Полустанок

Озолотились всерьез
в свалках откосы,
копны ракит и берез
пряди и лозы.
Некогда, впрямь молодым,
нам обходились в копейки
к приискам тем золотым
ведшие узкоколейки.

Красным царькам вопреки
были тогда еще живы
сверстники и смельчаки
те, что потом, торопливо
опережая, легли
в узкие, тесные гнезда
из-за нехватки земли
на отдаленных погостах...

Дождь непрестанный до слез
то барабанит, то бает.
Только ленивый берез
осенью не обирает
— около лавки свечной
с бойкой торговлей воскресной
или излуки речной,
враз ключевой и болезной.

...Но на родные места
с тусклым осенним узорцем
глядя и глядя

под остывающим солнцем,
как поступающим в скит
трудницам простоволосым,
Сын унывать не велит
копнам прибрежных ракит,
стаям рябин и березам.

Вчера мы встретились с тобой,
и ты жестоко попрекала
и воздух темно-голубой
разгоряченным ртом глотала.
Потом, схватясь за парапет,
вдруг попросила сигарету.
Да я и сам без сигарет
и вовсе не готов к ответу.

Там ветер на глазах у нас
растрачивал в верхах кленовых
немалый золотой запас
в Нескучном и на Воробьевых...

Да если б кто и предсказал,
мы не поверили бы сами,
сколь непреодолимо мал
зазор меж нашими губами.
Сбегали вниз под пленкой льда
тропинки с поржавевшей стружкой...
И настоящая вражда
в зрачке мелькнула рысьей дужкой.

На старом фронтонце убогом
вокзала заметно едва
название места: Берлога,
хоть значится Коноша-2.
Как будто тут, в скрюченных клеммах
цигарок раздув огоньки,
прошли с пентаграммой на шлемах
на мокрое дело ваньки.
И с веток снесенное
хрипло
шумит вразнобой воронье:
погибла Россия, погибла,
а все остальное — вранье.

Плеяда любезных державе
багровых и синих огней
блестит в темноте — над ужами
сужающихся путей.

...Но если минуту, не дольше,
стоит тут состав испокон,
с три Франции, если не больше,
до Коноши-3 перегон,
считайте, что сослепу, спьяну
прибившись к чужому огню,
отстану, останусь, отстану,
отстану — и не догоню.
Чтоб жизнь мельтешить перестала,
последние сроки дробя,
довольно тянуть одеяло
пространства опять на себя.

Один, без охраны сойдя со двора,
однажды отправился Адонирам
осматривать храм Соломонов,
взглянуть на лепнину и свежий краплак,
ну, может, поправить резцом, что не так,
в скрижалях еврейских законов.

Смеркалось, но вечер еще не настал.
Паслись в отдаленье коровы;
лоснящийся дог стадо оберегал.
А зодчему грудь холодил, как металл,
таинственный знак Иеговы.

...Как вдруг отделился от южной стены
и бросился к мастеру некто —
вонзивший ему в загорелый висок
отточенный загодя циркуль.

Учитель метнулся в соседний придел,
к стропилу из свежего теса,
должно быть, щекою прижаться хотел.
Но тут его новый предатель огрел
свинцовою гирькой отвеса.

И, чуя бегущий в морщинах ланит
кровей своих запах угарный,
он с шеи срывает, пока не убит,
— и знак Иеговы со свистом летит
в бездонный колодец алтарный.

И лишь у последних восточных дверей
вполне увенчалась засада,
когда наконец проломили киркой
вмещавший вселенную череп.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Теперь поспешай, если духом не пуст,
к развалинам храма от мира.
Послушай, что шепчет сиреневый куст!
— он черпает истину прямо из уст
зарытого здесь Адонира.

Прошли столетия.
Петровский черенок
в России начал прививаться.
Немало мутного принес с собой поток...
Так в Петербурге начали брататься.

Но просвещение, Вольтера, атеизм
и осчастливленное стадо
с игрою магии и разноцветных призм,
пожалуй, путать нам не надо.

Одно — когда тесак нас косит, что траву,
над кучею голов — диктатор.
Другое — волшебство. Фрегат вошел в Неву.
Иллюминат глядит в иллюминатор.

Но в русских головах, покуда на плечах,
все поразительно смешалось:
магический кристалл сточился и зачах,
а братство криво разрасталось.

Так вольный каменщик пришел на плац-парад,
а оказался сотрясатель трона.
И победивший демократ
построил свой хрустальный ад
на голубых костях масона.

Черемуха нашу выбрала
землю — из глубока,
не поперхнувшись, выпила
птичьего молока,
горького и душистого,
влитого в толщу истово
вечного ледника.

...Много ее колышется,
жалуется окрест,
радуется, что слышится
доблестный благовест
— около дремных излук Оки
поздними веснами
иль на утесах Ладоги
с сестрами-соснами,

с зыбями грозными,
мольбами слезными,
верой без патоки.

Вервие над кувшинками
ивовых серых лоз.
Дождь окропил дробинками
и — тополиный сброс.

Щебет на щебет, лиственный
утренний мрак на мрак.
Может, и наш с харизмою
край, а не абы как.

Если мелкопоместная
грозно дичает весь,
стало быть, и небесная
родина наша — здесь.

1995.