Ох, я открыл окно, открыл окно, открыл
На даче, белое, и палочки подставил,
Чтоб не захлопнулось, и воздух заходил,
Как Петр, наверное, по комнате и Павел
В своем на радости настоянном краю
И сладкой вечности, вздымая занавеску,
Как бы запахнуты в нее, как бы свою
Припомнив молодость и получив повестку.
Ох, я открыл окно, открыл окно, открыл
И, что вы думаете, лег лицом в подушку!
Такое смутное томленье, - нету сил
Перенести его, и сну попал в ловушку,
Дождем расставленную, и дневным теплом,
И слабым шелестом, и пасмурным дыханьем,
И спал, и счастлив был, как бы в саду ином,
С невнятным, вкрадчивым и неземным названьем.
"С свинцом в груди и жаждой мести"
Иль "с страстной женскою душой"...
Не верь, что звук дороже чести,
Важнее горечи земной,
Нет, есть такая боль, что звуки
Как бы немеют перед ней, -
Так трут виски, сжимают руки,
Огня пылают горячей.
Есть неуступчивая косность,
Неустранимая тоска...
Что перед нею виртуозность?
Кому нужна она? Строка
В бугры сбивается и складки,
Вся, как в запекшейся крови,
И не стыдятся, как в припадке,
Ни слабой рифмы, ни любви.
Я-то верю в судьбу и в угрюмый рок,
Карты тоже в цыганских руках не лгут,
Это я говорю тебе, поперек
Всех разумных суждений, что тут как тут
Возникают, нашептывают: не верь...
Слово дикое употреблю: чутье.
А не веришь, значит, еще потерь
Ты не знал и бед, поживи с мое.
Это я говорю тебе, вопреки
Собственной установке на трезвый взгляд,
Здравый смысл, это чувствуют старики,
Свою жизнь раскручивая назад,
Я готов под сомненье поставить честь
Свою, впрочем, об этом и Еврипид
Рассказал, и все древние: что-то есть,
Что-то есть. Значит, Кто-то за всем следит.
Где та скала,
скала,
скала,
с которой сбрасывали вниз,
вниз,
вниз
дрожащие тела,
за кустик, словно за карниз,
цепляющиеся, ведь есть,
ведь никуда ж не делась, ждет.
О, посмотреть бы, о, залезть, -
и хищных птиц над ней полет.
Надеюсь я, что море там
под ней блестит,
блестит,
блестит,
а не лежит обычный хлам,
туристский сор, житейский стыд,
или я путаю ее
с другой, которую избрав
хлебнула Сафо забытье
не так, как все мы, а стремглав.
И я читал,
читал,
читал
о том, как нынешний француз-
философ взял одну из скал
на выбор, выбрал на свой вкус,
приехав в Грецию, но лай
собачий путника отвлек -
и он присел на самый край,
потом отполз и навзничь лег.
И разве в пропасть не летим
мы, оступаясь, каждый миг,
все вместе, каждый со своим
отдельным страхом, сколько б книг
мы ни читали, заслонить
не в силах чтеньем смертный вой,
стремясь продлить его,
продлить,
продлить,
ведь, жалкий, он - живой!
"Плевать на жизнь!" - шотландская принцесса
Сказала, умирая в девятнадцать
Лет, - что ей смерти плотная завеса,
Готова упасть и не подняться,
И что ей море в пасмурных барашках,
И что ей лес еловый и охота?
Ее душа - не наша замарашка,
А точный слепок с птичьего полета.
А может быть, в ее средневековье
Другая жизнь за гробом проступала,
Как тот ларец за шторкой в изголовье,
В котором драгоценности держала?
Или в ней было что-то от повесы
И мудреца, философа-гуляки,
Каких Шекспир вставлял частенько в пьесы
И убивал в пылу кинжальной драки?
Можно представить, как счастливы были боги
И благодарны юному Юлиану
За возвращенные им алтари, чертоги,
Ниши и пьедесталы, промыл им рану
И залечил, залил трещины им раствором
Цепким, замял обиды, убрал подтеки.
Как они провожали влюбленным взором
Цезаря, вдумчивым, грозным своим, глубоким!
Хоть ненадолго, на несколько лет, - вернулись!
Радовались возвращению в мир, как дети.
Дни синеокие снова им улыбнулись,
Овцы, козлята, актеры, софисты, - в свете
Веяний новых, рискованных - разрешалось
Все, и неверие тоже, и бюст Гомера
В садике скромном приветствовал эту шалость
Детскую; впрочем, большого, как мир, размера.
По крутым ступеням вскарабкался на помост
Деревянный под грохот солдатских щитов и клики,
Прям, и в меру приветлив, и тверд, в то же время - прост,
И вошел в этот миг во все, все словари и книги,
Посвященные римской истории, на виду
У богов, в том числе в однотомный словарь-могильник,
Изданный в тысяча девятьсот семьдесят восьмом году.
Хорошо им прихлопнуть жучка или мальчику дать подзатыльник.
Все. И как бы ты с ним ни тягался, леча людей,
Сочиняя стихи иль зародыши римских пиний
На откосе сажая крутом, - все равно прочней
Шуточки или брань на армейской его латыни,
Так что умному, кроткому, вдумчивому тебе
Остаетс признать, что расчетливей всех стараний
И надежней упорства - участие звезд в судьбе,
Блеск их утренний, поздний или предвечерний, ранний...
Лети, лети! Плыви, плыви! Беги,
Беги! Ты жив - подходят все глаголы,
И наплевать - какие пустяки! -
На вкус любой литературной школы.
Что у стручка тяжелого внутри?
Рядком сидят в нем ядрышки, как дети
Или гребцы галерные, - смотри,
Смотри, - нет большей радости на свете.
Кто эту жизнь придумал, виноват
В ее страстях и бедах перед нами.
Но говорят на даче, говорят -
И разговор нам слышен за кустами.
Хотя б о курсе доллара к рублю, -
Как тень, сторонний счастлив наблюдатель,
Как гость, как призрак, и: "Люблю, люблю, -
Он шепчет, - дай мне слово, Председатель,
На скорбном пире, - знаю, что скажу:
Что перед смертью тоже перспектива
Нужна душе: глядят вослед стрижу -
И он, поняв, ныряет прихотливо".
Как вещь живет без вас, скучает ли? Нисколько!
Среди иных людей, во времени ином,
Я видел, что она, как пушкинская Ольга,
Умершим не верна, родной забыла дом.
Иначе было б жаль ее невыносимо.
На ножках четырех подогнутых, с брюшком
Серебряным, - но нет, она и здесь ценима,
Не хочет ничего, не помнит ни о ком.
И украшает стол, и если разговоры
Не те, что были там, - попроще, победней, -
Все так же вензеля сверкают и узоры,
И как бы ангелок припаян сбоку к ней.
Я все-таки ее взял в руки на мгновенье,
Тяжелую, как сон. Вернул - и взгляд отвел.
А что бы я хотел? Чтоб выдала волненье?
Заплакала? Песок просыпала на стол?
Какой бы ни был самый сладкий голос,
Когда б весь день, всю ночь он, женский, пел
Нам о любви, прилипчивый, как волос,
Ты б этот сон продлить не захотел.
Ни в сочетанье с дуба шелестеньем,
Когда бы пенье шум перебивал...
Иль дорожить высоким женским пеньем
Пристало лишь убитым наповал?
И кто ж стихи читает так буквально?
Иль слишком часто, чтобы так прочесть?
Ах, боже мой, бессмертие печально,
И в нем всегда подвох какой-то есть.
И от счастливых снов устать нетрудно,
И несчастливый к сердцу горячей
Льнет: безнадежно любят, безрассудно
Ждут, в смерть заходят, как в лесной ручей.
Если и впрямь мир погибнет через четыре года,
Как предсказывает потомок Нострадамуса, не шутя,
И внимает ему президент Клинтон, не потому, что такая мода,
А потому, что жаль президенту американское дитя,
И если согласно осведомленным источникам из Белого дома
Предпринимаются по спасению мира некоторые шаги,
В том числе в Югославии: выгребается солома
Из Сараева; прячут спички; изолируются озорники;
И если самая большая угроза
Исходит из России с ее ракетно-ядерным шантажом
И разрухой в умах, и если субальпийская скабиоза
Не цветет, как положено ей, а сворачивается ужом, -
В ресторан, в ресторан! - ты смеешься, захлопав в ладоши,
В ресторан - и пропьем наши деньги, пропьем, проедим,
Хорошо посидим, посочувствуем тем, кто моложе,
И на Невский проспект из большого окна поглядим.
Я согласен! И даже какое-то вдруг облегченье
Ощущаю; сказать ли: я знал, что не стоит стихам,
Ни слезам, ни мечтам непомерно большое значенье
Придавать - только белым, бегущим от нас облакам!
Опубликовано в Журнале №3