. — Сходи-ка к Джонсу, дорогая, позвони с его телефона в полицию и вызови мистера Уоррена или самого шерифа, — сказал он жене и вновь повернулся к Брашу: — Чего вы от нее хотели? Вы что, продаете что-нибудь?

Браш оторвал глаза от блокнота, отрицательно покачал головой, взглянул на Роду Мэй, затем на картонку с надписью и продолжал что-то писать.

Рода заплакала еще громче. Отец шлепнул ее, но не очень сильно, и заворчал:

— Иди-ка в дом. Ты тоже иди, Мэри. Я постерегу его, — сказал он жене.

— Будь осторожен, Герман, — ответила жена.

Браш наконец закончил писать, вырвал лист и протянул мистеру Груберу.

“Я еще вернусь к вам, чтобы поговорить об этом наказании, которое вы придумали для нее. Я думаю, вы поймете, что я имею в виду”, — прочел мистер Грубер и проводил взглядом уходящего Браша.

Уже ступив на тротуар, Браш обернулся и поклонился мистеру Груберу.

— И больше не шляйся здесь! — крикнул мистер Грубер Брашу. — Увижу тебя еще раз — шкуру спущу, слышишь? Я заявлю в полицию!

Браш кивнул, умиротворяюще сложив руки.

— Только посмей появиться еще раз у моего дома! — совсем расхрабрился мистер Грубер. — Я тебе зубы повышибаю!

Погрозив Брашу кулаком, он зашел в дом и запер дверь, заглушив громкие вопли Роды Мэй.

Долгожданные четыре часа застали Браша в нескольких милях от города бредущим по дорожной грязи. Взглянув на часы и убедившись, что обет исполнен, он почувствовал удовлетворение, перешедшее тут же в бурный восторг. Он повернул обратно к городу и побежал. Он бежал с четверть часа, и грязь во все стороны летела у него из-под ног. Потом пошел шагом и, отдышавшись, достал яблоко и съел его с огромным аппетитом. Он с ликованием смотрел вокруг: на дома скваттеров, на охотничьих собак, бегающих за воротами в проволочных вольерах, на цыплят, что рискнули выйти за ограду в неярком свете зимнего солнца. Путь его пролегал среди высохшей травы обочь дороги, по узкому кривому деревянному тротуару. В отдалении он разглядел несколько проржавевших автомобилей, стоявших под длинным навесом перед фасадом магазина рядом с почтой.

На краю города он зашел в магазинчик. Собственно, это были два магазинчика, устроенные один внутри другого. Вывеска гласила:

 

Н. ЭФРИМ

Одежда и галантерея

 

Одна дверь была заколочена наглухо. На витринах беспорядочной грудой были свалены отрезы ткани, обрезки шифера, бумажные змеи и лакричные корни. Браш подумал, что у него есть удобный случай запастись несколькими плитками шоколада, а увидав в витрине целую шеренгу кукол, он также решил купить одну из них для маленькой Роды Мэй Грубер.

Миссис Эфрим сидела у окна и что-то вязала, бойко шевеля спицами, когда Браш вошел в магазин. Это была старая женщина с морщинистым лицом, похожим на морду умной страдающей обезьяны. Поверх толстого шерстяного платья она носила потертый свитер, а поверх свитера — короткую зеленовато-черную накидку с выцветшими узорами. Она поправила очки на длинном носу и взглянула на Браша.

— Мне... мне, пожалуйста, куклу, — попросил Браш.

Миссис Эфрим отложила вязанье в сторону, уперла руки в колени и, болезненно морщась, встала на ноги. Они вместе стали выбирать куклу.

— Это для девочки примерно десяти лет, — пояснил Браш. — Я думаю, вы ее знаете. Ее зовут Рода Мэй Грубер.

Миссис Эфрим кивнула. Браш рассказал ей о наказании, которое для Роды придумали родители.

— Это ужасно! — вздохнула миссис Эфрим.

Они посмотрели друг на друга и тут же стали друзьями. Им обоим хотелось поговорить. Они согласились, что так воспитывать детей нельзя. Браш с некоторой таинственностью признался, что вопрос воспитания маленьких девочек недавно превратился для него в главную жизненную проблему. У миссис Эфрим было шестеро детей, и Браш был рад послушать о хороших и плохих чертах этих сорванцов. Тут он вдруг вспомнил, что голоден, вынул яблоки и угостил миссис Эфрим, добавив, что он ничего не ел целые сутки, но чувствует себя прекрасно. Расплачиваясь за шоколад и за куклу, Браш протянул ей десятидолларовую бумажку. Старушка оказалась в затруднении.

— Давайте я схожу в закусочную, разменяю, — предложил Браш.

— Нет-нет, — пробормотала миссис Эфрим. — Сдача-то у меня найдется, но только она у меня спрятана.

— Спрятана?

Миссис Эфрим взглянула на него и подмигнула:

— Здесь не только денежки, которые накопились за эти дни. Нет, сэр! Не будет вреда, если вы узнаете, где они прячутся. Смотрите!

С этими словами она запустила руку за рулон ткани и вытащила пакет, полный долларовых бумажек. Отодвинув в сторону катушки с лентой, она вытащила целую пачку пятидолларовых банкнот.

— Вот как это у нас делается!

— Да, я вижу, — протянул Браш.

Они рассчитались, но Браш все еще с интересом оглядывал магазин.

— Молодой человек, — сказала миссис Эфрим, снова усевшись у окна, — вы не смогли бы вдеть мне нитку в иголку? Я плохо вижу.

— Конечно, миссис Эфрим. Шить, кстати говоря, я тоже умею.

— Это хорошо. А вот мои глаза уже не такие зоркие, как хотелось бы. Мои дети каждое утро перед тем, как уйти в школу или на работу, — так вот, каждое утро они вдевали мне пять или шесть ниток в иголки, про запас, но иногда они забывали. Вот и вы вдели бы мне про запас несколько штук, а то мне еще много штопать...

— Конечно, конечно! Давайте ваши иглы.

В эту минуту в магазин вбежал мужчина и, выхватив револьвер, направил его на Браша, который стоял у окна и пытался попасть концом нитки в игольное ушко.

— Руки вверх! — приказал грабитель. — И ты тоже, старая ведьма!

— О Господи! — охнула миссис Эфрим.

— Стоять! Не двигаться! Закройте рты! Один писк — и пуля ваша! По-английски понимаете? Понимаете английский, спрашиваю?!

— Да, — в один голос ответили Браш и миссис Эфрим.

— Отлично. Стоять на месте!

Грабитель оказался нервным молодым человеком, еще не совсем опытным в своем деле. Было заметно, что пестрый платок, закрывавший пол-лица, очень ему мешает, то и дело прилипая ко рту при вдохе и обвисая по плечам. Он принимал картинные позы, бросал грозные взгляды и очень старался напугать свои жертвы, тыча им чуть ли не в самый нос своим револьвером. Он осторожно, по-кошачьи, приблизился к прилавку, не сводя с Браша глаз и не опуская револьвера, открыл кассу и выгреб на прилавок серебряную мелочь. Потом наскоро осмотрелся, выбирая что поценнее. Браш и миссис Эфрим стояли рядом с поднятыми руками. На лице у Браша было написано счастливое волнение. Он повернулся к миссис Эфрим и поймал ее взгляд — ему хотелось поделиться переполнявшей его радостью.

— Что ты там скалишься, ты, гиена? — рассердился грабитель. — Перестань, а то я продырявлю тебя!

Браш тут же напустил на себя самое серьезное выражение, более подходящее моменту, и грабитель, отчасти успокоившись, продолжил поиски.

В магазинчике долго стояла почти полная тишина, прерываемая порой бурчанием в пустом желудке Браша.

Наконец грабитель обернулся к ним и сказал:

— Я не набрал тут у вас и двух долларов! Эй вы, тут где-то у вас, должно быть, припрятано побольше, а? А ну-ка доставайте! — Свои слова он адресовал почему-то Брашу. — Эй ты, верзила, сними-ка свое пальто и брось мне. Ну-ну! Не так резко! Еще один такой жест — и ты покойник! Понял?

— Да, — доброжелательно ответил Браш.

Грабитель отложил револьвер, поправил платок на лице и принялся шарить по карманам пальто, которое Браш швырнул прямо в него. Сначала он вытащил два яблока, кошелек с двумя долларами и пилочку для ногтей. Из другого кармана извлек томик Шекспира, несколько газетных вырезок со статьями об Индии и черновик прошения о регистрации брака.

— Извините, можно, я кое-что вам скажу? — спросил Браш.

— Что за чертовщина! Что ты можешь мне сказать? Ну, говори!

— Вряд ли вы найдете что-нибудь в моем пальто, но я знаю, где спрятаны деньги.

Грабитель уставился на Браша, широко раскрыв глаза:

— Ну, где?

— Я ничего вам не скажу, если вы будете целиться в меня, — сказал Браш. — Так и знайте.

— Что за чертовщина!

— Вы ведь на самом деле не хотите нас застрелить. Но вы можете выстрелить случайно и кого-нибудь убьете.

— И что же, мне его выбросить? — спросил раздраженно грабитель, кивнув на свой револьвер.

— Зачем же? Оставьте себе. Только не надо целиться в человека, если не хотите убить его. Это правило должен знать каждый.

— Вот как! А вот я сейчас и в самом деле пальну-ка в тебя разок, чтобы ты не болтал ерунду. Отвечай, где деньги?

— Да я и сам хочу сказать вам, где они, но я не буду ничего говорить, пока вы не направите ствол в окно.

Грабитель отвел револьвер чуть влево и приказал:

— Ну, теперь давай выкладывай!

— Часть денег вы найдете на полке за кассой, — услужливо сообщил Браш, — да-да, там, за рулоном вон той синей материи.

— Боже праведный! — завопила миссис Эфрим. — Зачем ты ему сказал! Ты сумасшедший! Разговаривай после этого с такими!

Грабитель с недоверием взглянул на полку.

— Ты говоришь, здесь? Сейчас посмотрим.

Браш наклонился и тихо зашептал миссис Эфрим:

— Я все вам верну, миссис Эфрим. Ему ведь надо гораздо больше, чем у нас есть. Я клянусь вам, вы не потеряете ни цента.

И снова заговорил с грабителем:

— А вон там лежат пятидолларовые банкноты. Вон там, за теми катушками с лентой!

Миссис Эфрим завопила еще громче. Браш принялся ее успокаивать. Грабитель, еще не до конца веря Брашу, запустил руку в тайник, не сводя с Браша глаз.

— Видите ли, миссис Эфрим, эта ситуация представляет для меня огромный интерес, потому что я в настоящее время обдумываю свою теорию о ворах и грабителях. Потом я объясню ее подробнее. Поверьте, я вам все компенсирую.

— Тихо, говорю! Заткнитесь оба! — прикрикнул на них грабитель. — Забыли, кто я такой? Я не шучу. Я ведь всерьез могу пальнуть! Где, ты сказал, еще лежат деньги?

Браш повторил. Грабитель вытащил спрятанные банкноты.

— Отлично! Ну, где еще прячутся денежки? Отвечай!

— Это все, что я знаю, — развел над головой руками Браш, — но если вы разрешите мне опустить хотя бы одну руку, я вам дам еще немного.

— Где они?

— В кармашке для часов, в брюках, вот здесь.

— Не двигаться! — истошно завопил грабитель. — Руки вверх! Продырявлю, если опустишь!

— Да я просто хотел дать вам еще двадцать долларов!

— Держи руки, чтоб тебя! Ты что, дурак? Или притворяешься? Держи руки, черт тебя дери! Где, ты говоришь, деньги?

Браш мотнул головой, указывая взглядом и локтем на свой брючный карманчик.

Несколько мгновений грабитель и Браш смотрели друг другу в глаза. Затем Браш сказал вежливо:

— Вам ведь нужны деньги, не так ли? За ними вы и пришли сюда. А я хочу дать вам еще, больше. Но вы не разрешаете мне достать их.

В этот момент сильный порыв ветра распахнул неприкрытую дверь магазинчика и тут же с грохотом захлопнул ее. Поток воздуха пронесся по комнате, и качнувшиеся оконные створки скинули на пол вещи с подоконника. Грабитель страшно перепугался и выронил револьвер. Раздался выстрел, пуля ударила в оконный переплет. Миссис Эфрим завопила во весь голос. Грабитель, забыв о револьвере, спрятался за кассу и кричал оттуда:

— Что это? Кто это?

Браш подошел к револьверу, поднял его с пола и направил, наморщив лоб, в угол, в потолок.

— А теперь ты — руки вверх! — приказал он грабителю. — Я не люблю никакого оружия, но мне хочется постоять здесь с этой штуковиной, пока я кое-что тебе расскажу.

Грабитель, цедя сквозь зубы ругательства, испуганно выглядывал из-за кассы. Миссис Эфрим дернула Браша за рукав:

— Сначала пускай он вернет мои денежки!

— Нет, миссис Эфрим, нет! Как вы не понимаете? Это же эксперимент! Мы должны предоставить этому человеку шанс начать новую жизнь, вы понимаете? Я все вам верну до последнего цента.

— Не нужны мне ваши деньги! Мне нужны мои собственные денежки! Я сейчас же пойду позвоню мистеру Уоррену.

— Не надо, миссис Эфрим, я вас прошу.

— Нет, я позвоню!

— Миссис Эфрим! — сказал Браш сурово. — Сядьте на место и руки вверх!

— О Боже праведный! — охнула перепуганная старушка.

— Поднимите руки вверх, миссис Эфрим! Мне очень жаль, но я знаю, что я делаю. Эй вы, мистер грабитель! — позвал приветливо Браш незадачливого налетчика. — Как вас зовут?

Ответа не последовало.

— Вы какое-нибудь дело знаете? Торговое, например, или какое-нибудь другое?

Молчание.

— Вы давно занимаетесь этим делом? Грабежом, я имею в виду.

— Давай стреляй — и кончим комедию! — ругнулся с тоскливым презрением грабитель, но тем не менее из-за кассы не вышел, а остался сидеть в укрытии, лихорадочно сверкая глазами.

Браш ничуть не смущался в своей новой роли:

— Я думаю, что надо оставить вам долларов пятьдесят. Этого вам хватит первое время на еду и жилье. Вам надо хорошенько подумать о своих делах. Послушайте меня: даже мне ясно, что вы никогда не станете настоящим грабителем...

Проповедь Браша была в полном разгаре, когда его прервали. В магазинчик вошла покупательница, пожилая женщина, которая, увидев Браша с револьвером в руке, прижала ко рту сухие кулачки и пробормотала испуганно:

— Что у вас происходит, миссис Эфрим?

— Я сама не понимаю, миссис Робинсон, — мрачно ответила миссис Эфрим. — Я сама ничего не понимаю.

Браш оглянулся на вошедшую и учтиво произнес:

— Сейчас нельзя, мы заняты. Зайдите через полчаса.

— Миссис Эфрим! — выдохнула миссис Робинсон. — Я сейчас позову мистера Уоррена.

И она исчезла.

— Приход этой женщины все испортил, — с сожалением произнес Браш, опуская револьвер. — Нам надо поторопиться. Миссис Эфрим, а другого выхода отсюда нет?

— Не спрашивайте меня больше ни о чем, — сердито ответила миссис Эфрим. — Даже разговаривать с вами не хочу.

Браш подошел к прилавку, положил несколько банкнот.

— Эти деньги ваши, — сказал он грабителю. — Сюда также входит и стоимость револьвера. Теперь можете уходить. Вам следует поторопиться.

Грабитель взял деньги, которые отсчитал ему Браш, и, бочком пробравшись к двери, вдруг обернулся, надул щеки, издал губами неприличный звук и выскочил за дверь.

Браш осторожно отложил револьвер в сторону.

— Все это было чрезвычайно занимательно, не так ли, миссис Эфрим? Теперь я хочу возместить вам все убытки.

Миссис Эфрим не отвечала. Она подошла к кассе и с треском задвинула ящик для выручки.

— Не обижайтесь на меня, миссис Эфрим. Я должен был так поступить, чтобы остаться в согласии со своими принципами.

— Вы ненормальный.

— Нет, это не так.

— Нет, так! Вы сумасшедший. Где это слыхано, чтобы люди сами отдавали грабителям свои деньги? Позволить ему спокойно разгуливать на свободе!.. Нет, я не возьму ваших денег. Считайте, что это вы меня ограбили. А теперь проваливайте, пока не пришла полиция и не арестовала вас.

— Я не боюсь полиции.

— Делайте, что вам говорят! Уходите!

— Миссис Эфрим, если я сделал что-то не так, я все объясню, я оправдаюсь. Я вам должен приблизительно тридцать пять долларов...

В эту минуту в дверях появился мистер Уоррен, констебль города, в сопровождении нескольких человек, и среди них — миссис Робинсон.

— Выходи! — скомандовал Брашу мистер Уоррен. — Руки вверх и выходи!

Браш повернулся к миссис Эфрим.

— Он думает, что грабитель — я, — улыбнулся Браш. — Да не волнуйтесь, офицер, никуда я не денусь.

Мистер Уоррен надел ему наручники.

— Ох-ох, мистер Уоррен, как страшно! — съехидничал Браш. — Надеюсь, уж есть-то они мне не помешают. Я целые сутки ничего не ел, кроме одного яблока. Я хочу есть.

— Закрывайте свой магазин и идемте с нами, миссис Эфрим, — сказал мистер Уоррен. — Мы бы хотели прежде всего послушать ваш рассказ о том, что произошло.

— Да тут и говорить не о чем, — резко ответила миссис Эфрим. — Просто он глупец, каких свет не видывал. Нет, я не могу бросить свой магазин. Я не пойду.

Но мистер Уоррен настоял на своем, и вот вся процессия двинулась по Мэйн-стрит. К несчастью, на их пути попались мистер и миссис Грубер — они стояли под аркой и злорадно смотрели на закованного в наручники Браша.

— Смотри, Герман! — воскликнула миссис Грубер, хватая мужа за плечо. — Вот он! Похититель детей!

— Мистер Уоррен! — громко сказал мистер Грубер. — Я обвиняю этого человека в попытке похитить мою дочь Роду Мэй.

— Следуйте за мной, — сказал Уоррен.

Они пришли в тюрьму, и Браша заперли в камере. Оставшись в одиночестве, Браш поужинал вторым яблоком, удрученно вздохнул и улегся спать.

 

ГЛАВА 10

 

Озарквилл, штат Миссури. Джордж Браш встречает великого человека и узнает о себе

нечто важное. Суд

 

На следующее утро надзиратель открыл дверь камеры, где сидел Браш, и сказал:

— Можешь выйти погулять, если хочешь. Судьи Карберри сегодня не будет до самого обеда. Он на рыбалке.

Стоял теплый солнечный день. Тюремный двор был ограничен с трех сторон каменными стенами тюрьмы, а с четвертой — высоким проволочным забором, за которым располагались служебные постройки. По внешней стороне гравийной прогулочной дорожки, опоясывавшей двор, стояли каменные скамьи. На одной из них, греясь на солнышке, растянулся человек в пальто. Он повернул голову и пристально вгляделся в Браша. У него было тонкое лицо с застывшей на нем сардонической миной и длинные шелковистые усы.

— Так-так, — произнес он. — Стало быть, еще один!

Браш приблизился, протянул ему руку.

— Меня зовут Джордж Марвин Браш, — сказал он. — Я приехал из Мичигана и торгую учебниками от “Каулькинса и компании”.

— Родимые пятна есть?

— Чего? — не понял Браш.

— Меня зовут Зороастр Илз ^[1] , — сказал человек. — Я лежу на лавке от самого себя.

Браш посмотрел на него с удивлением, но тот повернулся к нему спиной, и Брашу ничего не оставалось, как продолжать осмотр тюремного двора. По другую сторону проволочного ограждения огромный рыжий кот осторожно пробирался среди травы. Браш позвал его: “Кис-кис-кис!” Но кот даже не взглянул на Браша; он уселся и стал облизывать свои толстые передние лапы. Женщина развешивала на длинной веревке только что постиранное белье. Сначала она увидела Браша, потом кота и, словно испугавшись чего-то, закричала громко:

— Битти! Битти, сюда! Сюда, Битти!

Кот лениво поплелся к ней. Брашу пришло в голову, что неплохо бы сделать гимнастику. Он побегал по двору, потом остановился, успокоил дыхание и принялся за наклоны. Человек на лавке обернулся и открыл один глаз. Широко зевнув, он спустил ноги и сел.

— Эй, приятель, отдохни! — предложил он.

Браш обернулся к нему.

— Да, отдыхать тоже надо, — ответил он, — но лучше всего — после того, как хорошенько поработаешь.

Наконец Браш остановился. Некоторое время они молчали.

— По существу, в этой тюрьме не так уж плохо, а? — произнес Браш.

— Даже хорошо, — ответил Илз и, чмокнув губами в знак удовольствия, добавил: — Просто чудесно!

Браш понял, что сделал неуместное замечание. Он слегка смутился и сказал:

— На яичницу с ветчиной и на прогулку, я думаю, рассчитывать можно, а?

— Да, конечно! — умилился его новый знакомый. — Они только и мечтают о том, как бы сделать нам что-нибудь приятное.

— Отпечатки пальцев здесь, по крайней мере, не снимают.

— Полагаю, персонально для тебя они могли бы это устроить, если ты хорошенько их попросишь. И уж тогда-то они разглядят твою благородную душу. Они сразу оценят тебя. Они просто мечтают о таких преступниках, как ты.

С этими словами Илз снова улегся на скамью и закрыл глаза.

— Они будут весьма сожалеть, когда ты выйдешь отсюда, — добавил он.

— Я вижу, у вас что ни слово, то шутка, — улыбаясь, сказал Браш. — Признаться, я не сразу вас понял.

Илз открыл глаза и уставился на Браша, затем снова их закрыл. Брашу расхотелось разговаривать, он встал и пошел бродить по тюремному двору; внезапно его охватило острое чувство одиночества. От нечего делать он стал собирать мусор и складывать его в кучку в одном из углов двора. Кучка уже порядком выросла, когда его новый товарищ поднялся со скамейки и с совершенно серьезным видом направился к нему.

— Ладно, не будем сердиться, — сказал он. — Меня зовут Буркин, Джордж Буркин. Дай руку, Браш, я пожму ее. Я из Нью-Йорка. В настоящее время я без работы. Но раньше я был кинорежиссером. Пойдем сядем и обсудим наш позор. Я попал сюда за подглядывание. А ты за что?

— Я здесь по двум причинам. Во-первых, они подумали, что я хотел украсть маленькую девочку. А во-вторых, они подумали, что я пытался ограбить магазин или по крайней мере помог грабителю скрыться.

— Понятно. Это, конечно, недоразумение?

— Да. Кроме последнего. Но даже и в этом случае я прекрасно понимал, что я делаю. Если хотите, я вам расскажу, как все произошло.

— Подожди минуту. У тебя найдется сигарета?

— Нет. Я не курю.

— Не куришь?

— Нет.

— Хм, ладно. Ну, давай послушаем твою историю.

И Браш рассказал ему обо всех своих приключениях, начиная с обета молчания и до самого прибытия в тюрьму. Затем он прибавил к этому рассказ об аресте в Армине, рассказал заодно о своей теории Добровольной Бедности и о теории относительно грабителей.

Он закончил, наступило долгое молчание. Наконец Буркин встал и, сунув руки за ремень, прищурившись, взглянул на тусклое солнце.

— Ну что ж. Хорошо, — произнес он. — А я, представь себе, уже давно ищу кого-нибудь вроде тебя. Мне подумалось, что надо бы посмотреть по тюрьмам, потому что таким, как ты, там самое место.

— Таким, как я?

— Да. Ты знаешь, кто ты есть? Ты самый настоящий логик. Да, самый наиподлиннейший логик, какого я только встречал.

— Хм... Действительно, я всегда говорил всем, что поступаю логично... Но большинство людей, которых я встречал, считали, что я сумасшедший, — сказал Браш задумчиво и нерешительно добавил: — А это хорошо — быть логиком?

Буркин прошел несколько шагов не отвечая. Повернув обратно, он сказал:

— По крайней мере это не смешно.

— О да! — с чувством воскликнул Браш. — Я самый серьезный и самый счастливый человек из всех, кого я встречал!

— Что ж, пожалуй. На свой манер, разумеется.

Браш снова засомневался в том, что его воспринимают всерьез.

— Скажите, а какое недоразумение привело сюда вас? — запинаясь, спросил он.

— Скажу, — ответил Буркин.

Он с беспечным видом поставил ногу на скамейку и начал говорить, сперва спокойно, потом с нарастающим волнением. Нервное подергивание его левой щеки, которое Браш замечал и раньше, стало резче и явственней.

— Я стоял на лужайке возле дома и смотрел в окно. Человек из дома напротив позвонил в полицию, и меня засунули сюда. Вот и все.

Последовала пауза, потом он сказал:

— Я никогда ничего не объясняю. Я никогда ни в чем не раскаиваюсь. Меня не интересует, черт возьми, что они думают. И если они думают, что у меня только и забот, что подсматривать, как раздеваются их бабы, то пускай себе думают так. Пускай прячут меня в тюрьму, на сколько им захочется. Меня это не волнует. Я никогда ничего не объясняю. Я не стараюсь просвещать идиотов. Понял? Я каков есть, таков есть.

Браш затаил дыхание. Буркин наклонился к нему и выкрикнул ему прямо в лицо:

— Слушай! Настанет день, когда они так обрадуются мне, что такого и не упомнит весь их чертов город! Я — режиссер кино, понимаешь? Я лучший режиссер из всех бывших и будущих режиссеров. Я — величайший артист Америки, понял? Я — кинорежиссер. Это моя работа — знать все! Я разъезжаю на своем “форде” по стране и изучаю. Однажды ночью я оказался в Озарквилле, штат Миссури. И что ты думаешь? Я шел по улице и увидел освещенное окно. И что же? Какой-то мужчина с женой и ребенком ужинали за столом. Но если ты рассматриваешь человека в окно, а он не знает, что ты его разглядываешь, то ты увидишь и поймешь о нем гораздо больше, нежели ты смотришь на него как-то по-другому. Ты это себе представляешь?

— Да, — тихо сказал Браш.

— Ты увидишь чрезвычайно много! Ты увидишь самую его душу. Можешь ты это понять?

— Да.

— Я стоял там больше часа, пока меня не забрала полиция. Вот и все. Как тебе это нравится?

— Все, что от вас требовалось, — это объяснить им, как сейчас мне. Они бы вам поверили, — спокойно ответил Браш.

— Я же сказал тебе, что я никогда ничего никому не объясняю! — в бешенстве заорал Буркин, и щека у него задергалась еще сильней.

— Тогда я сам все расскажу судье, — сказал Браш. Подняв на Буркина взгляд, он добавил с улыбкой: — Верить вам — одно удовольствие.

— А кто ты, собственно, такой, черт тебя побери? — спросил Буркин и пошел от него прочь, все еще сердитый. Но тут же вернулся: — И кроме того, разве ты не знаешь, что здешний судья тот еще жук! Уже сорок лет он держит в кулаке весь город. Он не блюдет даже вида законности, если послушать, что о нем говорят. Шансов у тебя не больше, чем у меня самого. Что ты оглядываешься вокруг с такой радостью?

— Сам не знаю, — тихо ответил Браш. — Наверное, потому, что я рад всему, что случается со мной.

— Ты сумасшедший, — сказал Буркин.

— Да, я знаю, — улыбаясь, ответил Браш, — но только что вы говорили, что я — логик.

— У тебя ничего с собой нет почитать?

— Есть. У меня в камере несколько книг. А с собой только это. — Он вытащил Новый Завет, “Короля Лира” и брошюрку о промывании кишечника.

Буркин выбрал “Лира”, остальное вернул назад.

— А эту чепуху забери, пускай лежат вместе, — сказал он.

Браш стоял опустив глаза, раздумывая над его словами.

— А знаете, — произнес он, — мне не нравится, что вы так говорите об этих книгах.

— Мы живем в свободной стране и говорим что хотим, — беззаботно отвечал ему Буркин, заваливаясь обратно на скамейку с намерением прочесть “Короля Лира” от начала до конца.

 

Слухи о чудовище по имени Джордж Браш уже успели распространиться в городке, и в два часа дня зал судебных заседаний был переполнен зрителями, ожидавшими в богобоязненном молчании. А когда ввели Браша и он занял свое место, вокруг воцарилась совсем уже гробовая тишина. Весь зал затаил дыхание. Браш сидел бледный, крепко сжав зубы, бросая вокруг тревожные и вместе с тем отчаянные взоры. Судья Карберри был хорошо известен жителям города вот уже тридцать пять лет, но когда он вошел в зал заседаний, взгляды всех присутствующих обратились к нему, словно его видели впервые. Судья утомленно огляделся, почесал нос и опустился в кресло. Это был совершенно лысый пожилой человек с маленькими черными глазками, острым носом и усеянным густой сетью мелких морщин лицом, на котором читались благожелательность, проницательность и скука. Небывалая теснота в зале его весьма раздражала, и сегодня он был склонен зайти далее, чем обычно, в своем презрении к букве закона. Он сделал несколько указаний секретарю, который тут же начал неистово перекладывать папки, приуготовляя дела к рассмотрению. Пока зачитывалось обвинение, судья искусно соорудил перед собой на столе целый заслон из томов Блэкстоуна ^[2] , прячась за которым он имел обыкновение читать какой-нибудь интригующий роман прямо во время заседания. В настоящую минуту он торопливо доглатывал Джорджа Элиота ^[3] и уже поглядывал, предвкушая удовольствие, на лежащий рядом “Уэверли” ^[4].

— ...пытался похитить ребенка... — скороговоркой бормотал секретарь, — ...содействие и соучастие в краже... не признает себя виновным... от защиты отказывается...

Вызвали мистера Уоррена.

— Значит, так, — откашлявшись, начал он свое свидетельское показание. — Звонит, значит, мне по телефону миссис Робинсон и говорит, что в магазин миссис Эфрим забрался, значит, вот этот самый вооруженный грабитель. И тогда, значит, я...

Судья урвал еще парочку абзацев из “Адама Бида”, затем поднял голову.

— Оба эти обвинения предъявлены одному и тому же человеку? — сухо спросил он.

— Да, ваша честь.

— В один и тот же день?

— Да, ваша честь.

Судья перевел на Браша неприветливый взгляд, который Браш встретил не дрогнув. Наступило молчание. Браш поднял руку.

— Можно, я скажу несколько слов, ваша честь? — спросил он.

Сперва ему показалось, что судья не расслышал вопроса.

— Что вы хотите сказать? — поинтересовался наконец судья.

— Ваша честь, я полагаю, вы должны знать, что в моем деле вовсе нет состава преступления.

— Вот как?!

— Да. Это всего лишь недоразумение. И если вы позволите мне рассказать, как все произошло на самом деле, то все мы выйдем из этого здания меньше чем через пятнадцать минут. Кроме того, ваша честь, я могу объяснить дело мистера Буркина, которое вы будете рассматривать после моего. С ним тоже произошло недоразумение.

— Вы привлекались к суду прежде?

— Нет, ваша честь. — Браш помялся и добавил: — Но меня арестовывали.

— О, вот как!

— Да. Но это тоже было недоразумение. Меня выпустили буквально через час.

— Вы можете рассказать суду, где и за что вас арестовывали?

— Буду рад рассказать, ваша честь.

— А мы будем рады послушать.

— В первый раз это случилось в Батон-Руж, штат Луизиана. Меня арестовали за то, что я путешествовал в машине Джима Кроу. Я верю в равенство рас, ваша честь, в братство всех людей независимо от цвета кожи, поэтому я и поехал с Джимом в его машине, чтобы показать, что я верю в эти вещи. А они арестовали меня. Во второй раз меня...

Мановением руки судья остановил Браша. Медленно и с легким изумлением судья оглядел негромко переговаривавшуюся публику, затем повернулся к стенографистке и посмотрел на нее, словно хотел удостовериться, что все свидетельские показания фиксируются как положено. Потом он задумчиво посмотрел на верхние окна, словно размышлял, не пора ли заказывать новые рамы. Наконец — снова на Браша. Высморкавшись, судья учтиво предложил:

— Извольте продолжать.

— Второй раз меня арестовали месяц тому назад в Армине, штат Оклахома. Я забрал из банка свои сбережения и сказал президенту банка, что, по-моему, держать деньги в банках безнравственно. И меня тут же арестовали.

— У вас были основания считать, что этот банк несостоятелен?

— Нет, я так не считал, ваша честь. Просто я думаю, что все банки, и этот в том числе, существуют благодаря страху и порождают страх в людях. Это моя собственная теория, и она требует подробного объяснения.

— Все понятно, — сказал судья. — Ваши принципы не таковы, как у большинства других людей, не правда ли?

— Совершенно верно! — воскликнул Браш. — Я из-за этого все четыре года мучился в колледже. Мне пришлось выдержать столько труднейших собеседований по поводу религии, имевших целью внушить мне те же принципы, что и у большинства людей! Но...

Ошеломленный взгляд судьи снова обежал зал судебных заседаний. Судья увидел миссис Эфрим в окружении своих детей, приодетых ради такого случая и взиравших на него с благоговением и страхом. Он увидел Груберов и Роду Мэй, отмытую до розового цвета и наряженную в накрахмаленное платье.

— Можете сесть, — сказал он Брашу, шепнул секретарю несколько слов и вышел из зала заседаний. Он зашел в кабинет, где был телефон, и позвонил жене. Он говорил медленно, с длинными паузами и подчеркнутым безразличием.

— Ох, Эмма, — сказал он глядя вниз, скребя плохо выбритую щеку. — Ох-ох-ох! Отложи-ка свое шитье и приезжай к нам в суд.

— Что случилось, Дарвин?

— Что-что... Приезжай посмотри, что тут происходит.

— Нет, Дарвин, если там у вас в самом деле стряслось что-то неприличное, то... Ты же знаешь, я этого не люблю.

Судья пожевал губами.

— Нет, но... Как бы тебе сказать... В общем-то, все совершенно прилично.

— Ну и что же там у вас такое?

— ...тут один тип... Он немножко необычный. Лучше приезжай и посмотри сама.

— Дарвин, я не хочу видеть, как ты мучаешь какого-нибудь несчастного узника. Я прекрасно тебя знаю. Я знаю тебя и не желаю видеть твои безобразия.

У судьи дернулось плечо.

— Это он, твой узник, мучает меня, а не я его! Эмма, приезжай, у нас тут сегодня целое представление. Позвони Фреду, позови его, если у него нет дел. И Люсиль тоже захвати с собой.

Фред Харт являлся мэром Озарквилла вот уже двадцать лет. Люсиль была его жена. Харты и Карберри дружили семьями, трижды в неделю играли вместе в бридж по вечерам и знали друг друга уже давно.

— Ладно, Дарвин, если я приеду к тебе, обещай мне вести себя прилично. Я тебе тысячу раз говорила, что я не люблю, когда насмехаются над людьми.

Судья вернулся в зал заседаний. Бросив на подсудимого взгляд, внушающий, по его мнению, трепет перед правосудием, он стал соображать, как бы задержать ход дела до приезда жены. Тем временем вызвали мистера Грубера. Он подробно описал необычное поведение обвиняемого и коварство, с которым тот притворялся немым, тогда как суд мог сам убедиться в том, что обвиняемый умеет разговаривать не хуже кого-либо другого. Браш поднял руку, требуя слова, но судья грубо приказал ему ждать. Пока Грубер монотонно бубнил свои показания, судья успел прочитать почти полглавы из “Адама Бида”. Следующей к даче свидетельских показаний призвали миссис Грубер, и она бессвязно и путано изложила собственную версию происшествия. Наконец судья увидел, как в дальнем конце зала протиснулись сквозь плотную толпу и уселись в последнем ряду его жена и чета Хартов. Тогда он вложил закладку в свою книгу и отодвинул ее в сторону. Миссис Грубер попросили удалиться, и опять вызвали Браша.

— Каков род ваших занятий, молодой человек, и что вы делали в Озарквилле? — спросил судья.

— Я командирован сюда “Каулькинсом и компанией”, издателями учебников для школ и колледжей. Я приехал в город, чтобы встретиться с директором Макферсоном.

— Понятно. У вас когда-либо были дефекты речи?

— Нет, ваша честь.

— У вас был вчера ларингит?

— Нет, ваша честь.

— Можете ли вы объяснить, почему вчера вы делали вид, что страдаете немотой?

— Да, ваша честь, без труда.

— Я бы хотел услышать ваше объяснение.

— Ваша честь, — начал Браш. — Дело в том, что я очень живо интересуюсь личностью Ганди.

Судья со стуком швырнул на стол свой карандаш и сказал повысив голос:

— Молодой человек, будьте любезны отвечать только то, о чем вас спрашивают!

Браш пожал плечами.

— Что я и делаю, ваша честь. Это единственное, что я могу сказать в ответ. Я уже давно изучаю идеи Ганди и...

Судья бросил восторженный взгляд на жену, затем, прикрыв лицо рукой, грозно прогремел:

— Хватит! Немедленно прекратить! Я не позволю заседание нашего высокого суда превращать в балаган! Молодой человек, у суда нет времени слушать ваши пространные россказни. Вы отдаете себе отчет в том, что вам предъявлены два серьезнейших обвинения? Вы это понимаете?

— Да, — ответил Браш, стиснув зубы.

Судья опустил глаза.

— Продолжайте, — сказал он смягчившимся голосом. — И давайте без чепухи.

Браш хранил молчание, пауза затянулась.

Судья поднял брови.

— Вы, наверное, хотите выказать суду свое неуважение? Так? Ну хорошо же! Молодой человек, возможно, вы не представляете себе, в каком положении находитесь. Вы обвиняетесь в двух преступлениях, за каждое из которых вас можно отправить за решетку на весьма длительный срок. Вы пробыли в Озарквилле менее двух дней и уже попали под суд — под суд, повторяю! На протяжении вот уже пятидесяти лет у нас не случалось подобного преступления. И при этом вы ведете себя самым легкомысленным образом перед лицом всего нашего открытого суда!

Браш стал еще бледнее, но хранил твердость.

— Я не боюсь никого и ничего, ваша честь, — сказал он. — Я только хочу сказать правду; вы меня не так поняли.

— Хорошо. Тогда начнем сначала. Но если вы еще раз упомянете имя этого самого вашего Ганди, я отправлю вас на пару деньков в тюрьму, где вы быстро придете в себя.

Браш склонил голову.

— Причина, по которой вчера я ни с кем не разговаривал до четырех часов, состоит в том, что я дал обет молчания, — сказал он.

Судья, похоже, уловил суть. С трудом сдерживая хохот, он поднял голову над бастионом из книг и взглянул на жену. Миссис Карберри погрозила ему пальцем.

— Понятно. Продолжайте, — сказал он.

— Этот обет молчания, — продолжал Браш, — является обыкновенным подражанием некоторым культурным деятелям Индии. После двух часов я вышел на прогулку. Я увидел девочку, она сидела на ступенях крыльца своего дома. У нее на шее висела картонка с надписью: “Я — лгунья”.

— Что-о-о? — переспросил судья.

— “Я — лгунья”.

Когда волнение в зале утихло и слышались только глубокие жалостные вздохи, судья выпил воды и спросил:

— С какой целью вы приблизились к ребенку?

— Я вовсе не намеревался сделать ребенку что-нибудь плохое. Я просто думал, что ложь — это плохо, но ребенку, который лжет, ничего плохого сделать я не хотел.

— Понятно. А вы сами являетесь отцом, хотел бы я спросить?

Несколько мгновений Браш молчал.

— Нет, — наконец тихо сказал он. — Думаю, что нет.

— Прошу прощения?! — выпучив глаза, нараспев произнес судья. — Это как понимать?

— Я не могу сказать, что знаю наверняка, — сказал, запинаясь, Браш.

Судья Карберри пошуршал на столе бумагами.

— Ладно, не будем вдаваться в подробности, — сказал он. — Присутствует ли в суде эта самая девочка? — спросил он громким голосом.

Роду Мэй вывели для дачи свидетельских показаний. Ее со всей строгостью заставили дать присягу на Библии, но она тем не менее вела себя весьма самоуверенно и даже весело.

— Рода, расскажи нам, что произошло, — сказал судья.

Рода Мэй обернулась к аудитории. Она отыскала глазами свою мать и больше никуда не смотрела. Только один раз она обернулась к судье.

— Меня зовут Рода Мэй, — затараторила она. — Я сидела возле нашего дома, а этот дядька подошел к нашему дому, и я сразу поняла, что это плохой дядька.

— Рода, а почему ты сидела на ступенях?

— Потому что я была плохая.

— Так. Ну и что сделал этот человек?

— Он звал меня в плохое место, а я сказала ему, что не пойду, потому что я люблю папу и маму больше всего на свете.

— Он звал тебя идти с ним?

— Да, а я не пошла, потому что я очень люблю папу и маму .

— Рода Мэй, будь внимательнее. Ты должна говорить правду. Этот человек говорил ртом или писал рукой?

— Он писал рукой, господин судья Кар-Берри. Но я все равно знала, что он плохой, он ворует детей. А он посмотрел на меня вот так! — Тут она скорчила страшную рожицу и развела руки, будто готовилась что-то схватить. — А я тогда как дам ему! Я ему как дам! А он повернулся и убежал, а я догнала его и как дам! Прямо по лбу! А он...

— Мистер Грубер! — крикнул судья.

— Да, господин судья.

— Заберите вашу дочь. А теперь мы перейдем к рассмотрению второго обвинения.

В зале царило ошеломленное молчание, в то время как Груберы, опустив головы, шли между рядами к выходу.

Затем судья самым любезным тоном обратился к миссис Эфрим:

— Миссис Эфрим, не будете ли вы так добры рассказать нам о происшествии, которое случилось в вашем магазине вчера вечером?

Миссис Эфрим, шелестя объемистым черным шелковым платьем, выбралась из толпы своих детей и подошла к присяге. Судья выделял ее среди прочих свидетелей и старался это показать своей галантностью. Опустив руку после присяги, она начала:

— Судья Карберри, я не в состоянии выразить тот ужас, который я переживаю в настоящую минуту, находясь в суде в качестве участника процесса. Сорок лет я прожила в этом городе — я и мой муж, вечный покой душе его! — и ни разу мне не случалось бывать здесь, разве что для уплаты налогов.

— Но, миссис Эфрим, на вас это не отразилось, и вы по-прежнему обаятельны, уверяю вас...

— Вы можете говорить что угодно, господин судья, — сказала она, но морщины на ее лбу все-таки разгладились. — И это весьма любезно с вашей стороны, но это не меняет дела.

— Миссис Эфрим, — сказал судья, склоняя перед ней голову, — суд благодарит вас. Ваш муж и мой друг Натан Эфрим всегда был одним из самых уважаемых людей в нашем городе, и суд принимает за большую честь ваше присутствие здесь сегодня.

Миссис Эфрим с гордостью посмотрела на своих шестерых детей и сказала:

— В действительности, господин судья... ваша честь... я не выдвигаю обвинений против этого молодого человека. Я считаю, что он просто-напросто очень отличается от всех нас, вот и все. Я до сих пор не понимаю, что, собственно, произошло. Сначала я думала, что это обыкновенный хороший молодой человек. — Она быстро взглянула на Браша. — Я не знаю, что и думать, ваша честь.

— Большое спасибо, миссис Эфрим. А вы не могли бы просто рассказать, как было дело?

— Хорошо. Он вошел. Я сидела с вязаньем у окна, когда он вошел... а он не пробыл и двух минут, как мне стало казаться... я не знаю, как еще сказать, ваша честь. Словом, он начал втираться ко мне в доверие.

— Скажите на милость! — Судья сделал круглые глаза.

— Я не знаю, что еще рассказывать, ваша честь. Чего только он не вытворял! Пытался всучить мне яблоко, вдевал мне нитки в иголки...

— Прошу прощения? — не понял судья.

— Он вдел мне нитки в три или четыре иголки. Он спрашивал, как зовут моих детей. Он... он даже купил куклу. Да, сэр! Он даже угостил меня яблоком, а о себе сказал, что не ел целые сутки. А потом он... а потом он хитростью вынудил меня показать, где я прячу деньги.

— Ох, миссис Эфрим, в жизни не слышал ничего подобного! — Судья уже не скрывал улыбки.

— Да, теперь это смешно, ваша честь, — с упреком посмотрела на него миссис Эфрим. — Чего только он не делал! Но я должна сказать, что он мне очень понравился. По крайней мере до тех пор, пока не начал вести себя странным образом, когда ворвался тот самый грабитель.

— Пожалуйста, расскажите об этом подробнее.

Но миссис Эфрим ничего толком не могла рассказать. Из ее путаного повествования судья понял, что в ограблении участвовали, кроме троих или даже четверых вооруженных бандитов, еще и страшная буря и сломанное окно, и еще во всю эту белиберду каким-то непонятным образом вплелся забавный в своей нелепости размен денег. Судья вежливо поблагодарил миссис Эфрим , и она отправилась на место, к своим детям, которые почтительно и даже с восхищением взирали на маму, — ведь с нею только что разговаривал сам судья! Следом была вызвана миссис Робинсон. По ее версии, в магазине вообще не было никакого вооруженного грабителя с платком на лице. Никого, кроме обвиняемого, который стоял посреди магазина и угрожал револьвером миссис Эфрим. И эти показания в точности совпадали с показаниями мистера Уоррена.

Наконец дали слово самому Брашу.

— Молодой человек, вы узнали от миссис Эфрим, где она хранит свои деньги?

— Да, она...

— Вы сказали грабителю, где спрятаны ее деньги?

— Да, ваша честь, но я хотел возместить ей ущерб.

— Вы держали в руках револьвер и заставляли миссис Эфрим поднять руки?

— Да, но я вовсе не хотел...

— Не надо объяснять, что вы хотели и чего вы не хотели. Все, что мне надо, — это факты! А факты говорят сами за себя, не так ли? Далее. Вы позволили грабителю скрыться, когда узнали, что должен прибыть шериф города?

Браш молчал.

— Вы будете отвечать на этот вопрос?

Браш с окаменевшим лицом смотрел перед собой. Судья подождал, потом снова заговорил тихим зловещим голосом:

— Надо полагать, вы снова дали обет молчания? И не удивительно! Вам нечего сказать. Факты говорят сами за себя. Вы хотели убедить меня, что все это сплошное недоразумение. Вы уверяли нас, что мы все выйдем отсюда через четверть часа... Опустите руку! Итак, вы втерлись в доверие к миссис Эфрим? Втерлись! Вы вдевали ей нитки? Вдевали! Вы зашли так далеко, что даже купили куклу! Не удивительно, что после этого вам удалось выпытать у нее, где она прячет деньги!

Тут судью от собственного остроумия охватил такой восторг, что он, скрывшись опять за своим книжным барьером, зашелся кашлем, чтобы не расхохотаться. Успокоившись, он увидел, к своему изумлению, что Браш покинул место обвиняемого, спустился по ступеням в зал и уже идет в проходе между кресел, намереваясь, похоже, совсем покинуть здание суда.

— Вы куда? — завопил судья.

— Я не хочу разговаривать с вами, судья Карберри! — ответил Браш.

— Но ведь вы арестованы! Офицер, задержите этого человека!

— Вы не даете мне говорить! — крикнул Браш.

— Вернитесь на свое место! Вы находитесь под арестом! Вы, я вижу, переменили свое мнение. Теперь вам хочется говорить, не так ли? Куда?! Куда вы уходите?! Офицер!

— Я пошел назад в тюрьму, вот и все! — сказал Браш. — Лучше уж я буду сидеть в тюрьме и плести канат, чем терпеть здесь ваши издевательства, господин судья. Вы даже не захотели выслушать мое объяснение.

В этот момент, к еще большему удивлению и без того ошеломленной публики, на самую середину прохода выбежала миссис Карберри.

— Дарвин, не смей безобразничать! — закричала она судье, затем повернулась к Брашу и добавила: — Молодой человек, не обращайте внимания на его слова. Расскажите нам вашу историю. Это он так развлекается. Он вовсе не такой, каким хочет показаться. Вернитесь назад и расскажите нам всё.

— Тихо! Тихо! — закричал судья. — Мадам, сядьте на свое место и предоставьте мне вести судебное заседание. Ладно, Браш, я даю тебе последний шанс.

Но он не смог удержаться и приправил поднявшийся в зале шум и гам еще одним красочным комментарием, крикнув вслед ретирующейся к своему креслу жене:

— А вам, сударыня, достаточно того, что вы командуете у себя на кухне, а здесь, в суде, я сам буду командовать!

После этого заявления судья снова спрятался в укрытие из томов Блэкстоуна, чтобы привести себя в надлежащий вид. Он попробовал голос, утер платком слезы и наконец величественно произнес:

— Мистер Браш, можете ли вы объяснить суду ваше необычное поведение вчера вечером?

— Да, сэр, конечно.

— Мы готовы вас выслушать. Пожалуйста, не забудьте, что вы присягнули на Библии говорить правду, чистую правду и одну лишь правду. Подождите минуту!

Он сделал глоток воды и кивнул стенографистке, чтобы была внимательнее.

И Браш дал суду ясный и подробный отчет о своих поступках в магазине миссис Эфрим. Когда он закончил, судья некоторое время молчал, потом посмотрел в ту сторону, где сидела его жена. Он снял очки, подышал на них и неторопливо протер носовым платком. Публика затаив дыхание напряженно следила за ним. Судья повернулся к миссис Эфрим:

— Миссис Эфрим, имеете ли вы добавить что-нибудь или уточнить сказанное?

— Нет, господин судья. Все так и было.

— Ну что же, теперь по крайней мере мы имеем обо всем этом мало-мальски связное представление. Мистер Браш, можете ли вы объяснить суду причины, по которым вы отдали грабителю деньги, принадлежавшие миссис Эфрим?

— Да... Эти причины вытекают из моей теории. Вернее, из двух моих теорий.

— Что-о-о?

— Да. И основным их содержанием я обязан Ганди.

— Опять этот Ганди!

— В моих теориях все основано на ахимсе, ваша честь. Но прежде чем я перейду к ахимсе, я должен сказать вам, что я думаю о деньгах. — И Браш поведал суду свою теорию Добровольной Бедности.

— И вы сами живете, следуя этой теории? — спросил судья.

— Да, ваша честь. И главное положение моей теории состоит в следующем: бедный — это тот, кто постоянно думает о деньгах, даже если он и миллионер, а богатый — тот, кто о деньгах не заботится...

— Благодарю вас, мистер Браш, — сухо сказал судья. — Думаю, что на сегодня нам уже достаточно ваших теорий.

— ...и, таким образом, получается, что самые бедные люди во всем мире, — не унимался Браш, — это нищие и грабители. Сейчас вы поймете, что я имею в виду, когда говорю, что грабитель — это нищий человек, который сам не понимает того, что он нищий...

— Хорошо, хорошо, мистер Браш, достаточно. Теперь я должен спросить вас: что же хорошего в том, что вы отдаете свои деньги этим самым вашим грабителям-нищим?

— Это легко понять, господин судья. Когда вы сами отдаете свои деньги грабителю, вы сразу убиваете двух зайцев: своим поступком вы показываете ему, что в душе он — самый обыкновенный нищий попрошайка, и кроме того, вы создаете у него определенное сильное впечатление, что...

— Вы создаете у него впечатление, что вы либо трус, либо дурак.

Браш улыбнулся и покачал головой.

— Хорошо, я объясню свою теорию на другом примере. Это моя самая любимая идея, и я уже давно думаю над ней. Ваша честь, дело в том, что я — пацифист. И если меня пошлют на войну, я не буду стрелять в противника. Теперь представьте себе, что я сижу в какой-нибудь воронке от снаряда и вдруг встречаю вражеского солдата, который намерен застрелить меня. Предположим, я выбиваю у него из рук оружие. Естественно, он ожидает, что я застрелю его, но я-то не стану делать этого! И это непременно произведет на него сильное впечатление — не так ли?

— Пожалуй, что так.

— И здесь то же самое: если я сам указал, где спрятаны деньги, грабителю, который хотел их у меня отобрать, это тоже должно произвести на него впечатление.

— Да, конечно, произведет. Но он подумает, что вы — дурак.

— Ваша честь, конечно, он может так сказать про меня, но в глубине души он будет думать совершенно иначе.

— Вы закончили?

— Да, ваша честь.

— Итак, вы отдали грабителю тридцать или сорок долларов для того, чтобы произвести на него впечатление? Я вас правильно понял?

— Да.

— Но предположим, что вражеский солдат застрелит вас в вашей воронке. Кто тогда произведет на него впечатление?

— Господин судья, в моей душе живет учение ахимсы. И я верю, что свет этого учения может переходить от души к душе. Так говорит Ганди.

— А что станет с вашей ахимсой, мистер Браш, если вы вдруг увидите, что кто-то напал на вашу сестру?

— Да, мне приходилось уже слышать такие аргументы. Каждый, с кем я спорил, почему-то приводил именно этот аргумент с сестрой, на которую непременно нападают, — словно у человека не бывает других родственников. Признаться, это меня уже начинает раздражать. А если напали на тысячу сестер — тогда что? А? Пожалуйста, пускай нападают! Если насильники встретятся с истинной ахимсой, они ее воспримут в себя. Таким путем и распространяются идеи. Каждую минуту в мире нападают на чьих-то сестер — на миллионы сестер! — и никто ничего не может с этим поделать. Следовательно, пора искать новые пути их защиты. Прежде чем новая идея охватит весь мир, передаваясь от одной души к другой, пострадает еще немало людей.

— Понятно. Понятно. И вы хотите, чтобы мы не отказывали убийцам и ворам в шансе получить подобный урок. Но если бы вы обратились в Министерство юстиции, вам бы сказали, сколько приблизительно у нас в стране преступников. И что же, каждому из них ни за что ни про что подарить по стодолларовому билету? Так, что ли?

— Ну... смотря по обстоятельствам. Люди совершают преступления, а правительство их наказывает за эти преступления.

— Вот именно.

— Да, сэр. Но ведь убивать — это преступление, а правительство делает это. Запирать людей и лишать свободы на целые годы — тоже преступление, а правительство и это делает. Причем правительство совершает ежегодно тысячи и тысячи подобных преступлений. И каждое очередное преступление порождает новые преступления. Надо каким-то образом прекратить эту вакханалию преступлений, чтобы изменить порядок вещей.

Судья хранил молчание, поглаживая подбородок. Лишь беспокойное скрипение пера в руках стенографистки да звуки автомобильных клаксонов за окном нарушали мертвую тишину в зале. Судья окинул взглядом присутствующих, которые смотрели на него разинув рты.

— Где это вы набрались таких идей ?

— У Толстого, — ответил Браш с достоинством.

Судья повторил по буквам непривычное имя остановившейся в недоумении стенографистке, а Браш тем временем достал из кармана небольшую синюю брошюрку “Высказывания Льва Толстого” и поднял над головой, показывая всему залу.

— И кто же еще оказал на вас влияние, мистер Браш?

Вместо ответа Браш принялся вынимать из карманов такие же маленькие брошюрки. С самым серьезным видом он раскладывал их на скамейке: Эпиктет, “Мысли Эдмунда Берка”, “Разговоры после обеда” и прочее. Судья распорядился передать все это секретарю и зафиксировать. Затем он собрался с мыслями и сухо сказал:

— Ладно. Все это очень поэтично и сентиментально, мистер Браш, но это совсем не походит на действительную жизнь. Мне совершенно очевидно, что в основе ваших идей лежит абсолютное непонимание личности преступника.

— Я не знаю, что вы понимаете под личностью преступника, ваша честь. Я считаю, что преступник — это обыкновенный человек, который думает, что все на свете ненавидят его. Я думаю, и у вас в душе будет ад кромешный, если вы поверите в то, что весь мир ненавидит вас. Мы сможем преподать преступнику самый серьезный урок, если убедим его в том, что не питаем к нему ненависти.

Судья снова погрузился в раздумье, потом произнес:

— И вы ожидаете, что правительству Соединенных Штатов следовало бы...

— Господин судья! — прервал его Браш. — Люди, подобные мне, и все другие, кто верит в ахимсу... Словом, это не наше дело — заставлять других людей поступать так же. Наше дело — поступать так самим и использовать любую возможность рассказывать об ахимсе другим людям. В ней — истина, и потому она рано или поздно распространится во всем мире сама по себе.

— Миссис Эфрим, вас удовлетворяет данное объяснение того, что этот молодой человек сделал с вашими деньгами?

Миссис Эфрим поднялась в нерешительности.

— Господин судья... Я полагаю, этот молодой человек знает, что говорит.

— Суд удаляется на совещание, — объявил судья.

— Там есть еще одно дело, ваша честь, — торопливо сказал секретарь. — Джордж Буркин, который обвиняется в том, что...

— Суд удаляется на совещание, — рявкнул судья.

Секретарь несколько раз повторил объявление судьи для публики, остававшейся на своих местах и желавшей продолжения увлекательного зрелища. Карберри и Харты усадили Браша в машину мэра, чтобы вместе отправиться в тюрьму к Буркину.

— Позвольте, я объясню про Буркина, — сказал Браш. — Ведь он...

— Не надо. Подождите, пока не приедем туда, — остановил его судья.

Буркин сидел в камере и читал “Короля Лира”. Его привели в кабинет начальника тюрьмы.

— Ну, в чем состоит ваше дело?

На бледном лице Буркина было написано презрение.

— Вы не поймете, — сказал он хмуро. — Вы не поймете. Идите и присуждайте мне свои двадцать суток. Мне все равно надо написать несколько писем.

Судья с суровым видом слушал его, не говоря ни слова.

Буркин продолжал:

— Только оставьте со мной Маленького Ролло ^[5] . Ужасный похититель детей и грабитель магазинов. Ужасный враг общества. Правосудие — это фарс, и вы это прекрасно знаете!

— Продолжайте, — невозмутимо произнес судья. — Что вам инкриминируют? Подглядывание в окна?

Буркин даже затрясся от охватившего его негодования и сжал в волнении кулаки.

— Я же говорил вам, что вы не поймете. Идите и скажите вашему чертову мэру, что никто в Озарквилле меня не поймет. Таких, как я, у вас нет и не будет никогда!

Браш страдальчески сморщился.

— Позвольте, я объясню, — попросил он шепотом судью.

— Ну, Браш, и что же произошло с вашим другом?

И Браш объяснил все про Буркина — кто он такой и чем занимается в Озарквилле.

Теперь судья смотрел на Буркина уже другими глазами.

— Напрасно вы так с нами разговариваете, мистер Буркин, — смягчившимся голосом произнес судья. — Вот видите, даже мне оказалось по силам понять ваши обстоятельства.

Но тут же его лицо снова посуровело, он посмотрел на обоих:

— Джентльмены! Предпочтете ли вы ужинать в тюрьме или поищете другое местечко? У вас есть автомобиль?

— Да, — сказал Буркин, — моя машина стоит за воротами.

— Отлично. Я не хочу вас торопить, джентльмены, но у меня будет спокойнее на душе, если вы решите поужинать где-нибудь в другом городе.

Бывшие узники собрали свои пожитки и вышли на улицу.

Судья Карберри задержал Браша, положив ему руку на плечо. Браш остановился не поднимая глаз.

Судья заговорил мягко, почти заискивающе:

— Ты вот что, дружок... Я старый осел, и ты это сам прекрасно видишь... Погряз в рутине... Погряз... Ты знаешь что... Ты не торопись, не суетись — ты понял, что я имею в виду? Мне не хочется, чтобы ты попал в какую-нибудь нелепую историю... Не надо их раздражать по пустякам. Ты действуй постепенно, не торопись — понял, что я имею в виду?

— Нет. Не очень, — в замешательстве ответил Браш, поднимая на него глаза.

— Видишь ли, большинство людей не любят всякие там идеи... Короче, вот что, — сказал судья, кашлянув, словно у него запершило в горле, — если ты попадешь в неприятность, дай мне телеграмму — понял? Дай мне знать, если тебе понадобится помощь.

Браш ничего не понял из его слов.

— Не знаю, что вы подразумеваете под неприятностью, — сказал он, пожав плечами. — Но все равно большое вам спасибо, господин судья.

Они пожали друг другу руки, и Браш сел в машину рядом с Буркином. Буркин угрюмо вцепился в руль. Обернувшись, Браш на прощанье махнул рукой судье, мэру и начальнику тюрьмы, которые стояли у ворот и смотрели вслед удалявшейся машине, пока она не скрылась из вида.

 

ГЛАВА 11

 

Путь в Миссури. Главным образом разговоры, включая и религиозные.

Джордж Браш снова нарушает ахимсу

 

Когда они оказались за городом, Буркин спросил:

— Куда тебе надо?

— Вообще-то в Канзас-Сити, если это тебе по пути, — сказал Браш. — Видишь ли, я намерен жениться в следующий понедельник, в крайнем случае во вторник, и хочу в это воскресенье все подготовить к свадьбе.

— Вот это да! Ты мне об этом не говорил.

— Ох, это долгая история, и я не буду ее сейчас рассказывать.

— Мне, в общем-то, все равно, куда ехать. Но мне хотелось бы узнать вот о чем. Чего это ради судья и мэр сами приехали в тюрьму и выпустили нас? Что это за плутовство? Они в этом городе все посходили с ума? Или ты им запудрил мозги?

Браш рассказал ему все подробности судебного разбирательства.

— Ну и ну! — выдохнул в восторге Буркин, качая головой. — Такое продолжение! Ты неплохо показал себя в этой истории, Браш. Но я думаю, ты не долго будешь носиться со своими идеями и скоро их выбросишь из головы. Когда-нибудь ты так надоешь этим буржуа, что они разделаются с тобой.

Браш вопросительно посмотрел на приятеля, но ничего не сказал. Машина мчалась по равнине. Высокая силосная башня показалась в отдалении среди строений фермы, в стороне от дороги. Угасал бесцветный закат, на небе появились первые звезды.

— Стой! — воскликнул Браш, когда они промчались мимо человека с поднятым большим пальцем. — Подвези его!

— Ни за что в жизни!

— Остановись, говорю! — крикнул Браш, хватаясь за руль.

— В этих краях попутчиков не берут, — сказал сердито Буркин. — Это небезопасно.

Браш ухватился за рычаг ручного тормоза.

— Что ты всего боишься?! — воскликнул он с чувством.

— Да потому, что это может быть еще один грабитель, дурья твоя башка! Он отберет у нас машину.

— Я куплю тебе новую, — пообещал Браш. — Никогда не проезжай мимо голосующих. Понял? Ведь у нас же есть свободное место.

Буркин нажал на педаль тормоза.

— Ну, если ты такой богатый, то пожалуйста, — сказал он. — Под твою ответственность.

Человек, увидев, что машина останавливается, побежал к ним.

— Садись, земляк! — свойски пригласил Буркин, широко распахивая дверцу. — Считай, что это твоя машина!

Новый пассажир разместился на заднем сиденье среди чемоданов, машина набрала скорость, и только тут Браш узнал этого человека.

— Ба! Да это же тот самый грабитель, который хотел ограбить миссис Эфрим! Буркин, слышишь? Я тебе рассказывал о нем, — воскликнул Браш с удивлением.

Человек тоже узнал Браша. Он тут же рванулся к дверце, но выпрыгнуть на ходу у него не хватило духу.

— Я хочу выйти! Мне надо! Остановите машину! — истошно завопил он. — Отпустите меня!

— Заткнись! И сядь на место, — сказал Буркин. — Мы пальцем тебя не тронем. Однажды тебя, кажется, уже избавили от полиции, не так ли, Браш? Поэтому сиди и молчи в тряпочку, понял? А ты, Браш, не мучь его своими проповедями. Бедняга и так достаточно от тебя натерпелся.

— Я не хочу дальше ехать с вами, парни. Остановите, дайте я слезу! — продолжал канючить грабитель, но, не получив ответа, замолчал и впал в мрачную задумчивость.

Браш сказал на ухо Буркину:

— Хотел бы я знать, о чем он думает. Для меня это очень важно. Я считаю, это самое главное — знать, что происходит в голове у человека, когда он сталкивается с ахимсой.

— Ничего у него там не происходит, — ответил Буркин. — Все, на что он способен, — это несколько физиологических реакций. Этот тип, я уверен, смотрит на жизнь, как лиса на курятник.

— Ты не прав,— покачал головой Браш. — У него есть душа, сложная человеческая душа, как у всякого другого человека.

— Отпустите меня, парни! — снова заныл их подневольный пассажир. — Выпустите меня, я пойду пешком...

— Как тебя звать? — спросил Буркин.

— Хокинс.

— Куда ты направляешься?

Хокинс хранил молчание. Буркин продолжал допрос:

— Чем ты занимаешься? У тебя есть профессия? И вообще, Хокинс, расскажи-ка нам о себе. Впереди у нас еще два или три часа езды. Давай рассказывай.

Но Хокинс не желал рассказывать о себе.

Браш тихо сказал Буркину:

— Вот видишь! Он чувствует себя очень неловко. Именно этого я и ожидал. В Библии сказано: если человек сделал тебе что-то плохое, ты должен дать ему шанс сделать тебе еще хуже; подставь ему правую щеку, если он ударил тебя по левой. Это из Нагорной проповеди. Но я всегда считал, что изменения должны быть небольшими. Если ты будешь абсолютно добр с человеком, который содеял тебе зло, то окончательно опозоришь его. Наверное, нет на земле человека плохого до такой степени, чтобы поступать с ним таким образом. Понимаешь? Ты в ответ на зло должен быть также и чуточку злым; только в этом случае оскорбивший тебя сохранит свое достоинство. Понял, что я имею в виду?

— Нет. Это для меня слишком утонченно, — ответил Буркин.

Подслушав кое-что из их разговора, Хокинс осмелел.

— Если вы не выпустите меня отсюда, я вам все тут перебью! — вдруг заорал он и тут же высадил локтем боковое стекло.

Тогда Браш перегнулся через спинку своего сиденья и отвесил Хокинсу хорошую оплеуху.

— Сиди смирно, Хокинс, а то! — сказал Браш, помахав перед его носом своим кулачищем.

— Я тебя не узнаю, Браш! — захохотал Буркин. — Похоже на то, что ты больше не веришь в ахимсу.

— Но ведь я не покалечил его, — шепнул ему Браш. — Это я экспериментирую!

Несколько минут ехали в молчании. Вдруг Браш ощутил неожиданный удар сзади, по затылку.

— Хокинс! — укоризненно посмотрел он на съежившегося под его взглядом пассажира. — Вот этого как раз тебе не следовало бы делать.

Наклонившись к Буркину, Браш шепнул:

— Ну как, интересно? Ты понял, что все это означает? Это означает, что плохой человек не может просто так вынести благодеяние, в частности предыдущий мой воспитательный акт. Сейчас я его немножко припугну, чтобы пощадить его человеческое достоинство.

Браш развернулся, чуть не весь перелез к сжавшемуся на заднем сиденье Хокинсу, ухватил его за отвороты пиджака и тряхнул так, что едва не перевернул автомобиль.

— Не знаю, как насчет достоинства, а голова у него в самом деле чуть не отвалилась, — охнул Буркин, следивший в зеркало за экспериментами Браша.

Через некоторое время машина въехала в какой-то поселок. Буркин поинтересовался через плечо:

— Как насчет поужинать с нами, Хокинс?

— Не хочется, — буркнул тот.

— Не падай духом, Хокинс! — усмехнулся Буркин, начинавший уже чувствовать к неожиданному попутчику легкую жалость. — Подумаешь, тряхнули разок! Ну и что? Пойдем перекусим. Мы заплатим за тебя.

Хокинс, не отвечая, хмуро блестел глазами из своего угла.

Едва они остановились у закусочной, Хокинс тут же выпрыгнул из машины и стрелой помчался по переулку прочь.

Браш захохотал ему вслед.

— Я думаю, это вполне подтверждает все, о чем я тебе говорил, — сказал он.

Буркин не спорил.

Они уселись на высокие табуреты перед стойкой, съели по нескольку гамбургеров и запили их обжигающим кофе. Когда с ужином было покончено, Буркин спросил:

— Ну и как они там, в суде, восприняли твою теорию Добровольной Бедности?

— Я думаю, хорошо. По крайней мере они слушали меня.

— Послушай, Браш, ты хоть однажды кого-нибудь убедил в этой теории?

— Наверняка сказать нельзя, — пожал плечами Браш. — Я думаю, эти мысли должны созреть в голове у каждого человека и, возможно, будут оказывать влияние на его поступки гораздо позже.

Они заказали еще по куску пирога.

— Например, — продолжал Браш, — однажды я разговаривал на эту тему с миллионерами.

— О Боже!

— Это был единственный раз в моей жизни, когда я встретил миллионеров, и, естественно, мне было очень интересно пообщаться с ними. Когда я еду в поезде, я стараюсь поговорить с каждым. Однажды я разговорился с молодой четой, и разговор каким-то образом свелся к моей теории Добровольной Бедности.

Буркин захохотал, но тут же подавился пирогом и закашлялся, так что Брашу пришлось несколько раз хорошенько стукнуть приятеля по спине.

— Я тебе рассказывал об этой парочке, — продолжал Браш. — Она, кажется, была школьным учителем в маленьком городке в Оклахоме и вышла замуж за парня, который работал носильщиком на вокзале. У него была красная шея, красные руки — он все время работал на улице. Но он был добрым, серьезным парнем. И она тоже была серьезной девушкой. Они оба мне понравились. И я, знаешь ли, рассказал им о своей теории Добровольной Бедности. Они сходили позавтракать в вагон-ресторан и опять вернулись, потому что им хотелось поговорить об этом еще. Они были так взволнованны! И потом мимоходом рассказали мне свою историю. Говорили они сразу оба, и она все время держала его за руку. Оказалось, они купили участок земли, а потом геологи обнаружили на нем залежи нефти. Они стали обладателями капитала почти в три миллиона долларов и не знали, что делать с этими деньгами.

— Мне не терпится узнать конец всей этой истории, — сказал Буркин. — Скажи сразу, сколько они тебе отвалили.

— Естественно, я не взял у них ни цента, — ответил Браш.

— Ладно, продолжай.

— Словом, они не знали, что делать с такими огромными деньгами. Они уже кое-что подарили и городской больнице, и городскому парку. А потом устроили раздачу провизии всем беднякам в городе. Но вскоре они поняли, что поступают глупо, раздавая еженедельно сотни корзинок с продуктами.

— Короче, что ты им посоветовал?

— Ты и сам можешь догадаться. Я сказал им, что они не будут по-настоящему счастливы до тех пор, пока владеют таким большим состоянием. Я посоветовал ей вернуться в школу и учить детей, а ему — вернуться на вокзал и носить чемоданы.

— Великолепно! А ты не думаешь о том, что все горожане успели их возненавидеть?

— Да, горожане их возненавидели сразу же, как только они прекратили бесплатную раздачу продуктов. И все-таки моя парочка не захотела перебраться в другой город.

— Надо было посоветовать им на время уехать за границу.

— Они уезжали за границу. Они полагали, что это потребует большой части их капитала, но когда вернулись, то обнаружили, что потратили всего две тысячи долларов. Они сказали, что ни в чем себе не отказывали, но не привыкли тратить деньги на глупости.

— Ну и что они тебе ответили, когда ты попытался обратить их к Добровольной Бедности?

— Девушка расплакалась.

— Итак, они попытались всучить свои капиталы тебе?

— Видишь ли, они вернулись из вагона-ресторана в мое купе как раз потому, что хотели дать мне часть своих денег. Они были методисты, читали Библию и считали, что каждый год должны жертвовать одну десятую своих доходов. Только они не знали, как это осуществить наилучшим образом. Возникла глупейшая ситуация, потому что они должны были выйти на следующей станции и поэтому торопились. В общем, муж сел за столик, достал ручку и стал выписывать чек в две тысячи долларов на мое имя.

— И ты его не взял?!

— Разумеется, нет. Я не мог принять этот чек. Разве не понятно, что эти деньги были бы пожертвованием только мне одному, а не многим нуждающимся? Это, кстати, еще одна моя теория. Если ты даришь что-нибудь без души...

— Ох, довольно! Не надо. Меня интересуют только факты. Оставь свою теорию себе. Итак, ты расстался с этими миллионерами?

— Да.

— И это вся история?

— Да.

— Ну, тогда идем в машину и поехали дальше.

Они вышли на тротуар. Буркин вдруг шумно вздохнул и сказал Брашу ни с того ни с сего:

— Господи, какой же ты глупый!

Они ехали в молчании. Браш чувствовал, что его спутник полон самого мрачного негодования. Наконец Буркин произнес с угрюмой тяжестью в голосе:

— Впрочем, и то хорошо, что ты еще не совсем переполнен этой дрянью. М-м-да! Пожалуй, ты натворишь немало неприятностей, дурача людей и ломая им жизнь. Ты ведь можешь основать новую веру или что-нибудь в этом роде!

— Что ты подразумеваешь под дрянью?

— Мозги. Мозги, мой милый. Личность... Дрянь...

Браш несколько минут молчал. Потом произнес:

— Не совсем хорошо так говорить.

— Можешь не соглашаться, дело твое.

Скоро невдалеке показались огни следующего городка. Браш потянулся к заднему сиденью, где лежали его вещи.

— Наверное, я выйду где-нибудь здесь, — сказал он, пытаясь вытащить из кучи вещей свой чемодан.

— Что случилось? Черт! Да что с тобой?!

— Я не хочу ехать с тобой дальше, если ты так думаешь обо мне.

Буркин был потрясен:

— А что я сказал?

— Ты считаешь, что у меня нет... мозгов или личности. Мне еще тогда, в тюрьме, не понравилось, как ты сказал про Новый Завет. И шуточки твои... о женщинах не очень-то, знаешь ли... В общем, я думаю, мне лучше выйти прямо здесь. Будь добр, останови машину.

— Черт побери! Вылезай ко всем чертям и стой на дороге! — в ярости воскликнул Буркин. — Я не собираюсь чесать языком впустую и уговаривать тебя, словно девушку. Вылезай, пока я сам не выкинул тебя отсюда. Резонер чертов! У тебя в башке один ветер. Убирайся вон!

Браш никак не мог вытянуть свой чемодан из-под груды вещей Буркина, заваливших половину заднего сиденья. К тому же ему вдруг понадобился носовой платок: от обиды на глаза навернулись слезы. Буркин бросил на него колючий взгляд, всмотрелся и воскликнул:

— Ох, да ты пустил слезу, что ли?

Вдруг он расплылся в улыбке:

— Ну ладно, покричали, погорячились — и хватит, о’кей? Браш, ты молодчина. Подожди, положи чемодан на место, оставь его. Я извиняюсь. Я больше не буду. Я извиняюсь за все.

Браш упрямился.

— Я не могу оставаться здесь... Ты не принимаешь меня всерьез, — заявил он.

— Нет-нет, наоборот! С чего ты взял? У тебя все в порядке. Останься. Я не могу бросить тебя здесь, в этой глуши. Я извиняюсь и уверяю тебя, что отношусь к тебе вполне серьезно. Я просто не согласен с тобой, вот и все. Но я отношусь к тебе вполне серьезно.

— Ладно, — смягчился Браш. — Мне бы не хотелось расставаться с тобой из-за этой глупой ссоры. Мне, конечно, приходилось терпеть и не такое, но только от старых друзей, которых я знаю давно. Вот почему я, как ты выразился, “пустил слезу”.

Браш вытер глаза; путешествие продолжалось. Время от времени Буркин начинал смеяться, вспоминая минувшую размолвку. Браш чувствовал себя неловко, но потом тоже стал понемногу сконфуженно улыбаться. Наконец он тихо произнес:

— Мне кажется, я понимаю, что ты имел в виду, сказав, что я — резонер. Ты не первый говоришь такое. Но это вовсе не так. Это просто единственный способ моего самовыражения; он проистекает из моих главных представлений о жизни. Ты меня понимаешь?

— Понимаю, понимаю. Давай не будем больше об этом, — сказал Буркин.

Стояла прохладная звездная ночь. Перед ними лежала прямая дорога через прерию.

Браш получил приказ говорить не умолкая, чтобы не позволить водителю уснуть за рулем. И он пустился объяснять тонкости торговли учебниками. Исчерпав эту тему, он перешел к воспоминаниям о своих дорожных приключениях. Он поведал о том, как встретил однажды великую певицу мадам де Конти, — это было в Айове, на музыкальном фестивале, — и как она довольно горячо увлеклась им и даже подарила свою фотографию, подписав: “Моему хорошему другу, истинному американцу Джорджу Бачу, сыну чаяний Уолта Уитмена”. И о том, как ему сулили тридцать пять тысяч долларов за женитьбу на Миссисипи Кори. И о том, как он просидел четверо суток без еды, чтобы лучше почувствовать, каково приходится русским студентам, и разделить страдания Махатмы. И о том, как однажды отправился в путешествие на автобусе из Абилина, штат Техас, в Лос-Анджелес, чтобы увидеть океан.

Буркин слушал его с пристальным вниманием, в котором под конец стало чувствоваться даже что-то зловещее.

— Как все это у тебя началось? Где ты впервые подхватил эту заразу? Я о религии. Дома?

— О нет. Мои домашние ни во что не верят. Они просто живут день за днем, вот и все. Не хочется вспоминать об этом. Когда я учился в колледже, я первый год жил точно так же. Интересовался только спортом да собирал марки. Но однажды что-то произошло со мной, и я преобразился; это было где-то в середине второго курса.

— В каком колледже ты учился?

— Баптистский колледж Шилока, в Ванаки, штат Южная Дакота, — очень хороший колледж. Я был старостой группы и очень интересовался политикой — школьной политикой, я имею в виду. Однажды мне на глаза попалась афиша: в наш городок приехала девушка-евангелистка. Она установила тент недалеко от железной дороги и выступала дважды в день, собирая массу людей. Ее звали Марион Траби. На афише был ее портрет; она показалась мне такой привлекательной, что я не удержался и в первый же вечер отправился к ее тенту, чтобы только посмотреть на нее. Ну вот. Оказалось, что она не только очень красивая девушка, но еще и прекрасный оратор. В этот вечер и произошло мое преображение, и я с тех пор стал интересоваться религией. С того самого момента моя жизнь совершенно переменилась. Я ходил на все ее выступления и с тех пор больше не пропускал ни одной лекции по истории религий, которые нам читали в колледже. Еще одно важное событие в моей жизни произошло, когда я прочитал о Ганди. Я попробовал жить так, как он предписал сам себе, и это, знаешь ли, натолкнуло меня на множество интересных идей...

— Постой. Ты сам, лично, хоть раз поговорил с той девушкой-евангелисткой?

— Минуту или две, не больше, — с неохотой ответил Браш.

— Что ж так мало? Что-то произошло между вами? — Буркин с неожиданным хищным любопытством всмотрелся в лицо Браша.

— Мне бы не хотелось об этом рассказывать, — замялся Браш, — но если уж ты настаиваешь... В самый последний вечер, после выступления, когда все уже стали расходиться, я решил пойти к ней в палатку и сказать ей, что ее слова перевернули все в моей душе. Наверное, думал я, она очень устала выступать два раза в день, всю неделю подряд, да еще петь гимны... И кроме того, она ходила среди собравшихся людей, беседовала с ними, убеждала, кто сомневался... Я не хочу рассказывать об этом, потому что ты не поймешь моих чувств... В общем, я дождался, пока все разошлись, чтобы поговорить с ней наедине. Там у них не было никаких дверей, так что постучать я не мог и просто вошел без стука. Она сидела в небольшой такой раздевалке и стонала...

— Как это — стонала?

— Да, стонала и охала. А какая-то старуха стояла над ней и втыкала ей в руку шприц.

— Да ты что!

— Теперь-то я, конечно, знаю, что это они там делали. Но даже после этого мои новые идеи не потеряли для меня своей ценности, и я считаю, что она сделала много хорошего и мне, и сотням других людей.

— Ты разговаривал с ней?

— Да, но она уже почти ничего не соображала. Старая ведьма тут же выпроводила меня.

— Ты потом встречал ее хоть раз?

— Нет. Я написал ей письмо, но ответа не получил. Если ты включишь свет, то я покажу тебе ее портрет.

Браш вытащил из бумажника и развернул сложенную газетную вырезку. На пожелтевшей бумаге была изображена Марион Траби.

— Я везде спрашивал о ней, — продолжал Браш, — но думаю, она скрывается. Возможно, она лежит где-нибудь больная. Если я найду ее, то буду помогать ей до конца жизни. Вот посмотри, здесь говорится, что она родилась в одиннадцатом году в Уэйко, штат Техас. Я написал в тамошнее почтовое управление, но мне ответили, что никто по фамилии Траби у них не проживает.

— Итак, получается, что все твои главные жизненные принципы внушены тебе шестнадцатилетней девчонкой, накачавшей себя наркотиками?

Браш не отвечал.

Буркин едко продолжал:

— Ты только вдумайся. Все это идет вместе — Добровольная Бедность и рождественские корзинки для грабителей. Все одно к одному. Ты перенял свои бредовые идеи от полуспятившей девки. Они ничего общего не имеют с реальной жизнью. Ты живешь в мутном, ирреальном наркотическом бреду. Подумай над этим. Послушай, чудак, разве ты не понимаешь, что религия — это всего лишь трепет малодушия? Ею человек заклинает себя самого, потому что у него нет мужества взглянуть прямо в лицо жизни и смерти. Если ты учился в таком респектабельном колледже, у тебя была возможность ближе познакомиться с этими вещами. Ты всю свою жизнь прожил среди недоумков. Тебе просто еще не попадался человек, который в самом деле имеет достаточный мыслительный опыт.

— Лучше останови машину, — деловито сказал Браш. — Я выйду. — И добавил, сорвавшись на крик: — Ты всех считаешь безмозглыми дураками, у кого есть хоть капля религиозного чувства!

— Я мог бы поспорить с тобой. Я мог бы тебе показать истинное положение вещей. Но стоит только мне начать, как уже через две минуты ты начинаешь вопить как недорезанный поросенок и пытаешься выпрыгнуть из машины. Ты не хочешь взрослеть — вот в чем твоя беда. Ты ничего не читал; ты ничего не видел, за исключением, разумеется, сумасшедших глаз какой-то малолетней истерички и нескольких старых тупиц в своем Баптистском колледже. Ладно, черт с тобой! Если ты боишься истины, давай разговаривать о чем-нибудь другом.

Браш хранил молчание. Наконец он тихо произнес:

— Что бы ты ни говорил, я не изменю своим принципам.

— Уже половина двенадцатого, — вдруг решительно сказал Буркин. — Давай условимся: ты даешь мне говорить ровно полчаса, не больше, и в эти полчаса не возражаешь — согласен?

Браш смотрел перед собой.

— Где ты учился? — спросил он.

Буркин назвал один из восточных университетов.

— Но это ничего не значит, — добавил он. — Кроме этого я прошел еще целую кучу разных курсов. Я хорошо поработал над своим образованием. Я целый год провел в Берлинском университете. Я полгода жил в Париже. Я не торчал часами, слушая глупости, в техасских вагонах для курящих и не зачитывался газетными вырезками из контор “Газета-почтой”. Дай мне полчаса.

— Я и на свои собственные сомнения трачу слишком много времени, — тихо сказал Браш. — Зачем еще добавлять к ним чужие?

— Что же ты так боишься сомнений? Существуют и более страшные вещи. Бегство, например. Ты просто полон стремления к бегству. Ты даже не хочешь оглянуться вокруг. Ты гроша ломаного не дашь за истину!

— Я знаю истину и без тебя.

— Прекрасно. Но тогда, если ты уже знаешь истину, почему бы тебе с полчасика не послушать о моих заблуждениях?

В этот момент Браш почувствовал себя несчастным как никогда. Он искоса взглянул на Буркина, затем медленно поднес свои наручные часы к лампочке на приборной доске.

— Время пошло, — угрюмо выдавил он.

Буркин начал издалека — с джунглей и пещерного человека. Он сделал экскурс в древнюю мифологию. Он бросил взгляд на Землю с точки зрения астрономического времени. Затем он разоблачил беспочвенные притязания субъективного религиозного опыта, нелепость противоречивых молитв и эгоистический страх человека перед вымиранием человечества как вида. Наконец он сказал:

— Если бы ты читал побольше, я бы показал тебе всю бессмысленность схоластических доказательств существования Бога; я показал бы тебе, как в человеке зарождается комплекс зависимости. Полчаса истекли?

Браш медленно произнес:

— Когда ты начинал свою речь, я думал, что ты будешь говорить о вещах, которые перевернут мои взгляды и потрясут меня. Ты говорил три четверти часа и сказал одну-единственную вещь, имеющую ко мне хоть какое-то отношение. ..

Голос его все нарастал:

— Я полагаю, что сумел бы изложить эту тему получше, чем это сделал ты. Потому что ты слишком мало времени потратил на свои мысли, чтобы сделать их достойными моего внимания. Разве ты не понимаешь, что ты не можешь знать ничего о религии, пока не будешь жить ею?

— Не ори, пожалуйста!

— Все, что ты сделал, — это лишь подумал о религии... Но этого мало, чтобы заявить, будто ты знаешь, что она такое. Даже твои сомнения нельзя назвать настоящими сомнениями.

— Я не глухой, говорю тебе. Заткнись и сядь.

— Ты...

— Ох, да заткнись же наконец!

Некоторое время они молчали. Наконец въехали в какой-то поселок. Огни уже были погашены, только в окнах закусочной невдалеке от дороги горел свет.

— Я выйду здесь, — сказал Браш.

Буркин остановил машину. Левая половина его лица снова задергалась. Браш поставил чемодан на землю.

— Я должен тебе три доллара за выбитое стекло, — сказал он, — и еще доллар за бензин.

— Вот именно!

— Получи. Прощай, — сказал Браш, протянув руку.

Буркин уехал ничего не ответив.

Перевел с английского А. Гобузов.

(Окончание следует.)

Продолжение. Начало см. “Новый мир”, № 2, 3 с. г.

^[1] Буквальный перевод с английского этого имени означает “Плети Зороастра”.

^[2] Блэкстоун Уильям (1723 — 1780) — английский юрист, автор “Комментариев к английским законам”.

^[3] Элиот Джордж (псевд., наст. имя — Мэри Анн Эванс; 1819 — 1880) — английская писательница, автор романов “Мельница на Флоссе”, “Миддлмарч”, “Адам Бид” и др.

^[4] “Уэверли” — роман Вальтера Скотта.

^[5] Буркин ассоциирует Браша с главным героем “Рассказов о Ролло” американского писателя Дж. Эбботта.