Баллада о троллейбусных алкоголиках

Не замедли, баллада,
Посылаю тебя,
Так как я не надеюсь вполвзгляда
Оглянуться, себя

Подловив... — я, изгнанник,
Я, затерян вдали,
Бесприютный отторгнутый

Зазубрив поездов расписанье
От строки до строки,
Утряся в чемодане
Пару вдумчивых книг и носки,

Я, с ладони Господней
В мир отпущен, умру,
Я — сухою соломой сегодня
Шелестящий на пыльном ветру...

Что ж, баллада, сначала
Двинься — тропкой времен.
Вот и мало-помалу
Потускнел небосклон.

Вот и мало-помалу
Потускнел небосклон.
Едем с автовокзала
В новый микрорайон...

Мы, сойдя на конечной,
Заходили в подъезд,
Пробираясь кромешной
Темью блочных окраинных мест.

И на лестничной клетке,
На втором этаже,
В заморгавшей подсветке
Ключик звякнул уже.

Выключатель искали
Твои пальцы на голой стене
И на миг застывали
В бледно-желтом пятне.

По стене твои пальцы
В пять ручьев серебра
Растекались. По радио — музыка,

В пустоте неуютной
Обступающих стен
Обдавало нас смутной
Жесткой горечью первых измен.

Начиналось сначала
Наше время — и вновь
Жесткий ворс одеяла,
И тахта, и любовь.

А потом уже, после,
Два стакана нащупаешь ты
На разболтанном столике возле
Отскрипевшей тахты.

Ты, привстав на колени,
Находила вслепую, чтоб свет
Не включать, рядом с веткой сирени
Пачку кисло-сухих сигарет.

Спичкой чиркала — скулы
Высвещались и рот,
Тень скользила сутуло
На упругий живот.

Ты была так прекрасна,
Помрачневшая, ты,
В золотисто-атласной
Теплоте наготы.

Одеяло на плечи
Надвигала, склонясь.
Эти странные речи,
Неразрывная связь,

Это ль чувственность — это
Жадный голод тоски
По пригретости лета,
Где мы были близки.

Ветра вздувшийся шорох
Обмякавшей ворочал листвой,
И дышал этот движимый ворох
Как неспешный балтийский прибой.

И головками в кронах
Увязали столбы фонарей.
В изнутри озаренных
Листьях — длилось мерцанье теней.

Колыханье, мерцанье, дрожанье
Мошкары на весу.
Чьи-то существованья
Продолжались внизу.

Копошение, тени,
Приглушенная брань.
Возле будки диспетчера, в чахлой

И порой различался сквозь гиблый
Ослепляющий мрак
Чей-то выговор хриплый,
Чей-то затхлый пиджак.

Словно в львином вольере,
Ночь была горяча.
У троллейбусной двери
Вечный вывих плеча.

То ль под ржавой железкой,
То ль под голой рукой
Дверь, чирикнув напевно и резко,
Поддавалась атаке ночной.

Это звяканье миски,
Этот рыкнувший храп,
Ржавых жилок огрызки
Под когтями расслабленных лап.

Наше время смыкалось,
Отстранясь в темноте,
Наше время сгущалось
В нежилой высоте

Алой капелькой Марса...
Госпожа моя, три
Беломраморных барса
Дожидались зари,

Уже выев мне сердце
И добравшись теперь...
Вот и львиная дверца,
И троллейбуса дверь.

Только утро, затеплясь,
Озарит небосклон —
Разоренный троллейбус
И бутылочный звон.

Иногда надрывался
Милицейский свисток.
Кто-то тенью бесплотной метался,
И патруль чье-то тело волок.

Волокли чье-то тело,
Как бесчувственный куль.
Управлялся умело
Милицейский патруль.

Матерились шоферы,
Выправляя сустав у двери...
(Но сидят у конторы,
Госпожа моя, три...)

Ты уже засыпала,
Тихо, ровно дыша,
Разметав одеяло,
Припадая к ложбинке плеча.

Я не Гамлет, но я ли,
Опасаясь дохнуть,
Мыслью — лезвием стали —
Не поддену свой путь?

Мы дышали любовью,
Но, от нас отстранясь,
Длилась ржавою кровью
Эта странная связь

Нас и этой никчемной
Полуночной возни.
(Госпожа моя, в темной
И прохладной тени...)

Жизнь равно отгорала
Что для нас, что для них.
Начиналось сначала
Время жизней чужих.

И не вспомнится... — Ладно!
Я любил тебя так...
Не скажу — беспощадно,
Но уже погружаясь во мрак.

Госпожа моя, шейных
Позвонков слышишь хруст?
Среди будней ничейных
Я изглодан и пуст.

Ты ль, неверящий, в язвы
Возложил проверяющий перст?
Не достаточно разве
Увидать эту белую шерсть?

На клыках перемолот,
Жилки сплюнуты вон,
Утолил я их голод
До скончанья времен.

Ты была так прекрасна,
Ты была молода,
Но помадкою красной
Отчеркнуло года.

Там, на грани сознанья,
Ключик звякнул уже,
Но угасло дыханье
На втором этаже.

Или это мне снится?
Но исполнился срок,
И бежал от царицы
Ненавистный пророк.

Отошел он в пустыню,
В день пути от дорог и жилищ,
И песок был — как иней
Пепла бурых угасших кострищ.

Чахлый ветер развеял
Синий иней золы.
И крупинками реял
Прах коричневой мглы.

Голубой можжевельник,
Подобравшийся куст...
(Госпожа моя, шейных
Позвонков слышишь хруст?)

Отошел он в безлюдье
И о смерти взалкал.
И тогда на распутье
Ему Ангел Господень предстал.

Освежил ему губы
Ключевою водою Господь.
...Непорочные белые зубы
Рвут мою неостывшую плоть.

Помолись же за грешных,
Уходя в светотень,
Где в качании прежних, неспешных
Веток вновь отцветает сирень.

Помолись же за грешных
И при смерти, и при
Их рождении. Внешних
Не убегших. Смотри,

Над мозаикой дробной
Чьих-то жизней чужих
Как над ямой загробной
Наклоняется стих.

Не в чернеющей яме,
На зеленом лугу,
Что мы видели сами,
Там, внизу, на кругу?

Там, у лета на склоне,
Длилась нервная дрожь.
Забулдыги тихони
Не хватались за нож.

Нас тогда обмануло
Чувство близкой беды.
Пеплом все упорхнуло,
Затерялись следы.

Век мой, вкрадчиво-краткий,
Дай помедлить в конце
На твоей дорогой пересадке,
Словно выйдя на метрокольце.

Не у “Парка культуры”,
Не у “Киевской”, не...
Не у Фрунзенской прокуратуры
Под решеткой на узком окне,

Но у летней кафешки,
Прикипевшей к Москве,
Выпив пива без спешки,
С роем солнечных мух в голове.

Вот и все. И довольно.
Я ль, изгнанник, теперь...
Мне не трудно, не больно,
Но захлопнулась дверь.