ЮРИЙ КУБЛАНОВСКИЙ
*
МЕРТВЫМ НЕ БОЛЬНО?
Можно забыть очертания букв полустертых,
Можно и море забыть и, забыв, разлюбить,
Можно забыть и живущих, но мертвых, но мертвых
Можно ль забыть?
С. Липкин.
1
Россия сейчас в таком состоянии, что с ней может случиться все, что угодно” — эти слова Достоевского в пореформенную пору могли показаться преувеличением: так представлялось, что отныне российское общество имеет все возможности успешного движения к процветанию.
Но оком пророка разглядел великий писатель тогда еще немногочисленных “бесов”, “трихинов”, ведших в государственном теле неуклонную разрушительную работу. Это были носители радикальной идеологии, работавшие на распад народного организма во имя социалистических принципов. В их “поле”, как в воронку, постепенно втягивалось все более или менее культурное общество, на смену мировоззренческой либеральной органике приходила жесткая утопическая идеология. “У нас, — констатировал позднее Лев Тихомиров, — давление общества поистине ужасно для свободной работы ума... Наше общество понимает только “партии” и от всех требует непременно “партийной работы”. Оно не представляет себе, чтоб человек мог быть “самим собой ” , и не сознает, что лишь работа такого человека вносит нечто в сокровищницу развития самого общества. От этого бесплодны наши таланты: покорившийся обществу тем самым перестает быть творческой силой; а упорствующий в сохранении своей личности становится “изгоем”, и его сила гибнет не в творческой работе, а в простом сопротивлении деспотизму общественного мнения”.
“Упорствующий в сохранении своей личности” попадал таким образом между молотом государственной бюрократической косности, приводившей в отчаяние просвещенных консерваторов (сетуя на нее, Тютчев, например, доходил до депрессии), и — наковальней “леволиберальной — по определению Лескова — жандармерии”, силы еще более деспотичной и разрушительной. Русскому человеку с живым непартийным национальным чувством уже тогда было трудно чувствовать себя дома, “литературными изгнанниками” называл Розанов литераторов такого мировоззренческого оттенка. А если так, то и революция была едва ль не предрешена: до того как катастрофа разразилась физически, она уже случилась в умах.
* * *
...Однако насколько ж актуальней сказанное Достоевским — сегодня, когда сквозь густые клубы пыли от падения гигантской кровли тоталитарной империи мы пытаемся разглядеть: что же происходит на деле — распад или собирание народной души?
После десятилетий идеологического фанатизма и проституции, безжалостного подавления любой бескорыстной инициативы и удушения антикоммунистического патриотизма, выжигания живой справедливости — на каких путях возможно духовное и социальное возрождение, воскресение? Какая консолидирующая идея, какое мирочувствование способны выволочь нас из бездны? Есть ли у России свое предназначение, и если да, то в чем оно заключается? Вопросов много, а ответы покуда невразумительны. Но кто же, как не мы сами, и должен искать ответа? Словно после тысячи лет исторического развития великой стране все приходится начинать сначала — притом в сверхнеблагоприятных условиях наката экологической и демографической катастрофы. Это только на самодовольном лице какого-нибудь нынешнего министра написано — вопреки очевидности, — что он и через год все еще будет оставаться министром; мы-то, что называется, селезенкой чувствуем, что почва у нашей родины уходит из-под ног ежедневно.
* * *
И большое заблуждение, что после распыла коммунистической идеологии у нас нет теперь никакой, а просто плюрализм и формирующаяся рыночная экономика.
“Свято место пусто не бывает”, и именно идеология рынка — то есть идеология неуклонной стимуляции потребления — активно колонизирует ныне опроставшееся от диамата жизненное пространство России.
Наши неофиты от рынка были наивно убеждены, а многие и посегодня пребывают в такой уверенности, что рынок — саморегулирующийся в пользу человека механизм, не приемлющий никакой насильственности. На чем основывается такое убеждение — Бог весть; очевидно, на просветительском понимании изначальной разумности естественного человека, которому не надо только мешать, как это делали религия, властное государство и проч. И тогда неограниченная свободная предприимчивость каждого будет на пользу всем.
Однако высокоразвитая технократическая цивилизация конца XX века показывает: цель рынка, суть его — не заботливое обеспечение, а прибыток во что бы то ни стало.
Но потребности даже такого алчного существа, как человек, ограниченны. Следовательно, рынку надобно постоянно их разжигать, стимулировать, даже если при этом приходится выкачивать из биосферы и недр последнее.
Кроме того, необходима обслуживающая рынок искусная пропаганда, разжигающая соблазны. Колоссальная инфраструктура культурного бизнеса, оттягивающая на себя и к себе едва ли не все таланты, завуалированно или в открытую работает на разжигание спроса. Культура коммерциализируется в интересах заказчика, с отроческих лет натаскивая подростков на потребление, на безответственность по отношению к мировой судьбе вообще. Одним словом, рыночная цивилизация насквозь идеологична, и, если угодно, коварство в том, что идеология эта — в отличие от коммунистической — однозначно не сформулирована. Она везде и нигде, и ее хищная сущность проявляется лишь исподволь: например, в отказе принимать обязывающие общемировые экологические решения, ограничиваясь “косметическим ремонтом” природы в своей “отдельно взятой” стране.
Самоограничение, разумное самостеснение, робкие ростки новых единственно спасительных и здравых общественных отношений рыночной идеологией локализованы, канализированы в бедных непопулярных изданиях и, таким образом, обессилены.
Яркая аппетитная цивилизация, застящая глаза впервые попадающему на Запад хворому экс-советскому “диабетику”, на самом деле червива. И там до крайности актуален выбор: или в будущем веке самоупраздниться, или — начинать жить по-другому. Но этому “по-другому”, повторяю, мешает агрессивная потребительско-рыночная идеология, размывающая религиозные основания общества.
* * *
И вот именно в эту грубую, отживающую, губительную идеологию бросают сегодня недавнего тоталитарного узника, жертву исторической катастрофы, больного и нравственно и физически. Поставили перед ним телевизор с триллерами и рекламой, особенно уместной в стране, где большинству не по карману и самое насущное, сунули в руки порнографическую газетку (многомиллионные тиражи желтой прессы у столичной интеллигенции не вызывают протеста, очевидно представляясь ей непременной атрибутикой свободного мира, тогда как какие-нибудь маргинальные националистические листки, которых, в сущности, никто и не видит, порождают бурю справедливого, но преувеличенного возмущения и неадекватного страха).
Все и вся захлестнувшая бульварщина разом и потрафляет дурному вкусу, и — разжигает его; тут не поймешь, что первичнее, спрос или предложение, они словно соревнуются, опережая и подогревая друг друга. Отсюда и баснословные прибыли желтой прессы, исподволь разлагающей наш народ еще интенсивнее коммунистической пропаганды. Есть крепкое старорусское слово погань, точно определяющее основную печатную продукцию наших дней. Происходит необратимая порча огромных масс населения. Но радикал-демократы на редкость глухи к отсюда исходящей угрозе, считая, видимо, безобидной коммерческой забавой то, что на деле обладает сильным деморализующим общество облучением.
...Под коркой пуританского тоталитарного лицемерия блудили вовсю, особенно в комсомольско-номенклатурной среде. И именно эта среда, имевшая разветвленную инфраструктуру и деньги, стала питательным бульоном нашей придурочной демократии и новой буржуазии. Соответственно на поверхность вышла и вся ее подпольная аморальность.
“Провинциальные девушки 16 — 17 лет — непочатый пласт для нашей работы, — делится творческими планами фотограф русского “Плейбоя”, — интересно, что родители сами предлагают своих дочерей для съемок” (РТВ, 5 августа 1995 года) [1].
Изо дня в день по всем телевизионным каналам, со всех газетных лотков зомбируется Россия эстетикой и идеологией масскультуры. С первых перестроечных лет наша прогрессивная пресса была нацелена только на раскрепощение, а не на воспитание социальной дисциплины; вожделенные плоды цивилизации считались именно порождением не воспитания, а свободы. Дескать, оставьте человека в покое; хватит третировать его высокими идеалами; он сам разберется, как сделать лучше себе, а значит (почему-то), и людям; что только остатки цензуры и тоталитарной регламентации ему одни и мешают.
Разумеется, демократы искренне хотели, как лучше. Но ложная установка на форсирование экономической и общественной свободы, не огражденной ни действенными законами, ни социальным самосознанием общества, и не могла дать иных результатов, кроме экологического и демографического упадка. Производительному труду, общественному здоровью бордель противопоказан не менее, чем барак. Копирование рыночного механизма без учета его фундаментальных нравственно-исторических основ и могло породить только уродство. Зеленый свет надо было открыть работнику, а открыли гешефтнику.
Высвобождение из-под тоталитарного пресса должно было проходить через усиление социальной дисциплины (только основанной на принципиально иных, отличных от коммунизма качествах), а не через ее разложение.
Хуже, чем ошибка, настоящее преступление — отказ от государственной монополии на спиртное: народ опоили пойлом из ближнего и дальнего зарубежья, по сравнению с которым и брежневская “бормотуха” не ядовита (например, во многих домах в Чечне были обнаружены “мини-заводики” по изготовлению водки, из чего ее гнали, гонят — и у нас, и в Балтии или Польше, — можно только догадываться. Не вмещающееся в сознание резкое повышение смертности у мужчин имеет причиной еще и это). Наконец, и без того обессиленную Россию облили из ледяного ушата историческим нигилизмом. Все вместе это называется “шоковой терапией”, лечение которой должно было, по замыслу приверженцев “общечеловеческих ценностей”, ввести страну в “цивилизованное сообщество”.
...Когда после семи эмигрантских лет еще в конце 1989-го я первый раз приехал в Москву, на эмигрантов был большой спрос: телефон надрывался, интервью, тексты рвали из рук. Но стоило мне только заикнуться о необходимости выработки общественного идеала, имеющего традиционную родословную, как у “Огонька”, “Московских новостей” и прочих “флагманов перестройки ” руки отсохли: никто не захотел это печатать. “Общечеловеческие ценности” — и баста [2].
Словно всеми молчаливо признано, что под тонкой пленкой советской цивилизации таятся у нас прямо-таки инфернальные погромные бездны. И язык инстинктивно начинал прилипать к гортани при первом упоминании о национальном самосознании и традиционном патриотизме.
Мне, неплохо знавшему, к примеру, израильскую печать, невозможно было не позавидовать, с какой широтой, в амплитуде от нигилизма до радикальности, трактуется там национальный вопрос — при неуклонном и энергичном соблюдении и проведении в жизнь государственного народного интереса. Там достигнуто, кажется, сложное и благотворное равновесие между свободой и здоровой национальной идеологией, равновесие, столь необходимое государству, живущему в достаточно экстремальных условиях.
У нас же это равновесие изначально было нарушено в пользу одной свободы.
* * *
Роковая ошибка реформаторов — в убежденности, что экономика суть точная материалистическая наука наподобие математики, полностью детерминированная объективными экономическими законами. Доктринеры словно не понимают, что она напрямую связана с работником, человеком, следовательно — прежде всего наука, чей главный предмет — работающий человек во всей его национальной, исторической, психологической и социальной конкретике. Экономика в каждой стране имеет свою специфику и свою философию. Что целительного и конструктивного могут нам посоветовать, например, специалисты из зарубежья, которые не знают и которым неоткуда было узнать россиянина в его плачевном нынешнем состоянии? Их рецепты в лучшем случае приблизительны. Ведь социальная и моральная дисциплина у нас теперь попросту на нуле, прошел страх перед коммунистической дубиной — вот все и бросились воровать, торговать перекупленным, превращая землю в свалку пищевых, химических и прочих отходов, ибо кто теперь ощущает ее как землю отечества? [3]
“Великой Русской Катастрофой 90-х годов XX века” (А. Солженицын) обернулся для России столь долгожданный и необходимый ей выход из коммунистической деспотии, и это не пессимистическое преувеличение, а глубинный взгляд — сквозь мишуру повседневности. Держа в уме сводки нынешних демографических, социальных, экологических, даже дипломатических катастроф, невозможно видеть иначе.
...Прошлой зимой в сумерки на одной из вологодских дорог я остановил попутный дребезжащий автобус — и вдруг после Рождественского-то храма с божественными фресками Дионисия оказался среди разнополых блатных и урок: мат, скабрезности; кажется, свальному греху мешали только ухабы. А на плексигласе, отделяющем водителя от салона, — плакат: разлетающиеся бурые тучи, встающее трехцветное солнце и на их фоне Медный всадник и подковообразная надпись “Выбор России”. Увы, в автобусе были не блатные, не урки — кирилловские рабочие мужики и бабы возвращались домой с работы, с какого-то строительного объекта. И, по очереди выходя из автобуса, как-то охорашивались, встряхивались и — как ни в чем не бывало — спешили по домам, в семьи. И подумалось: вот бы какого-нибудь эксперта из Международного валютного фонда или столичного политика в этот автобус — скорректировать умозрение реальностью.
Наш народ нуждается в целителях, а не в коновалах, пусть и в белых воротничках.
Ведь за всеми политическими тусовками никто не думает о конкретном человеке во крови и плоти, об атмосфере, способной реанимировать добросовестного гражданина, семьянина, работника, уважающего и себя и отечество. Наше национальное самосознание расколото, носит изнурительный оборонный характер — у одних, агрессивно — у других и атрофировано — у третьих. Да чаще всего оно и представляется нашей радикал-демократической элите каким-то атавистическим ядовитым жалом, от которого добра не жди, и чем его скорей удалить — тем станет спокойнее. И вот мы уже не можем ощущать себя просто русскими в России, как чувствует себя, к примеру, француз во Франции; мы чувствуем, что нашу традиционную психологию, чудом уцелевшую на “генном” уровне даже под коммунистами, вновь хочет перемолоть чужая идеология, допущенная чересчур близко к национальному сердцу. Мы веками приучены, положим, к иерархичности бытия — а его спешат раскатать по диагонали. Мы гордимся эстетической и нравственной спецификой нашей культуры — а ей настоятельно рекомендуют поскорей избавиться от “бациллы учительства”, от исконного понимания творческой деятельности как “задания свыше”. Идет почти тотальная пропаганда социальных и эстетических представлений, чуждых нам столь же, сколь и коммунистические (и тоже для нас губительных). Мировоззрение россиянина сегодня не просветляется, а только замутняется гуще. И шоковый, революционный слом привычного течения жизни провоцирует такие агрессивные проявления, какие в других обстоятельствах были бы невозможны. В “нашем доме России” мало кому сегодня уютно, никто не чувствует себя в безопасности. По существу, узкий круг, тонкий культурно-политический слой — через СМИ и власть — навязывает себя народу. Основные силы “служивой” бескорыстной национальной интеллигенции — ученые, музейщики, учителя, краеведы — не имеют ни голоса, ни влияния. Многие из них живут сейчас, почти не включая телевизор и не читая газет, и не потому, что аполитичны, а просто брезгуют.
“Идолопоклонством” называл замечательный русский философ С. Л. Франк веру в универсальность какой бы то ни было социальной формации, включая и демократию (кажется, изначально обреченную в посткоммунистических обстоятельствах на вырождение в олигархию). “Для данного народа в данном его состоянии и в данных условиях его жизни хорош тот общественный порядок, который, с одной стороны, наиболее соответствует органически-жизненной основе его бытия, его живым верованиям и сущностно-нравственному складу его жизни и, с другой стороны, более всего содействует дальнейшему творческому развитию общественных сил”.
Нынешний “порядок” мало отвечает этим принципам государственной жизнедеятельности.
2
От массовой неудовлетворенности настоящим растет соблазн идеализации эпохи предшествующей и, казалось бы, навсегда к столбу позорному пригвожденной.
вот какую “Молитву” сотворил стихотворец Борис Примеров в 1995 году от Рождества Христова — перед тем как покончить самоубийством. Честный Иван Бездомный бескорыстно озвучил тут вопль раз и навсегда обманутых коммунизмом, которым, однако, при всех “но”, свобода дала сегодня то преимущество, что они могут теперь обращаться к Господу напрямую, не боясь, что их за это накажут.
И эти легионы несчастных — благодатный электорат для азартных оппозиционных политиков-демагогов, то грубо, то лукаво играющих на ностальгических струнах. Лгут, разжигая в себе мифическую романтику великого государства, не стыдясь перечислять его мифические “заслуги”, оплаченные, однако, реальной кровью. “Поголовное, моментальное преодоление неграмотности. Создание национальной интеллигенции у феодальноотсталых народов. Создание океанской и космической цивилизации. Планирование не просто скоростей развития, но и его ускорений, что означало победу над хаосом истории, превращение истории в рациональный процесс”. Благодаря чему осуществлялись “небывалые по размаху и гибкости проекты в интересах одного отдельного народа или страны в целом, рассчитанные на год или исторический период”, — так характеризует СССР А. Проханов.
* * *
...При столь любезном сердцу “выбороссов” цивилизаторе Петре — элементе их эмблематического декорума, погиб или бежал за пределы досягаемости властей каждый десятый русский.
Их антагонисты-державники славословят сегодня коммунистическую “победу над хаосом истории”, — во сколько десятков миллионов жизней обошлась она России, и посейчас с точностью не известно. Последний “небывалый по размаху и гибкости проект” — поворот северных рек — сорвала перестройка, следствие, по Проханову, коварного заговора геополитических противников советской “океанской и космической цивилизации” (верно, что не земной) и здешней “пятой колонны”.
Астрономическое количество доносов, “дел”, написанных и “оформленных” при советской власти, проекты, безвозвратно уничтожившие наши города и ландшафты, атеистическая агитация, споспешествовавшая ублюдочному марксистскому идеологическому воспитанию и истреблению веры, и впрямь требовали “поголовного, моментального преодоления неграмотности”: коммунизму нужны были грамотные рабы. Не случайно “поголовная грамотность” сопровождалась не только духовно-нравственным, но и буквально антропологическим вырождением, тоже если не поголовным, то моментальным; изменился сам облик русского человека — множество дореволюционных фотографий тому свидетельство. “Какие прекрасные лица... и как это было давно!” — славная строка Георгия Иванова каждый раз приходит на ум, когда их рассматриваешь...
По мере вышеупомянутого “превращения истории в рациональный процесс” “уходили, утекали из нашей души — наша открытость, прямодушие, повышенная простоватость, естественная непринужденность, уживчивость, доверчивое смирение с судьбой, долготерпение, долговыносливость, непогоня за внешним успехом, готовность к самоосуждению, к раскаянию, скромность в совершении подвига, сострадательность и великодушие. Большевики издергали, искрутили и изожгли наш характер” (А. Солженицын).
Остатки этих замечательных качеств каленым железом выжигает нынешняя действительность, но большая ложь — начинать исчислять беды с 1985 года: наше сегодня — логическое следствие тоталитаризма, а не нечто ему антагонистичное. И никакими “романтическими” имперскими бреднями, большой “геополитикой” и евразийской утопией не прикрыть, повторяю , простого и страшного факта поглощения коммунистическим людоедом многомиллионных жертв, не имеющего в мировой истории аналогов геноцида. Кем же надо быть, чтобы даже чисто “теоретически” любоваться созданным на таком “основании” государством?
Чего удивляться, что ныне мы имеем то, что имеем: когда из десятилетия в десятилетие лучшие развращались или выкашивались? “Новые русские” не в одночасье пришли на посттоталитарное пепелище. Это конечный продукт “селекции”, жесткого отрицательного отбора многих десятилетий, “вдруг” обнаружившийся после того, как фиктивная коммунистическая мораль и дисциплина перестали прикрывать повсеместный нравственный вакуум. И когда партийцы, еще дожевывая черствоватый тоталитарный пирог, приступили к свежему — под соусом общечеловеческих ценностей — демократическому, тьмы шариковых, не ленивых и наделенных весьма специфической предприимчивостью, расценили это как сигнал к новому витку грабежа отечества, нагло и дружно присоединившись к профессиональной номенклатуре.
* * *
...Ложная схема противопоставления последних порочных лет предыдущим, “победным”, была, кажется, впервые складно сформулирована незадолго до августа 1991-го в “Слове к народу”, симбиозном манифесте коммунизма с патриотизмом, подписанном, увы, и многими высокоталантливыми деятелями культуры (одни подписывают “Слово к народу”, другие — “слово к президенту”, а в итоге на улицах матушки-Москвы танки). Это там страна наша, изнемогавшая под маразмировавшей коммунистической деспотией, была названа... “державой, сложенной из молитв, тягот и откровений нашими отцами и дедами”, для которых “государство было высшей святыней жизни”. Это, оказывается, оно нас (а не мы — его) спасало “от позора и рабства в годины черных нашествий”. Советский Союз кощунственно отождествлялся сочинителями “Слова...” с Россией, трактовался как естественный преемник ее. Да на кого была рассчитана такая подмена? На какие свежие силы? И когда теперь спорят и обсуждают, почему “государственники” не победили “демократов” в том памятном августе, ищут виновников в ком угодно, где угодно, хоть в американском посольстве, а не вот в этой идеологии “Слова...”, беспардонно предавшей миллионы, повторяю, погибших и как ни в чем не бывало вытягивавшей “преемственность” из исторического обвала.
Вдогон “Слову...” во все большем ходу сейчас такая теория: вследствие чисток второй половины 30-х годов (своеобразной нашей “ночи длинных ножей”) и патриотического подъема военных лет коммунизм “русеет” и постепенно становится положительной державной государственной идеологией , надежной скрепой страны, противостоящей врагам, особенно — сионизму и США. А первое десятилетие после 1945-го, после памятного тоста генералиссимуса Сосо Джугашвили “за русский народ”, вообще считается золотым в смысле патриотизма и национальной державности.
Новое циничное торжество претендующего на патриотизм умозрения — над горькой исторической правдой; у радетелей за народ — глухота к новой стадии его драмы.
Так чем же отблагодарил сталинизм “наших отцов и дедов”, спасших его “в годины черных нашествий”? Что дало им государство, бывшее — согласно авторам “Слова...” — их “высшей святыней жизни”?
...Общеизвестна фольклорная расшифровка аббревиатуры ВКП(б): Второе Крепостное Право большевиков. Напомним, что после войны оно не только не ослабло, но стало еще лютее. Как раз те, от лица кого присвоили себе право анафемствовать нынешний беспредел “патриоты”, стали эксплуатироваться еще беспощаднее. Норма потребления зерна колхозником в день была установлена в 200 граммов, “включая вероятный сбор опавших колосьев” (уголовно наказуемый). Рабочий день — 15 часов. Голод, пища из лебеды и травы. В Сибири — 40 граммов гороха на трудодень. После грабительских, почти бесплатных поставок-экспроприаций — хорошо, если в доме оставалась картошка. Аресты, репрессии: тюрьма за горсть зерна, унесенного для прокорма детей с колхозного поля, за покос на колхозной делянке, за чуток молока с фермы; высылка в отдаленные чужие места — за неработу в колхозе; за жалобу, что заиграны трудодни, — расправа; не выработал норму — полгода бесплатный беструдодневный труд. В северных и восточных районах страны трудовая повинность для колхозников (от 16 до 55 лет) и колхозниц (от 18 до 45 лет) — лесозаготовки. Отсутствие паспортов. Сотни тысяч рабов ГУЛАГа. Принудительная трудовая повинность и для горожан.
В ноябре 1952 года жительница Ивановской области М. В. Ивина жаловалась в Москву: “...местные руководители... не сумели организовать уборку, а сейчас, в октябре месяце, позакрывали институт, техникумы и школы, согнали народу тысячи людей, неприспособленных, плохо одетых, питанием и ночлегом и постельными принадлежностями не обеспеченных. Заставляют работать, а то грозят, что исключат с учебы и сократят с работы. Вот под этим страхом люди и работают, условия хуже, чем в Великую Отечественную войну... Моя дочь приехала из колхоза и привезла одежных вшей, да простудилась, и боюсь, что лишится жизни... Как все это надоело, за это ли боролись наши отцы и мужья?.. Мы уверены, что наш вождь и учитель товарищ Сталин И. В. об этом не знает, а то бы он не допустил так мучиться народ” (бывш. ЦГАНХ СССР) [4].
“Товарищ Сталин И. В. не знает...” — думала отчаявшаяся Мария Васильевна. И впрямь: “Он — не для вас, он для Шекспира, для Пушкина, Карамзина!” — экзальтированно восклицает сегодня Т. Глушкова, гневная разоблачительница “псевдопатриотизма” И. Шафаревича и В. Кожинова, кого только не замазавшая клейстером своей публицистики. Действительно нам Сталин — “не по плечу”.
Есть что-то глубоко фальшивое, неблагочестивое по отношению к самой природе человека — в этом вот требовании “объективного”, “шекспировского”, даже сочувствующего Сталину взгляда. Осуществляя планомерный геноцид народов России, начиная с русского, Сталин и его приспешники имели свойство обращать в дерьмо все, к чему ни прикасались: диалектику, политику, природу, культуру, патриотизм. Последние его годы особенно омерзительны именно потому, что он стал козырять русским патриотизмом, честью своей же жертвы. Разворачивая мировую коммунистическую экспансию отчасти под “русским флагом”, он позорил нас в глазах человечества, русских же при этом вымаривая. Симбиоз “русского” и марксистско-ленинского только усугублял идеологическое уродство зрелого сталинизма. Адский коктейль из интернационализма и патриотизма, “безродного космополитизма” и “великодержавного шовинизма” мог, кажется, свалить с ног любого.
Но, как ни странно, находятся сегодня любители и на эту отраву. Во всеоружии знания и, казалось бы, интеллекта, размашистых геополитических теорий, начитавшись Ивана Ильина и Константина Леонтьева, они не стесняются все пуще славословить большевистского деспота и открывать свои издания его сусальными изображениями. Исподволь, а то и в открытую любоваться им находится все больше желающих [5].
Вот и выбирай, россиянин, между: “Человек, который бегает по Красной площади нагишом и кричит петухом, достоин всяческого уважения” (РТВ, 29 июля 1995 года) и — “Толстой, волнуясь до слез, говорил, что народ знает другого Гоголя и другое у Гоголя ценит. Так вот и мы, советские люди, — мы знаем другого Сталина и другое бережем о нем... Он хотел, чтобы мы, его народы — его дети! — жались друг к дружке” (“Завтра”, 1995, № 31).
И уже, кажется, не нащупать тропу между радикал-демократическим беспределом и тоталитарной регламентацией, между идеологическим маразмом политических полюсов. ..
Безусловно, многие в нашей, как и в любой, оппозиции искренне ищут власти ради изменения к лучшему. Но нужна ли, возможна ли, справедлива ли была бы политическая победа, вдохновленная таким “идеалом”? Жертвы — с нами. Они не простят предательства.
* * *
...Текущая жизнь целокупна как с грядущим, которое напрямую от нее зависит, так и с прошлым, которому всем обязана. Забыть о жертве — значит обессмыслить бытие вообще, лишить его высшей значимости, во-первых; а во-вторых, самодовлеющее существование, не сообразующееся с нею, есть хищничество, которое и будущему ничего не оставит, — русской философией об этом говорено достаточно.
Именно в России, где поступательная историческая преемственность постоянно нарушалась глобальными катастрофами, где все никак не мог выработаться органичный исторический ритм: эволюция оборачивалась застоем и спячкой, революция — необратимыми разрушениями, — только и могло возникнуть учение Николая Федорова. Ведь по существу жажда и требование воскрешения отцов — крайняя форма восстановления исторической целокупности. Но — без утопических крайностей — по сути все верно.
“Мертвые молчат. Бесчисленная их армия не встает из могил, не кричит на митингах, не составляет резолюций, — писал Франк. — И все же эта армия мертвецов есть великая политическая сила всей нашей жизни, и от ее голоса зависит судьба живых, быть может, на много поколений. Для слепых и глухих, для тех, кто живет лишь текущим мгновением, не помня прошлого и не предвидя будущего, для них мертвых не существует, и напоминание о силе и влиянии мертвых есть для них лишь бессмысленный бред суеверия. Но те, кто умеет видеть и слышать, кто сознает настоящее не как самодовлеющую, отрешенную от прошлого жизнь сегодняшнего дня, а как преходящий миг живой полноты, насыщенной прошлым и чреватой будущим, знают, что мертвые не умерли, а живы. Какова бы ни была их судьба там, за пределами этого мира, они живут в наших душах, в подсознательных глубинах великой, сверхличной, народной души... Их души внятно говорят об одном — о родине, о защите государства, о чести и достоинстве страны, о красоте подвига и позоре предательства. В этой глубине народного духа они глухо ропщут против умышленных и неумышленных измен, против демократизированного мародерства, против бессовестного пира на их кладбище , против расхищения родной страны, обагренной их кровью. Мертвые молчат. Но наш долг — чутко прислушиваться к таинственному, то благодетельному, то грозному, смыслу их молчания”.
* * *
...Мощное государство само по себе — без его качественного духовного наполнения — не может быть фетишем и кумиром, “высшей святыней жизни”. Это — молох, который окончательно перемелет наши останки. От самого слова ДЕРЖАВА, например, когда оно манифестно вынесено в название известного движения генерала Руцкого, веет не обогревом сердец, в котором они теперь так нуждаются, но — безжалостным холодом (хотя и то правда, что, по Далю, держава в самом первом, забытом теперь значении — “содержание, уход, забота”).
Но и большинство других политических функционеров сегодня тоже ложно считают внешние государственные прожекты приоритетнее внутренних, словно не понимая, что державная мощь только тогда прочна и ценна, когда держится не на волевых усилиях и действиях власти, но прежде всего является совокупным продуктом здорового бытия народа. Солженицын в “Как нам обустроить Россию” пытался энергично переориентировать социальное сознание с внешних задач — на внутренние, но был худо услышан. Завороженные географической и сверхдержавной, так сказать, архитектоникой СССР, патриотические политики не менее радикал-демократов бывают порой глухи к болям каждого человека, не ощущая, недооценивая градус его болезни, когда выдвигают утопическое “восстановление в прежних границах” как путеводную первоочередную задачу.
...Помнится, на заре перестройки один популярный полуочеркист-полуэкономист все торопил “преодолеть пропасть в один прыжок”. Кончил же тем, что уже в наши дни бросил в народ зажигательный лозунг “Мавроди — в президенты!”. Вот, оказывается, куда надо было спешить перескакивать через пропасть. Теперь слишком у многих велик соблазн тоже прыгнуть — обратно: то ли в 1985-й, то ли в 1913-й. Надо ли говорить, что очередная историческая авантюра повлечет за собой никак не меньшие жертвы. И еще неизвестно, кого станут прочить тогда в “цари”.
Поезжайте, господа, в провинцию, но не презентативно выступайте там с обкатанными зажигательными речами, не гуляйте с дальновидной местной администрацией и успешными бизнесменами, а пойдите там на новое кладбище. Ряды могил чуть не до горизонта, и умершие все 40-х, 50-х, даже 60-х годов рождения. Народ вымирает. И нет задачи выше и актуальнее, чем его сбережение. Любые самые архипрогрессивные реформы, самую что ни на есть государственную идею следует мерить этим высшим заданием.
Русский человек сейчас — в растерянности, его буквально плющит в набравшей вдруг колоссальные обороты исторической центрифуге. “Нация есть ничего больше, как народная личность” (Достоевский). Ныне эта “личность” встает с одра, ищет свое место под солнцем, болезненно, а порой и неадекватно реагируя на многие реальные и мнимые раздражители. Ее крайняя порой агрессивность (но гораздо чаще наоборот — апатия) — это болезненная реакция на — власть, в чьих действиях национальный интерес кажется смикшированным настолько, что вспоминается думский рефрен Милюкова: “Что это — глупость или измена?”; на — культуру, антагонистичную традиционной духовности; на — социальное унижение слишком многих. Бороться с этим надобно оздоравливая общество, а не растлевая его.
Неуклонное восстановление генофонда и экологии, патриотическое, без ксенофобии, разумеется, воспитание на национальной основе, заботливое обустройство всех желающих вернуться из ближнего зарубежья — вот какие заботы должны быть безусловно приоритетными над утопиями любого толка. И тогда, только тогда униженное национальное достоинство перестанет наливаться агрессивными соками; напротив — начнет плодоносить, оздоравливаться.
Все мы, кто — в отличие от “демократизированных мародеров” — верит в существование “великой, сверхличной, народной души”, обязаны трудиться именно для ее воскрешения.
Сентябрь 1995 г.
[1] В Мичуринске этим летом мне попалось на глаза объявление: “Требуются девушки 16 — 25 лет для работы в столице и за границей. Зарплата не ниже 6 000 000 рублей”. И вся нарезная планка с телефоном вербовщиков была уже оторвана.
[2] И бытует теперь такое устойчивое словосочетание: “известный своими патриотическими убеждениями”. Но патриотические убеждения — это не мировоззрение, которое можно оспорить, а извечная органичная составная мирочувствования, имманентная человеку. У нас же она выделяется в особую мету, а ультрадемократами — и во внушающее опасения или подлежащее осмеянию свойство. Правда, Гайдар выдохнул недавно: “Мы патриоты, не будем стыдиться этого слова”. Но... как говорится, поезд уже ушел.
[3] День ото дня растет, например, помойная свалка прямо под стенами переделкинской резиденции Патриарха. И чем измеришь уже почти естественную, натуральную порчу, сердечное омертвение тех, кто сносит сюда все новые и новые целлофановые кули отбросов, жадно раздираемые потом голодными псами?
[4] См.: Попов В. П. Крестьянство и государство (1945 — 1953). Париж. 1992.
[5] Чем, как не разжижением патриотических мозгов, можно объяснить, что Сталину приписывается одновременно и завораживающее их “великодержавие”, и... “непоколебимая верность идейным принципам”, то есть марксизму, отрицающему национальное государство (М. Лобанов)? Отец Дм. Дудко сам десять лет хлебал лагерную баланду, зато теперь — неисповедимы пути Господни, — “как православный христианин и русский патриот, низко кланяюсь Сталину”. (На обложке составленного Лобановым тома “Сталин” (М., 1995) серебряный абрис “кремлевского горца” венчает лаврами Клио.)
“Многие современные “националисты” смеют связывать свое прошлое со Сталиным, а настоящее — с непокаявшимися коммунистами. Но это значит, что им чуждо нравственное национальное понимание духовного подвига новомучеников и исповедников российских” (Протоиерей Владислав Свешников. Заметки о национализме подлинном и мнимом. М. 1995). Я прочитал о. Владислава, когда эта статья уже набиралась, и поразился тождеству наших мыслей.
Кублановский Юрий Михайлович родился в Рыбинске в 1947 году. Выпускник искусствоведческого отделения истфака МГУ. Поэт, эссеист, публицист. Живет в Москве и в Поленове.
Опубликовано в Журнале №1