Мераб Мамардашвили. Лекции о Прусте. М. "Ad Marginem". 1995. 547 стр.
Поклонники покойного философа ждали эту книгу: в ней соединились любимый жанр Мамардашвили - лекции, любимая тема - опыт сознания, любимый писатель - Пруст. Разговоры о прустовском цикле лекций шли давно, но путь к изданию был проложен долгим, тяжелым, перерастающим в подвижничество трудом редакторов Е. В. Ознобкиной, И. К. Мамардашвили, Ю. П. Сенокосова. Книга - перед нами. Она не обманула ожиданий: это действительно событие.
Философские медитации о художественном тексте или образе стали в последние десятилетия привычным жанром для мыслителей разных школ и направлений. Отвлеченным идеям нужна наглядная реальность для самоутверждения и самооправдания, различные эпохи лишь подсказывают выбор этой реальности: сегодня башмаки Ван Гога или ангелы Рильке представляются таким же естественным предметом приложения философского метода, как в XVII веке - морские приливы и шишковидная железа. В XX веке произошел великий поворот от Мышления к Языку, от науки к мифу, и философы вновь реабилитировали Образ. Однако лекции Мамардашвили не вполне вписываются в эту традицию. Для него роман Пруста - не полигон философских испытаний, а книга-жизнь, книга-судьба. И в лекциях он осуществляет попытку сопоставить и сблизить опыт философского сознания и художественного сознания, жизнь Мысли и жизнь Образа.
Показателен подзаголовок книги - "Психологическая топология пути". Мамардашвили находит некое общее измерение для труда писателя и философа, это - путь душевного опыта, который нельзя преодолеть прыжком или "срезать" движением напрямик. Его нужно пройти шаг за шагом и пережить непредсказуемую разнородность его "топосов", его этапов. Свое предисловие автор заканчивает парафразом высказывания Пруста: "Философия должна реконструировать то, что есть, и оправдать это". Путь - это и есть реконструкция, которая приводит к оправданию, искуплению и обретению утраченного времени. Но Пруст ведь имел в виду (и Мамардашвили специально разбирает это в одиннадцатой лекции) "философию" как свою эстетическую установку, как свое понимание творчества. Значит, "восстановить и оправдать" - это то общее, что делает возможной встречу образа и мысли.
Однако путь, который пройдет вместе с Мамардашвили читатель книги (путь, по-дантовски расчисленный на тридцать три лекции), не приводит ни к "предустановленной гармонии", ни - тем более - к "слиянию" мысли и образа. Недаром один из сквозных мотивов книги - потерянный рай. Дороги философии и литературы проложены рядом, но они - параллельны, им никак не сойтись. Мощь идеи куплена ценой отказа от единичности переживания и непосредственности представления. Мощь образа куплена ценой отказа от дистанции между явлением и смыслом, от преимуществ отвлеченности. Нерв книги Мамардашвили, как представляется, - как раз в этом вопросе: что делать, если встреча образа и мысли необходима, но невозможна? А то, что он делает в своих не дидактических, не поучающих, но посвящающих лекциях, - попытка ответа.
Пруст выступает здесь в роли проводника-Вергилия, конечно же, не только потому, что таковы вкусы автора. Французская литература, начина с Монтеня, находится в особых отношениях с философией. На заре Нового времени она берет на себя труд философии. Она не "выражает" и не "отражает" идеи, но проделывает их работу, создавая духовно значимые переживания (в чем она родственна и русской литературе). Стоит заметить, что ей в этом, как ни странно, помогла и сама философия. Нигде в Европе начала Нового времени разочарование в рациональности не доходило до такого предела, до такого крайнего отчаяния, как во Франции Декарта и Паскаля. Зато и выход из кризиса породил столь гибкий и многоликий тип рационализма, что его хватило и на искусство, и на литературу, и на этику.
Об утраченном времени литературная Франция стала горевать задолго до Пруста. "Время" здесь надо понимать как естественную способность жизни удерживать в себе смысл, получать человеческую меру. Но кто здесь поможет - сама ли природа или дух? Явно или неявно этот спор всегда присутствует во французской литературе, и мы можем выстроить цепочку ответов от Рабле до постмодернизма. Пруст, может быть, поставил самый чистый литературный эксперимент, поставил буквально на себе самом в своей пробковой лаборатории. Для Мамардашвили опыт Пруста оказался ценнее профессиональных трактатов, поскольку он подсказывал, как могут встретиться навсегда, казалось бы, разлученные образ и понятие. В романе Пруста рассказчик спасает время и себя творческим переживанием, обходясь без обобщающих схем: единичное смогло стать общим, но при одном жизненно важном условии - единственным и за все ответственным звеном связи смысла и образа становится сам рассказчик.
Дело, конечно, не в том, что философия и литература герметически закупорены в своих мирах. Философ и писатель всегда могут рассказать друг другу что-нибудь интересное за чашкой чая с пирожным мадлен. В конце концов, нередко сочетание двух даров в одном человеке. Проблема в другом: без единства образа и смысла нельзя "спасти время", но они ничем не могут помочь друг другу без третьего - опосредующего - звена. То, что этим звеном оказывается личность, - не слишком новое открытие (хот и не случайно, что история заставляет его постоянно повторять). Новизна опыта Мамардашвили в том, что он на деле, в "пути", показывает, как вести себя личности, подъявшей груз посредничества.
Говоря о способе, каким писатель порождает мудрые мысли, Мамардашвили замечает: у литератора, "да и у всякого нормального размышляющего человека... сила мысли всякий раз состоит из способности переплавлять частные впечатления во что-то общее, оставаясь внутри этих частных впечатлений". Это "оставаясь внутри" особенно волнует Мамардашвили, и многие страницы книги посвящены попыткам разгадать, как это получается у писателя и чему у него можно научиться. Философ проделывает в своих лекциях опыт, параллельный прустовскому. Он строит тип сознания, которое умеет "оставаться внутри", не изменяя долгу мышления.
Один из ключевых приемов Мамардашвили - это акт освобождения от привычных ассоциаций. Ассоциативная масса окружает и образ, и понятие. Она уводит от "пути" в "колею". Поэтому нужно демонтировать автоматические сцепления, освободить представление. И тогда оно может стать сообщением, вестью, а не просто частью непроясненного целого. Еще один важный для автора урок Пруста - умение сохранить в составе идеи память о переживании, из которого она родилась. Глубина поэтической тайны, говорит Мамардашвили, которая окружает истину или произведение, "измеряется глубиной того темного пространства, которое пришлось пересечь, чтобы дойти до истины". Втор Прусту, философ убеждает нас: отсутствие "остаточного следа сумерек" в истине говорит, что ее получили из вторых рук. Сознание, которое научитс воссоздавать наличное, будет другим, нетривиальным типом сознания, в поле которого могут по-настоящему встретиться образ и мысль. Не удивительно, что в лекциях то и дело присутствуют еще два великих собеседника автора: Данте и Декарт. Оба гения, каждый по-своему, воплотили в своих трудах принцип "познать - значит сотворить". Данте, возможно, впервые в европейской традиции сделал собственную индивидуальность обязательным звеном в цепи, соединяющей земную и небесную историю. Декарт показал совпадение личного акта самосознания с действительным бытием. Мамардашвили находит в этом глубинное родство с тем, как Пруст восстанавливает "утраченное время", и видит урок такого отношения к реальности, которое возвращает от абстракции к жизни. Более того - к жизни вечно длящейся. Новое переживание бессмертия Мамардашвили считает ключевым и для Пруста, и для себя - мыслителя, идущего за Прустом.
"Нотой бессмертия" автор и заканчивает свой полный интеллектуальными приключениями путь по дороге, проложенной Прустом. "У Пруста совпадают два глубоких и существенных вопроса... Первый вопрос - о реальности произведения искусства, и второй - о реальности бессмертия души. Ответ на оба вопроса один: стремление показать, что есть реальность бесконечной длительности нашей сознательной жизни, то есть нашей души. Той души, которая очерчена магическим кругом и которую мы и знать не знаем, и отдать на растерзание не желаем никому".