Так уж устроено непутевое наше государство, что время, когда принимаются важнейшие решения, чаще всего совпадает с коварным и прекрасным праздником — Новым годом. Если кто-нибудь из вас летал в конце декабря в Белокаменную, тот, несомненно, сиживал в аэропорту, обмирая от безвыходности и тоски. Утверждают: на взлетке туман, а то и пурга по трассе, но чаще всего выясняется голимая правда — нет керосина, конец года, все, что было в цистернах, сожгли... И вот тысячи и тысячи людей с чемоданами и рюкзаками, с детьми и портфелями лежат вповалку на скамейках и креслах, если посчастливилось занять место, а если нет — на расстеленных газетах, на бетоне, попивая водку, растерянно злобясь, или уже без копейки, голодные, вскакивают, ходят взад-вперед, потирая грязными руками щетину и вглядываясь красными от недосыпа глазами в огромное электронное табло, где между разумными словами и цифрами выскочили загадочные куски слов и отдельных букв: “КРЯ... ЖЖ... Э... — ’]/...”
В Москву я ездил обычно один, но в случае, когда моему начальнику Ивану Ивановичу (назовем его так) хотелось навестить своих коллег на завоеванных совместно этажах власти, он брал с собой и меня — кто-то же должен попутно делать само дело (эпоха капитализма, время — деньги)... Мы представляли в Москве акционерное общество, держащее под колпаком несколько заводиков и шахт... Нынешний наш прилет в столицу был особенно важен — по слухам, что-то опять менялось в Москве, и не дай Бог, если снова всех будут национализировать... В недавнем прошлом мой шеф был членом горкома КПСС, но теперь он ходил в беспартийных (так, видимо, нужно). Я, естественно, тоже не состоял ни в какой партии, тем более что и раньше сторонился “железных рядов”. Нас объединяли помимо работы баня и боксинг (я, к удивлению И. И., неплохо держал удар, хотя видел плохо, а сам И. И. был почти профессиональный боксер при грозном весе девяносто два килограмма). Для совместных визитов к сильным мира сего (которые посильнее нас не только кулаками, и прежде всего не кулаками!) у нас были заранее распределены роли: Иван соглашался с любым мнением вышестоящего (или вышележащего — в бане — чиновника), а я (интересы-то сибиряков надо отстаивать!) перечил.
— Да... знаете, вы где-то правы, — кивал с видимым огорчением мой шеф, утирая шею платком (или полотенцем).
А я сразу рубил:
— Не, не-е! Не согласен!.. Потому-то и потому-то...
Высшее начальство обычно выслушивало меня, хотя бы и с кислой миной, но до конца, ибо не без основания полагало, что я высказываю мысли Ивана Иваныча, которому субординация не позволяет возражать. И, как малому дитю, небрежно, но четко, в трех словах, разъясняло глупость и вредность моих (его) претензий. Справедливости ради, однако, отмечу: в последние год-два количество руководителей, интересующихся, почему это я не согласен, резко возросло. Общество наконец умнеет. Высшее руководство боится проморгать опасность. И не столько ради истины внимательно всматривается в наивное пухлое мое лицо (да еще в очках!), а чтобы точно оценить, не стоит ли за моими (моими ли только?) словами новейшая тенденция, которая вдруг да и отколет Сибирь от Москвы??? И если уж мы там задумали что-то грандиозное (присоединение к Аляске, особые отношения с Китаем...), чтобы он-то, наш московский благодетель, не остался на бобах, в стороне...
Но про политические интриги новейшего времени попозже. А сейчас о происшествии, которое ожидало нас в аэропорту Домодедово. Когда, отстояв очередь, легкомысленно поулыбавшись полузнакомым попутчикам и попутчицам (домой, домой!..), мы зарегистрировали свои авиабилеты, как гром с ясного неба прозвучало по радио объявление: рейс в Златоярск откладывается на два часа “поздним прибытием самолета”.
— Черт!.. — пробурчал И. И., и только сейчас мы обратили внимание: здание аэропорта было запружено народом, как подсолнух семечками... И душно, и темновато — над Россией потеплело, катятся тучи, которые несут снег с дождем. О, это двадцать седьмое декабря! Мы-то думали, если до тридцатого, то обойдется. Ах, почему начальство любит вытаскивать провинциалов на ковер именно перед Новым годом? Наверно, для того, чтобы в ночь возле сияющей елки, поднимая мутный от холода бокал с шампанским, оно могло быть уверенным: и этот наступающий год будет ласков к нему, толстомясому и красногубому... Я, конечно, человек новый в чуланах власти, но Иван-то Иваныч всех этих московских министров и завов знает еще по эпохе КПСС — они всего лишь переместились... и переместились только вверх, вытеснив кое-кого, кто слишком долго “светился” на плакатах. И для них мы с И. И. — их опора, их мать — сыра земля. И в этот наш приезд мы особо ощутили их благорасположение к нам и торопились домой, чтобы с порога рассказать удивленным женам, а завтра и товарищам на работе: что-то меняется, меняется в угрюмой, позолоченной Москве. И вот надо же, неожиданная запинка! Черт!.. Черт!.. Так испортить поездку!..
— Ну нет, — возразил я на “черта”, — аггелы, аггелы подарили нам эти два-три часа. Сейчас пивка тяпнем... отвлечемся... А то ведь и в самолете опять начнется: ты за красных или за белых?
И. И. потрепал меня, как сына, по голове (хотя ровесник или даже моложе на год), и я (Андрей Николаевич — назовем меня так), купив ему и себе баночного австрийского пива, побрел искать место, где И. И. мог бы сесть. Увы! будто в фильме “Чапаев”, передо мною было сонное царство, разве что молодецкую песню не тянул тихонько опереточный казак с саблей.
Я развел перед шефом руками (нету!), и мы вышли на улицу. Хлестал черный мокрый ветер. Машины подъезжали к аэропорту, разбрызгивая грязь. И слышалось:
— Уже третьи сутки, бля, в этой сраной Москве...
— Ельцина бы сюда, на бетонный пол...
— Денег ни х... не осталось.
..........................................................................................
И впервые меня достало пренеприятное чувство — а не встретим ли мы в аэропорту Новый год? Говорят, норильчане пятый день сидят, уже на взлетку выбегали с транспарантами и детьми на руках... нету горючего! Бензин весь, по слухам, вывезли то ли на Кубу, то ли на Украину. До сих пор — дружба! О, Фидель, о, Кучма!.. Братцы наши. Братаны. Братики.
— Андрюха!.. — вдруг окликнул меня знакомый голос. — Андрюха, морковь тебе в ухо!.. — Я обернулся: передо мной радостно топтался толстячок в пухлой кожаной куртке с молниями вкривь и вкось, в молодежной, с козырьком, кепчонке, но весь уже сивый, почти нежно-голубой, в кудрях, в щетине, с губами как у негра, едва узнанный мною Лева Махаев из Кемерова — когда-то мы вместе учились в московской аспирантуре, жили в одной комнате. Вечный балагур Лева, хохмач, наглец, правдоискатель, искренний человек. Я ахнул от неожиданности, мы обнялись. Возле него стоял, пьяно отшатнувшись и едва не падая, болезненно кривясь, с сигаретой в вывернутой манерно руке, высоченный, с острым кадыком мужчина в очках, в распахнутой старой дубленке, в пышной, как атомный взрыв, песцовой шапке.
— Бизнесмен, — представился высокий. — Александр Васильич Злобин. Русский. Убежденный антисемит.
Еврей Лева счастливо засмеялся, давая понять, что товарищ шутит, и ткнул меня ладошкой в живот.
— Тоже вдвоем кукуете? Твой друг? Да, брат, да!.. — Он привычно оглядывался, как бы призывая в свидетели всех женщин, которые должны его знать (наверно, в Кемерове и знают!), улыбаясь своей трагической улыбкой — оттягивая уголки рта вниз, как паяц Канио в знаменитой опере. — Мы, например, вторые сутки... увяли, как незабудки... На всякий случай держим номер в гостинице. Если бы Гоголь дожил, он бы кроме Держиморды придумал фамилию: Держиномер. Правда, отдает Израилем... — И подмигнул. — Походим-походим, идем туда и снова что-нибудь употребля... извините, ем.
Слушая Леву, склонясь к нему, как Горький к Сталину, громко стонал от восторга Злобин, он выпрямился и снова пригнулся, едва не ткнув мне сигаретой в лицо.
— Только башли кончились, — буркнул он, шмыгая носом и утирая лицо рукавом дубленки. — Ну, еще на день хватит... и надо брать ларек.
— Он шутит, — пояснил Лева печально. Постоял секунду с гримасой беззвучного смеха и, нарочито картавя, добавил: — Он же из либегально-демокгатической пагтии!
Злобин сломался от смеху.
Уловив напряженно-тоскующий взгляд Ивана Ивановича, я обнял его за плечи и представил Махаеву и Злобину:
— Хороший человек. Хоть и мой шеф.
— Ценит тебя? — сделав стальные глаза и вывернув губы, как Брежнев в последние годы, его же гундосым голосом спросил Лева. — Как ценит? На стакан, на литр?
Иван Иванович умел улыбаться простовато, как пахарь, застигнутый за работой царем. Заморгал, закивал, зачёкал (“Чё уж там, усе мы люди, усе мы человеки!”) и только успел вынуть из кармана портмоне размером с седло и заглянул туда, как к нашей компании подбежал и обнял Злобина молодой, с красным лицом мужчина в пятнистой “афганке”, с рюкзаком за спиной. На нем из зимнего был всего лишь меховой жилет, а непокрытая голова стрижена под бобрик.
— Сибирь, привет!..
— Киря!.. — закатился от смеху Злобин. — А ты что тут делаешь? — И представил нам размашистыми жестами Кирилла, снова чуть не ткнув сигаретой в глаз, на этот раз Леве. — Охранник одного нашего... банкира. Или ты ушел?
— Отошел на метр, — туманно ответил Киря. Лицо у него было мокрое, в пятнах — облупилось от южного солнца или где-то на ветру обморозил? Он и минуты не стоял на месте: постоит — и шагнет в сторону, постоит — и перейдет на другое место. Как пьяный маятник. Я решил, что парень взвинчен задержкой рейса. — Соображаете на выпивон?
— Кстати, слово “банкир” можно расшифровать так... — хмыкнул Лева. — На блатном жаргоне “бан”... это аэропорт, вокзал. “Кир” — пьянка. Предлагаю помянуть банкира.
— Давайте, — кивнул Кирилл, плохо, впрочем, слушая болтовню Левы. Судя по всему, тот ему не очень нравился. — Я — пас. Мне нельзя.
— Что так? — удивился Злобин. — Закодировался?
— Можете считать, что я уже в стране теней... — И Кирилл, словно танцуя, снова переместился.
И вдруг я понял, что от этого человека исходит запах опасности. Может быть, смерти...
— Идемте внутрь, — поежившись, предложил я.
— Сэр, вы таки хотите вовнутрь? И леди согласилась, — продолжил фразу балабол Лева. Вернувшись в душное здание аэровокзала, мы поднялись на второй этаж, где располагался ресторан.
Зал был пуст. За стеклом непривычно застывшие темные громады самолетов. Кирилл быстро, оценивающе очертил пространство острым исподлобным взглядом и кивнул на угловой столик, у дальней стены.
Мы сели. Молчали, ожидая официанта.
— А этот не наш! — вдруг кивнул афганец на Ивана Ивановича. — Одет не так. При шляпе. И моргает... Адвокат? Безопасность?
— Да ну брось!.. — защитил Лева моего директора. — Просто одежда такая. — И пропел: — “Оде-ежда... мой компас земной...”
— Одежда? Ну, смотри, — как-то странно отвечал Киря и буркнул Злобину: — Мне борщ, хлеб. Дома рассчитаюсь.
— Он хороший мужик, — почему-то принялся я говорить про своего начальника, но получилось неловко. Всегда неловко защищать власть. Словно раболепствуешь. — Неплохой. Есть хуже.
Афганец молчал. Злобин спросил:
— А ты чё в Москве?
— Здесь не простреливается, — пробормотал краснолицый парень и, оглянувшись, переспросил: — Чё я в Москве?.. — Налил из графина себе воды, отпил. — Сына ищу.
— Сына?!
— Плохо слышишь? Да, сына приезжал искать.
— У тебя есть сын?
— А от Верки. Хоть и не дождалась, дура... Теперь дылда восемнадцатилетний... в ментовке поработал, взрывпакетом чуть не разорвало, контузия... два ножевых ранения... Подарил врачихе коробку конфет — та ему и начирикала: годен!
— В Чечню поехал?
— А куда же? На папу хочет походить, на папу... Но вроде там не хоронили. Все канавы обошел. А в московском госпитале Минобороны нет. Неужто в плен залетел?..
Нам принесли водку, закуски, и Лева предложил тост:
— Чтоб все у всех обошлось.
— А не обойдется, — глухо отозвался Кирилл, опустив голову над тарелкой и быстро хлебая холодный, судя по всему, борщ. — Ни у кого не обойдется. Ни у кого. Покатились колеса по лугам и весям. — И, закончив трапезу, вскинул ясные, почти белые глаза: — А вот скажите, господа хорошие, где ваши-то детки? Ваши, ваши!
Злобин, поперхнувшись водкой, держа стакан у щеки, медленно процедил:
— Ну, у меня, ты знаешь, — в бегах...
— В бегах. Ясно. У тебя? — Афганец, как прокурор, уставился на Леву. — У тебя, конечно, дочь?
— Да, дочь. А что? Я же не виноват.
— Как посмотреть. Если бы любил отечество... У тебя? — Кирилл не повернул головы, но вопрос относился, видимо, ко мне — я сидел по кругу следующим.
— У меня сын. Ему пятнадцать.
— Да?.. — Афганец скрежетнул зубами. — А у него? Тоже пятнадцать?
Теперь вопрос явно касался Ивана Ивановича. Иван Иванович, человек с брюшком, с золотыми запонками, которому ничего не стоит под честное слово взять в любом банке Сибири полумиллиардный кредит, потупился перед незнакомым, бедно и холодно одетым человеком. Дело в том, что сын его, Даниил, увалень весом в центнер, вняв слезам матери (да и по своей трусости, конечно), “свалил” от армии и ныне гонял по городу на красном “вольво” — развозил бумаги отца, а чаще катал полуголых жующих девиц. Ивану, конечно, и самому не хотелось отпускать сына в Чечню, и он бы пристроил его где-нибудь в другом краю России, но вот такое откровенное бегство от воинского долга угнетало известного в городе человека. Я хотел было выручить его, сказать, что у него дочь или что сын, но болен... Однако Иван Иванович наморщил толстую кожу на лбу, посучил ногами под столом и честно признался:
— Не пошел мой Даня. Но весной пойдет...
— Когда?! — прошептал, радостно накаляясь, афганец. — Когда все горы там сровняют вакуумными булками? Я так и знал! — И обратил прокурорские глаза на Леву: — А ты всю жизнь живешь как бы потише... как мышь под брезентом... почему у тебя и девки родятся...
— Я еврей, — печально объяснил Лева Махаев и выпятил губы. — Ты бы пожил моей жизнью. — Он налил себе полстакана водки и один выпил. Это было на него не похоже. Видимо, пятнистый Кирилл крепко задел его своими небрежными словами.
— А ты... — Кирилл поворотился к Злобину, тот осоловело глядел на белую скатерть, как гусь в корыто: то ли всерьез задумался, то ли притворялся пьяным, чтобы не трогали. — Видишь ли, у него сын в бегах. Захотел бы найти, за пару “лимонов” мы бы тебе его доставили. Что, бедный?! Не-ет. Хитрый. Это не он еврей, а ты еврей!..
Злобин сопел и молчал. Лева заступился за земляка:
— Васька сбежал из дома еще весной... когда никакой Чечни не было... одна дедовщина, пьянь и наркота. И не трогай его — Саша страдает. Верно, Саша?
Злобин кивнул. И еще раз кивнул, то ли подтверждая предыдущий кивок, то ли забыв, кивал ли.
— А когда найдется парень, Саша держать его дома не будет. Потому что патриот. — И трудно было понять, насмешничает Лева Махаев или говорит серьезно. — Верно, Саня?
— А вот это зря. Я же не для того, чтобы гнать наших сыновей в огонь. Я о том, открыта наша душа или на гладкой заслонке, как у БТР. Я бы на твоем месте, Александр Васильевич, разыскал его, выпорол, женил и на цепь посадил, как щенка! Пусть внуков производит! Хватит!.. — Кирилл оскалился и перешел на шепот, хотя в зале никого, кроме нас, по-прежнему не было: — Хватит наших позоров!.. Моего парня, я думаю, на куски изрезали, шакалам скормили. Там по холмам дикие собаки бегают, я видел. Сейчас вот прилечу в Сибирь, найду эту врачиху, спрошу в упор: ты, с-сука, понимала же, что у него контузия и два ножевых следа?.. Почему за конфеты справку дала?! Ба-лядь! Чтобы дети русских там сгинули?.. — Зыркнув белыми глазами исподлобья на Леву, он замолчал. Взял с тарелки засохший кусок хлеба и стал с хрустом жевать. — Все. Мне идти надо. Тут много раненых летит, надо со всеми... Но если застрянем, я с вами! И еще побеседуем! — Афганец усмехнулся и, вскочив, сутуло выскользнул из ресторана.
Помолчали. Лева поморщился, как от язвенной боли (раньше она, помню, мучила его), хотел что-то сказать (может быть, оправдаться), но где-то под потолком включилось радио, и женский невнятный голос начал перечислять авиарейсы, те, что “отложены до полуночи, до нуля часов московского времени поздним прибытием самолетов”. Среди отложенных были и наши — и мы не удивились, приняли это обреченно и тихо.
— Вот те раз, — только и сказал Злобин. — В комнату пойдем?
— Там воняет, — вспомнил Лева. — Попозже. Никто ж не гонит.
— Я заплачу, — тихо напомнил Иван Иванович. — Может, еще выпьем?
— Давай! — махнул пухлой веснушчатой рукой Лева. — Русские мы или таки нет?.. — И когда официант принес нам вторую бутылочку, Махаев продолжил, уставясь в стеклянную стену ресторана, за которой шел снег с дождем. — А вообще Киря прав. Двое детей у меня, и обе — девочки. И я сам всю жизнь ждал, как девица на выданье... разрешат мне туда пойти, разрешат сюда пойти... А я ведь очень талантливый! Вот хотите, сейчас в аэропорт приедет танк?.. Ну, не танк, бронированный генеральский “мерседес”?.. и увезет нас в баню?
Злобин скорбно процедил:
— Ты бредишь... ночью ко мне приставал с танком... — И пояснил: — У нас в комнате был из Омска парень, так он поездом укатил, не выдержал. “Танки, танки...” Мне тоже надо было. А я малодушный. Души не мало, души много, но — жидкая.
Махаев, кивая и оттягивая концы рта вниз, как бы рыдая или смеясь трагической улыбкой паяца, забормотал, не слушая земляка:
— В Москве замминистра МВД — Женька, мой друг... А замминистром его сделал кто?.. Я, Левка Махаев. Чес-слово. Он был еще юный офицер... у нас, в Кемерове... Как-то выступаю в День милиции перед нашим РОВД, хохмы травлю, стишки всякие... ну, Хармса, Олейникова, свои... а он переспрашивает, записывает... Я, естест-нно, забыл о встрече, а он однажды является с бутылкой коньяка в редакцию... — И Лева сделал отступление для меня как для старого знакомого, знавшего Леву еще научным работником: — Из института я ушел, кому нужны биофизики, экологи?.. сидел на письмах, выслушивал целыми днями сумасшедших старух... И вот-с — приходит. Выпили. Он и говорит: “Выручьте, Лев Моисеевич. У моего капитана послезавтра день рождения... какой-нибудь стишок бы зарифмовать... я попробовал — не получается... Не поможете? Я вам нож хороший принесу, у хулиганов отобрали... спиртом лично промою...” — “Сделаю”, — сказал я. “Вам суток хватит?” — “А я прямо вот сейчас!.. Ему для охвициального вечера или для узкого дружеского круга?..” Мой офицерик зарделся: “Ох, если бы и для официального, и для неофициального!” Я взял лист бумаги — и через пару минут вручаю. Два куплета. Естест-нно, сейчас не помню, что я там сочинил, но приблизительно... — Лева возвел коровьи свои сизые очи горе и, сглотнув пару раз горловую слизь, ощерился и произнес:
Что пожелать мне в день рожденья капитану?
Я ничего ему желать не стану,
Поскольку сам Господь, я знаю, пожелал,
Чтобы он стал через три года генерал!
Это охвициальное. А неохвициальное:
Капитан-капитан,
ты отрежь себе карман,
чтоб совали ручки девушки
и нащупывали денежки...
Ну и так далее. Конечно, белиберда. Но мой знакомый из милиции аж побелел от восторга. А через три дня принес грандиозный кинжал с ножнами... И говорит: капитан обещает его подвинуть по службе... Но тому капитану в субботу в гости идти к майору... И очень нужны стихи! Пишу. Майор, естественно, в восторге, но просит Женьку (все же думают, что это он сочиняет!) сочинить пару куплетов для полковника... А тому нужны стихи для генерала... Да и самому Женьке по мере “творческого” роста срочно нужны стихи, обращенные то к майору, то к полковнику... Он к этому времени стал уже начальником РОВД, потом замначальника УВД области, потом в Москву взяли, в начотделы, а там и в МВД... Во как я его! Короче, лет десять я писал для этого Женьки вирши... причем, Андрюха, я думаю, твоему любимому поэту-тезке Вознесенскому не снилась бумага, на какой печатали куплеты Левы Махаева! Мои послания ко дням рождения и к именинам вытравляли на стекле, покрывая затем серебром... вырезали на золотых пластинах... Сейчас ни строки не вспомню, но, поверь, это было неплохо, очень неплохо.
Женька бегом нес мне коньяки, ножи, а позже и пистолет притащил, отобранный у бандита... Нам с женой посчастливилось пару раз отдыхать в санаториях МВД... Я теперь мог по пьянке храбро выскочить на проезжую часть, воспользоваться патрульной машиной — Женька документик с печатью выдал... — Лева Махаев замолчал и медленно закрыл рот. И с минуту молчал, выстраивая значительную паузу. — И что вы таки думаете? Он переехал в Москву, обещал и меня сюда перетащить — я ведь и для нового его начальства кропал стишки... даже в честь генерала армии Грачева сочинил — кто-то из Женькиных корешей собирался в гости... Но вот где я сижу?.. не в данный момент, а вообще? А сижу я в Сибири. И не видать мне никакой Москвы. А почему? А потому что Женька испугался: вдруг вскроется, что это я — автор. Но я же порядочный человек, Андрюха! Я бы молчал, как тайга. А он боится... И что сейчас выясняется? Я для самого себя ничего не добился своими талантами. А ведь мог бы, как дополнительный вариант, рифмовать разным партийным, а потом и беспартийным начальникам... И кто знает, может, был бы уже руководителем какого-нибудь журнала в Москве? Или института? Но я верил Женьке... старался для него... Я даже поэму в самиздат от его имени запустил, “Дунька с наганом” называется... радиостанция “Свобода” передавала... Я же очень талантливый, ты знаешь! В итоге Махаев — у разбитого корыта. Всю жизнь второй... Мы — вторые люди!.. — Лева нервно оглянулся и возвысил голос: — Вот опять кому-то мешаю. Но я не хочу идти в гостиницу, там грязно, а тут салфетки!
Только тут я заметил, что в ресторанном зале появились люди в ватных фуфайках, открыли обе створки входной двери и стали протаскивать длинную елку. Запахло хвоей и бензином. Официант подошел и, нагло улыбаясь, достал карманный калькулятор:
— Санитарный час.
Если бы мы взяли еще одну бутылку, он бы, возможно, нас не погнал... Иван Иванович, угрюмо и непреклонно отодвинув наши жалкие купюры, в одиночку расплатился за обед, и мы вышли на ледяной ветер сумрачной привокзальной площади. Здесь растерянно кружили пассажиры с чемоданами и авоськами, набитыми апельсинами, топтались у переполненных автобусов, садились, обезумев, в такси, чтобы вернуться в Москву, а из подкативших огромных “Икарусов” тем временем выходили еще и еще люди, которым только предстояло узнать, что самолеты мертво сидят на земле...
— Спать, — промычал Злобин. — В гостиницу!
В толпе мелькнул афганец. Что он искал, кого хотел увидеть в толчее? Нас, конечно, он мигом узрел, но небрежно кивнул и отвернулся — идите, дескать, своей дорогой.
Но легко сказать — идите... В гостинице нас ждал от ворот поворот: номер, в котором ночевали Злобин с Махаевым и заплатили на сутки вперед, был занят — в узкой угрюмой комнатке с четырьмя провисшими кроватями сидели в синем табачном дыму человек семь-восемь военных, пили и, хлопая друг друга по спине, горланили:
Артиллеристы, Сталин дал приказ...
— Что такое?! — Злобин, как “журавль” над колодцем, навис над дежурной, румяной плотной женщиной в шубейке и валенках. — Мы же как договорились?!
Дежурная зашептала, вскидывая голову, улыбаясь и отталкивая его ладонями:
— Тихо-тихо-тихо!.. Вы же, мой золотой, не сказали, что точно вернетесь...
— Но мы же заплатили!
— Вы сказали: если не улетим...
— Но вы же слышите — все рейсы отменили?! — распалялся Злобин.
— У нас радио не работает, — весело врала дежурная. — Да и скоро уйдут они!.. Вот попоют и... Сказали, к полуночи на вокзал уедут. Вы ж спать-то еще не собираетесь? Молодые! Ну, погуляйте пока... А деньги я могу и вернуть...
Было ясно, что военные ей тоже заплатили, и, наверное, побольше, чем кемеровчане. Перспектива же получить обратно свои деньги, а стало быть, и утратить права на комнату напугала моих знакомых, и Лева Махаев, осклабившись, заговорил как иностранец, плохо знающий русский язык:
— Зайчем ми ругаться?.. Йес? Мир-трушба, йес?..
— Йес, йес... — закивала дежурная, постукивая валенками. В гостинице плохо топили. — В полночь ваша комната будет вас ждать. Я даже подмету!
Несолоно хлебавши мы выбрели на улицу. Постояли средь мокрого снежного бурана: что делать?.. и снова поплелись в духоту и гомон аэровокзала. До полуночи было еще далеко, часов шесть, и мы, чтобы оглушить мозги и ускорить время, купили баночного пива. Стоя, посмотрели на экране телевизора кусок бессмысленного фильма с убийствами и откровенно скабрезными рекламными вставками про “палочки хрустящего шоколада „Твикс””. Решили спуститься в туалет и уткнулись в очередь. Входной билет, как выяснилось, ныне стоил немалые деньги. Инвалид в расстегнутом пальто, с орденами-медалями на ветхом пиджаке, опершись на костыль, ругался сквозь стальные зубы:
— Я бы вас, сволота подземная, в наши окопы спустил пос... за стакан крови для наших ранетых!
Вялая белолицая женщина, сидевшая на входе в подземное вонючее царство, негромко оправдывалась, но бесплатно старика не пускала — за ее спиной высилась, как газетная тумба, тяжело дыша, толстая золотозубая хозяйка сортира. Стальнозубый сплюнул под ноги золотозубой и ушел на ветер, чтобы облегчиться где-нибудь за углом...
Лева Махаев продолжал еще сыпать остротами по привычке, но вдруг, опустив голову подбородком на грудь, обмяк. Мы все же стояли в счастливом месте — прислонившись к мраморной колонне, в то время как многие пассажиры переминались на ногах где попало. Злобин купил мороженое, чтобы немного протрезветь, коли спать не получилось, и грыз его, оскалив от холода зубы. Иван Иванович тоскливо разглядывал часики на руке: прошло всего полтора часа... До двенадцати ночи еще терпеть и терпеть. Про самолеты больше не говорили — на табло, как на библейском камне, светились огненные буквы: все рейсы отложены до утра... в Златоярск — до восьми двадцати, у кемеровчан — до семи тридцати... Наше с И. И. подавленное состояние обострялось еще и тем, что прошлой ночью мы с Иваном Ивановичем толком не спали — были допоздна в гостях у клерков Минцветмета и много пили. А ночь позавчерашняя оказалась и вовсе бессонной — московский дружок Ивана (из аппарата Думы) водил нас в Хаммеровский центр, где всё за доллары... Кутили с какими-то девчонками на коленях. Бросались розами. Нам пели цыгане. И если сегодня, собравшись лететь домой, мы были с утра бодры, как гусары, то это была предотъездная бодрость — так вспыхивает лампочка, перед тем как перегореть. Ведь нас, как мы надеялись, всего через несколько часов ждала домашняя чистая постель, здоровая еда, ждали наши ласковые жены... И мы, услышав в аэропорту о задержке рейса, еще не осознали в полной мере, какую тяжелую полосу времени предстоит пережить. Ночь. А может, и две и три. Только теперь до нас доходил ужас положения...
Понятно, и кемеровчанам было не сладко — со вчерашнего полдня они мыкались на аэровокзале, лишь под утро пьяной ночи получив тот самый номер в гостинице. И скажите: кто обвинит усталого человека в том, что он раздражается по любому поводу? А если таких людей собралось много, очень много, то вирус раздражения усиливается стократ, и горе тому, на чью голову выльется эта усталость. Мы слышали рыдания перед дверями начальника аэропорта и дежурного по смене, толпа клокотала в комнате почты, возле междугородных автоматов, половина из которых, конечно, не работала... Люди кричали на ни в чем не повинных таможенников. Кто-то, говорят, взрезал себе от отчаяния вену бритвой — увезли в больницу... Но нас, трудно сказать почему, не увлекла эта типично русская стихия митинга, ненависти к вечно бедному “Аэрофлоту”, с сочинением телеграмм Президенту, в ООН и т. д. С легкой руки Левы Махаева нас вдруг поразила мысль о “вторых людях”, каждый в его смешной истории со стишками неожиданно узнал себя. Впрочем, сам Левка как задремал, так и продолжал стоя дремать, сопя мясистым носом, выпятив толстые губы, а вот мы с Александром Васильевичем Злобиным воспалились давними обидами. Говорил мрачный Злобин, производя руками размашистые жесты:
— Ну ладно, у него, скажем прямо, “первый” — случайный человек... А я всю жизнь на кого пахал? Можно сказать, как брата любил... Сколько ему денег передавал взаймы... Спросишь: зачем??? А посмотри — кто я? Только очки нацепить... и вот она — очковая змея, над которой все смеются. А он — обаяшка... плечи... зубы... голубые глаза... прямо с комсомольских плакатов... И я, конечно, “второй”! Он запивает — я бегу к его жене врать, что Юра в командировке. А чтобы в гастрономе с ней не встретился, опять же я за водкой. Ну, это раньше... А как начался капитализм, говорит: давай деньги, скупим на Севере чеки... ну, по которым государство в свое время обязалось “Жигули” продать... когда они были в дефиците... у многих северян чеки, но не все надумали на материк возвращаться... а за полярным кругом куда на машине?.. да и самолетом завезешь — в пять раз больше заплатишь... И вот летит мой дружок в Норильск, потом в Якутск... Приехал — целая пачка в кармане... Хвастается: по дешевке скупил, за полцены, если иметь в виду нынешнюю коммерческую цену на “Жигули”. Едем в магазин Автоваза, а там говорят: за коммерческую цену — пожалуйста, без всяких чеков, а по чекам — когда государство специальное постановление примет... Ждем. Проходит полгода, год... Цены выросли в десять раз, и никакого постановления. А недавно узнаем, что эти бумажки говна не стоят! Выходит, государство и северян обмануло... Я говорю: ну что, мудак?! Жадность фраера сгубила?! Лучше бы на эти деньги долларов накупили... сейчас бы ходили — кум королю. Юрка опустил глаза... А потом они опять у него засияли: слышь, у меня другая идея! На этот раз верняк!.. Мы купим золотой рудник... в газете прочел: семь месторождений продают на аукционе... а где аукцион, там можно договориться... сунем в лапу и... — Да где мы денег возьмем? — Займем! У брата своего попрошу... уговорю жену кольца продать... и ты тоже — поищи... Года через три мы — миллионеры! Вы, Андрей, вижу, улыбаетесь... Конечно! Естест-нно, как выражался один носатый тип. Мы собираем в семье все, что у нас было, продаем пустой гараж... еще троих знакомых посвятил Юрка в свои планы... несем деньги. Он их с таинственной улыбкой — в портфель и — к каким-то чиновникам, к юристам... И что думаете, мы получили рудник? На аукционе заломили такие цены — мы вылетели через минуту... Причем взятки, которые Юрка парням из биржи сунул, которые нам вернуть обещали, когда мы, так сказать, победим... чтобы потом им отстегивать по полпроцента с добычи... нам хрен вернули! Хотя мы проиграли с их сучьей помощью!.. Дураки! Стоим на улице. Стоит он, синеглазый, весь в синей джинсе — и рыдает... И вдруг: я вот что придумал!.. Срочно соберем миллиона полтора-два... я знаю, какие акции купить... и клянусь: я верну тебе все твои пропавшие деньги!.. Ха-ха-ха. И я снова ему верю! Чтобы вернуть потерянное, приходится давать еще... Жена выпросила у матери в деревне... та как раз телку продала... Юра и сам занял у дружков по комсомолу, организовал фирму... я — заместителем по хозвопросам... И что-то вроде начало наконец у нас получаться... и вдруг... ха-ха-ха! Он исчезает! — Злобин жалобно шмыгнул носом и утер лицо блестящим рукавом дубленки. — Нету человека! Нету!..
В эту секунду к нам подлетел, зло сверкая белыми глазами, афганец, встал сначала с одной стороны, потом с другой. Злобин покосился и продолжал, вскинув правую руку, словно выводя в небесах донос Богу:
— Пропал! Растворился, шмакодявка! Я про моего шефа Юрку. Милиция — розыск... выясняется — вместе с ним исчезло что-то вроде семисот миллионов рублями... И нас всех — на допросы. А что мы знаем?! Его жена в истерике бьется... дети рыдают... А может, договорились? Кто знает?.. А тут слух прошел: его видели в Москве — будто бы разъезжает на “мерседесе”, веселенький, в зеркальных очках... Будто бы раза три уже видели... Думаю, поеду — найду... может, случайно выведет кривая... В гостиницах — нет... нигде не прописан... Да он, сучара, наверняка уж и фамилию сменил... А может, и пластическую операцию сделал — встретишь вот так и не узнаешь? А может, уже в Париже?.. в собственном доме?..
— Если заплатишь — отыщу и пристрелю, падлу, — шепнул, оглядываясь и почти не разжимая зубов, афганец.
— Да нет, мне бы долг вернуть... если он разбогател, как же так может? Или вылез только на обмане?.. Обирая других?.. А может, и в прежние разы присвоил — только говорил, что проиграл? А если и проиграл?.. Сейчас вот вспоминаю его аферы... с акциями там, рудниками... я ведь поумнее буду... у меня бы получилось... Но верил ему... привык, что я — “второй”... что он знает что-то такое, чего я не знаю... — Злобин достал дрожащими пальцами сигарету из портсигара, смял. — Вот опять с одним парнем решил скооперироваться — возить тряпки из Турции... но решает по ценам он, а не я... Хотя и сам уже достаточно хорошо изучил законы, у меня знакомые и в налоговой, и в банках... Почему??? Да вот, наверно, потому, что человек “второго сорта”... — И Злобин закивал в сторону дремлющего Левы. — Прав иудей, прав. И не знаю, сможем ли когда мы стать другими. Уже возраст... Так и будут ездить на нас, доить, как коров!.. — И Злобин угрюмо ухмыльнулся Ивану Ивановичу. — Вас, конечно, йето не касается...
Смущенный недобрым вниманием, Иван Иванович не знал, что и ответить. И подошедший афганец его пугал. Сейчас определенно тоже что-то скажет в адрес И. И. Мой краснощекий начальник втянул голову в плечи, ссутулился и, неловко повернувшись ко мне всем корпусом, пробормотал:
— Схожу-ка через летное поле... в комнату официальных делегаций... Может, пустят за деньги? Если что — вернусь за вами... — (Он обратился ко мне на “вы” или имел в виду всю компанию?) И пояснил: — В прошлом году я там неплохо просидел сутки. — И ушел.
Наверно, теперь мы его до утра не увидим. Афганец перескочил на место, где только что стоял Иван Иванович:
— Как ты с ним дружишь? Он же... резиновый шар!.. ни морщинки! За него думаешь? Вокруг него на цирлах бегаешь?
Кирилл, с рюкзаком за спиной, в пятнистой “афганке”, был весь как бы пятнами мокрый, а может, так казалось?.. Дрожал, словно где-то все же хватил водки или накурился травки. А может, у него температура? Не дожидаясь моего ответа, он лихорадочно продолжал:
— Я вам, ребятки, тоже мог бы порассказать про первых-вторых... и не тут, на кислых щах, на гражданке, а там... Но к чему?! Только одно скажу: везде!.. Есть трудяги, и есть, которые на халяву... Я в Афгане воевал, потом в Сербии... Чтобы замолить грехи... Думал, хоть война за славян — благородная война... Но это отдельный разговор... Надо в горы к душманам — лез пластом по камню, на горбу миномет... Надо головой в огонь — пер головой в огонь. И ведь что интересно? Мне медаль — моему командиру орден. Как у нас говорят: “Мне орден — ему звезду, мне бублик — ему п...”. И опять же сам себя спросишь: почему не взбунтовался? А они умеют так повернуть, что ты всегда замаран. Вот под Кабулом... мне командир говорит: после твоих гранат три девочки маленькие погибли... он в бинокль углядел... И этими девочками меня за горло держал пару лет, пока в Москву не улетел... Но и тот, кто на его место встал, нашел, нашел гнилинку в Кирилле Сереброве... Я — Серебров. Серебров моя фамилия. А как твоя?
— Игнатьев, — ответил я.
— Вроде наш. — Афганец оглянулся, перешагнул на новое место и улыбнулся мне быстрой улыбкой. — А про гнилинку что рассказывать?.. Нет безгрешных на земле. Я и про наших генералов много чего знаю. Пущай живут. И чем дольше жить будут, тем больше будут мучиться. Ибо их грехи в сравнении с нашими — как гиря в сравнении с яйцом попугая! — Кирилл Серебров уже не улыбался, он дергался, будто стоял на электрических проводах, и я впервые подумал: не падучая ли у него? Парень мне нравился, но страшновато было глядеть в его белесые глаза. — Никогда не прощу! Ничего им не прощу!.. Выпьем, братья славяне, я чтой-то мерзну...
Злобин ласково погладил Кирилла по непокрытой шишкастой голове:
— Простудился, наверно... Сейчас куплю... у меня есть заначка... Это я от Юрки научился... заначивать... В прежние годы трояка хватало на опохмелку, а нынче... — Он вытащил из внутреннего кармана дубленки пачку денег и медленно, каланча каланчой, побрел к киоскам.
И вдруг Кирилл повалился на меня — я еле успел подхватить человека. Думал — шутит, но нет — он был без сознания.
— Саша!.. Злобин!.. — испуганно окликнул я кемеровчанина. От моего голоса очнулся Лева Махаев. Мы подняли под руки афганца и поволокли на улицу. Злобин догнал и напялил ему на голову свою мохнатую шапку.
Средь мокрого бурана Кирилл Серебров пришел в себя, зарыдал, вырываясь из наших рук:
— Предали!.. Нас предали!..
— Тихо, тихо... — дудел ему в лицо, склонившись, Злобин.
— Продали!.. Сначала державу... восточным баям раздали... сейчас Россию — акулам Запада... Ты... принес водки?!
— Не успел.
— Что стоишь?! Дубина! Мы все умрем! Где ваша хаза?..
Петляя между залепленными снегом машинами, продолжая поддерживать под мышки афганца, мы пересекли площадь. Во всех окнах аэропортовской гостиницы горел свет. В крохотном холле на первом этаже, бросив на пол возле батареи отопления вещи, сидели цыганки — видно, их не пустили наверх.
— Ну, если комната опять занята, — бормотал Злобин, — я им!..
Улыбчивая дежурная в валенках, увидев нас, выскочила из-за настольной лампы, затанцевала вокруг:
— Не ругайтесь, красавцы!.. Ну, спят они. “Соловьи, соловьи...” Ну, пусть поспят. — От женщины пахло вином. Наверно, с военными и пила. — Я вас пока в служебку пущу... А в двенадцать за ними машина придет. Как я и обещала. А чё это с ним?!
Кирилл Серебров молча вырывался из наших рук, на губах у него белела пена.
— Ничего, ничего, — прошипел я. — Чаю дайте!..
— Сию минуту... включу... Ах, родненькие, устали...
В маленькой клетушке с черно-белым телевизором имелось всего два стула — на один мы усадили Кирилла и придавили за плечи. Злобин, огорченно крутя головой, побежал за водкой. Кирилл всхлипывал и что-то шептал. И вдруг обмяк — снова как бы отключился. Мы с Левой замерли рядом, а когда поняли: Серебров спит, стали, как истинные интеллигенты, каждый едва держась на ногах, предлагать другому свободный стул. Наконец сели кое-как оба, спиной к спине.
— Я все слышал, — прогудел не оборачиваясь Махаев. — Я про первых-вторых... в колонне эпохи... Судьба собрала очень похожих людей. Но вам легче, вы — русские.
— Нет, нам труднее, Лева. Может, как раз потому, что русские, — ответил я.
Махаев пожал плечами, но возражать не стал. По лестничному пролету снизу вверх протопали ботинки — это на редкость быстро вернулся Злобин с бутылкой водки. Дежурная (ее звали Люся) принесла стаканы, мы тихо налили себе и дежурной и выпили, опасливо поглядывая на смолкшего афганца.
— Ему сначала чаю, — напомнил я шепотом. И протянул женщине тысячную бумажку.
Когда через несколько минут Люся поставила на стол стакан с чаем, тихонько звякнув стаканом о тарелочку, Кирилл Серебров вскочил как бешеный:
— Что?! Где?! — Он задел боком стол и повалился, рухнул на пол, едва не разбив телевизор, — тот отъехал вместе с тумбочкой к стене. — Полундра!.. Ни хера не вижу!.. Почему?! — Привычно вскочив, он уже стоял на полусогнутых, как боксер на изготовке, и орал: — Чего?! Кто такие?!
— Киря, — испуганно бормотал Злобин, пытаясь улыбаться. — Это же я, Саша Злобин!.. И это все наши, сибиряки!..
— А!.. — Афганец несколько секунд пребывал как бы в забытьи, потом, увидев в дверях перепуганную Люсю, осклабился, как волк, всеми зубами: — Хочу в постель. Отдам нательный крест. С-серебряный!.. Хочешь?
Дежурная закрыла за собой дверь.
Помолчав еще с минуту, Кирилл поежился и жалобно оглядел нас:
— Еще не приносили?
Я кивнул на чай.
Он ухватил стакан, хотел махом выпить и — отшвырнул в угол, облившись кипятком. Стакан разбился вдребезги.
— Вы что?! Я водки, водки просил!..
“Может, не надо ему?..” — вертелось, наверно, не у меня одного в уме, но, отступая перед круглыми глазами Сереброва, Злобин налил полстакана. Афганец вылил водку в рот, как воду.
— Простудился, — с укором повторил Злобин. — Пижонишься... Что, у тебя полушубка нет?
Серебров протянул стакан, показывая взглядом: еще.
Злобин слил ему остатки.
Серебров, допив, глубоко вздохнул. И медленно, как сомнамбула, шаря руками, поставил свалившийся набок стул на место и едва не сел мимо.
— Спать.
Мы глянули на часы — до двенадцати оставался час.
— Потерпи еще немного, — сказал Злобин, нахлобучивая на голову приупавшую шапку. — Потерпи. — И, поскольку Серебров ничего не ответил, Александр Васильевич, немного успокоенный, обратился к вислоносому Махаеву, видимо желая перевести разговор на что-нибудь безобидное. — Рассказал бы анекдот!.. Ты же их помнишь до херища.
— Анекдот, — машинально повторил Лева. — Анькин дот. Дот — долговременная огневая точка...
Помолчали.
— Завел ты мне душу своим дурацким рассказом. А что же кореш твой молчит? Он-то кто?
— Хороший человек, — великодушно похвалил меня Махаев. — Директор института на его материалах докторскую сделал... Не колбасу, конечно. — Махаев судорожно, как бегемот, зевнул. — Простяга!.. Последнюю рубашку отдаст... Даже смирительную... — Лева уже пытался острить, хотя глаза у него были розовыми от усталости. Он сел на свободный стул и, оттянув углы рта вниз, захрипел песенку:
Все будет хорошо...
И в дамки выйдут пешки...
И будет шум и гам...
И будут сны к деньгам...
И до-ождики пойдут по четвергам...
Мы со Злобиным стояли друг против друга. Злобин как-то по-мальчишески, требовательно уставился на меня сверху, ожидая если не исповеди, то хотя бы забавного разговорца (надо же время укоротить):
— Ну?.. Твой Иван Иваныч по-братски с тобой делится или тоже... крохи с барского стола?.. Сейчас небось в депутатском зале... — угадал Злобин, хоть и не слышал прощальных слов Ивана Ивановича. — Спит без задних ног... завтра вскочит как огурчик... с их-то деньгами... а главное, с наглой мордой!
Я не знал, что ответить. Никогда я не любил рассказывать о себе. Даже своей жене — разве что про детство, про рыбалку... это — пожалуйста... Всю жизнь восторг помню, как удил на озерах. Стоишь на зыбких стеблях камыша, будто на корзинке... тишина... туман... вот он над зеркально-серой водой медленно отгибается, словно уголок страницы, и под страницей нет-нет да блеснет золотая денежка — на секунду всплывшая красноперка... а то и более крупная рыбеха... Но что моему случайному собеседнику в аэропорту Домодедово воспоминания о рыбалке? Мы все ныне — больные люди. Мы только о политике можем говорить. Только о России. Только о погубленной жизни. Только о виновниках...
— Ну?..
— Что — ну?.. У нас нормальные отношения. Работаем. Он директор, я — зам. Формально — да, он первый, я второй... Но я привык. Может сутками мотаться по шахтам, заводам, конторам. Бывало, за рулем засыпал, чуть насмерть не разбился. (“Правда, это было лишь первый год... — подумал я. — Сейчас сидит на телефонах и рации, раздался, как помидор”.)
— Вот так и весь народ наш привык к ярму, — сразу же заключил Злобин. — Уже не замечаем хомута. А ведь наверняка обманывает? Пьет из тебя кровь? На тебе счастье свое строит?
Конечно, случались за эти годы у нас с Иваном Ивановичем неприятные размолвки. Он, будучи пьяным, мог оскорбить. Однажды, придя ко мне домой (мы собирались в командировку), с легкомысленной улыбкой наставил на меня палец, как пистолет, и с громким звуком испортил воздух. Я, сплюнув, открыл все форточки и, хотя давно не курил, закурил. И. И. покраснел от неловкости, хохотал: “Ну, извини. Искуплю поездкой в Грецию”. Да, мы съездили в Грецию на десять дней, с женами, неплохо отдохнули. Только Иван, конечно, жил со своей Светой в белом дворце, который весь в цветах, а нам с Таней, согласно более дешевой путевке, досталась комната в халупе, со ржавым душем. Руководитель, так сказать, сэкономил на компаньоне. Но обедали за одним столом... Впрочем, меня не очень задевали неизбежные мелкие шероховатости бытия. Душу терзал более грозный вопрос: зачем живу?
Между тем я слышал свой голос — оказывается, все же что-то рассказывал Злобину:
— Наш институт распался... академики улетели жить в Канаду, в США... Некоторые мои коллеги, кто хлореллами был занят, замкнутым циклом БИОС, получили госдоговора... что ни говори, для космоса... А я с моими железобактериями и прочими бяками кому нужен? Он меня и подобрал. Купил для жены недостроенный корпус, я ей наладил производство дрожжей.. Это была его еще первая жена.. кстати, не дура.
— Развелся? Откупился этим самым заводом? Фиг бы она от него ушла! Наверно, сейчас миллионерша. А ты с гулькин нос от них получил?..
— Нет, — заплатили. Тысячи две или три.
— До гайдаровского обвала? — Я молчал. — По нынешним меркам... если даже три “лимона” — облапошили, как эвенка! Дальше?..
Но в эту минуту дверь с треском отворилась — на пороге стояла остролицая, в расстегнутой “обливной” блестящей дубленке молодая женщина в белых высоких сапожках, в пальцах — дымящаяся сигаретка.
— Это еще что такое?! Кто такие, кто пустил?
— Люся пустила, — отвечал доброжелательно Злобин, обоняя запах духов.
— А ну пошли отсюда!.. А то расселись!
Махаев молча первым встал — он привык к унижениям. Я боялся за афганца — что тот, грубо разбуженный, начнет метаться по комнате и орать. Но Кирилл Серебров также весьма смиренно приподнялся и, толком не разогнувшись, вышел за нами в коридор.
— Но послушайте, мы же заплатили за номер, — обиделся Злобин, найдя наконец квитанцию.
— Так и идите туда! — огрызнулась новая дежурная.
В нашей комнате стоял дым коромыслом, на стульях и на кроватях вповалку храпели военные. У меня в глазах поплыло от тоски и гнева. Что делать? Злобин и я принялись будить румяных, потных, чугунных мужиков.
— Позвольте... Вы же обещали к двенадцати уехать? А сейчас половина первого.
Бесполезно. Все они были пьяны и лениво, как львы, огрызались. Я ожидал, что Серебров хотя бы сейчас разъярится и выгонит незваных гостей пинками, но он стоял покачиваясь, тупо глядя на происходящее, почти спал. Махаев нерешительно изобразил отважную улыбку массовика-затейника:
— А ну-ка, раз-два-три!.. под говорок барабана!.. Умойся, глаза протри... Строиться возле фонтана! — Помедлил. — Не слышат. Может, пугнуть? — Нашел в одном из многочисленных карманов куртки милицейский свисток, напыжился — раздался пугающий дробный свист!
Рядом за стеной кто-то ойкнул, что-то упало. Не дай бог прибежит дежурная. Но военные, не реагируя, молодецки пели носами и глотками, как соловьи-басы в райском саду мироздания. Только один, постарше, открыл глаза и, болезненно морщась, смотрел на нас, явно не понимая, чего мы хотим.
Когда Злобин раза три повторил, оснащая речь витиеватой матерщиной, что это — наша, что платили, капитан (это был капитан, на погоне четыре маленьких звездочки, гуцульские усы) медленно сел на кровати:
— Сколько время? — И, посмотрев на свои часы, выругался и запрыгал меж кроватями, тормоша друзей. — Парни, песец!.. Бензин зря жжем!.. Парни... — И зарычал на нас: — Помогайте, что варежку разинули?!
Когда мы наконец вытолкали в коридор всех семерых и они, зевая, щелкая челюстями, поцокали подковами сапог вниз, на улицу, где их должен был ждать транспорт, часы уже показывали два ночи.
— Падаем!.. Вдруг вернутся?.. — сообразил Злобин.
Он запер дверь, выключил свет, и мы легли не раздеваясь. Я с трудом дышал — у меня аллергия. Медленно втягивал сквозь зубы воздух, привыкая к нему: до омерзения пахло погашенными окурками, открытыми рыбными консервами, недопитым вином. Встать бы, проветрить комнату, но я видел — окно намертво оклеено бумажными лентами. Выдавить форточку — от холода окочуримся, топят плохо. Дверь оставить открытой — явятся вроде нас... Я только начал задремывать, как затряслась сама стена — к нам из коридора колотились ногами так и не уехавшие вояки:
— Откр-ройте?.. Они не дождались!
Мы лежали молча.
— Откройте, парни!... Выломаем на хрен!..
Не было сил пререкаться.
На наше счастье, за дверью послышался женский голос, он увещевал. В ответ сорванный баритон старшего грозил танковой атакой. Женщина насмешливо захихикала, потом осердилась и пошла звонить, как мы сообразили, в комендатуру. Военные парни быстро скатились вниз, и, если честно, я их искренне пожалел... Но они все-таки поспали на наших местах. Дайте отдохнуть и нам.
Но только я полетел в сладкую бездну сна, как в дверь снова постучали. На этот раз тихо, деликатно. Я почему-то сразу догадался: Иван Иванович.
— Андрей?.. — позвал он гнусаво из коридора (когда он обижался, всегда говорил гнусавым голосом). — Пустите... я просто посижу где-нибудь...
Не откликаясь, чтобы не разбудить кемеровчан, я поднялся, но Злобин — он тоже не спал, слышал — ядовито шепнул возле самого уха:
— На свое место положишь? Шестерка!..
Я нерешительно замер.
— Андрей... — буркнул еще раз из-за двери Иван. И замолчал. То ли ушел, то ли остался стоять прислонясь к двери.
— Ну иди, зови! Но я тебя уважать не буду, если так пресмыкаешься перед ним...
Я сидел в темноте вонючей комнаты и вдруг вспомнил, как мы выпивали однажды в ресторане: Иван, я, некая девица и белобрысый парень. Иван знакомил нас: крашеная Алена с белыми, как у березы, губами — будто бы журналистка, белобрысый Эдвард — тоже, как и я, ученый, из Москвы, судя по внешности — прибалт. Они расспрашивали меня о бедных рудах в наших краях (я кандидатскую защитил по бактериям, с помощью которых государство будет когда-нибудь обогащать руды), о заброшенных месторождениях золота и серебра, сегодня их еще можно вполне недорого купить... На следующий день Иван передал мне почтовый конверт с двумя розовыми бумажками — сто тысяч рублей — и пояснил:
— От Эдварда... за консультацию... Парень из Вильнюса в восторге. Но тут одна неприятность, выяснилось — подружка-то его из ГБ... Так что Эдварду не звони... хоть он и откроет у нас представительство...
— Да на что он мне нужен?.. — хмурился я. Не нравилась мне эта история. — И деньги забери!..
— А вот это ни к чему! — сказал Иван. — Бизнес есть бизнес... Зря ты им целый час лекцию читал?..
Надо было вернуть проклятую сотенку — не вернул. За квартиру, что ли, срочно требовалось заплатить? А их я позже не раз видел вместе — Ивана и Эдварда. И сейчас, в дрянной аэрофлотовской гостинице, подумал: а не пугнул ли он меня тогда гэбухой, чтобы я с этим Эдвардом больше не встречался... наверняка не сто тысяч стоила моя “лекция”... директор, элементарно, поживился за счет своего заместителя с ученой степенью... Он мог это запросто сделать, как делал не единожды нечто подобное с другими нашими компаньонами, подмигивая мне... И застарелые обиды зажглись во мне, как камни в печенке.
Тем временем за дверью снова кто-то задвигался, задышал, заскребся:
— Андрей?.. Андрей Николаич?..
Он не ушел! А спросить прямо сейчас, не открывая: “Это правда, что ты, как мне передавали, имеешь личный — вне нашей общей фирмы — счет, куда тебе переводят таинственные огромные суммы?..” И еще вспомнилось, как он пригласил меня с Таней в театр (И. И. купил костюм от “Ле Монти” и стал выезжать с молодой женой-переводчицей — знает английский и немецкий — на концерты, на спектакли). Так он умудрился и здесь заказать билеты “разного уровня уважения” — сам сел в нулевом ряду партера, а нам с Таней выдал билеты на балкон. Он не мог не знать, где партер, где балкон. Сверху ничего толком не видно и не слышно. Может, боялся, что я, посмеиваясь над актерами, что-нибудь рассказывая из их жизни (я когда-то сам играл в самодеятельности), понравлюсь его Светлане?.. А так — на меня сразу ложилась тень оскорбительной насмешки. Согласитесь, если даже гений попал в дерьмо, вы обойдете его — не захотите мараться... Мы сидели под потолком, кивая Ивану со Светой, натянуто улыбаясь, а они, глядя вверх, тоже, конечно, кивали, а потом, отвернувшись, хихикали... Груб Иван, но психолог отменный.
— Андрей!.. я устал! Я только посижу.
— Да пусть ляжет на полу... я ему одеяло дам, — прохрипел я гневно Злобину (и самому себе) и открыл дверь.
На меня дохнуло водочным перегаром. Иван, тяжело опьяневший, топтался в темноте коридора — здесь свет был тоже погашен.
— На полу ляжешь? — в лоб спросил я.
Он молча сопел. То ли раздумывал, то ли не слышал. Нет, видимо, раздумывал, потому что вдруг пробормотал:
— Пойдем где-нибудь поговорим?..
— Что?.. — я удивился. — Я устал. Я тебе одеяло постелю... ляжешь.
— В этом пальто?
— Ну снимешь!.. — зазвенел из комнаты голос Злобина. — Не растаешь, не сахар... Где-то же ты ходил... чего вернулся?
— Я там в толпе стоял. И специально не шел сюда, чтобы вы хорошо поспали. А сейчас не выдержал.
Я не знал, что сказать. Злобин с грохотом перевернулся на койке.
— Иван, разговаривать нет сил. Не хочешь — не надо.
Может быть, он действительно ждал, что я уступлю ему кровать? По пьяной фанаберии испытывал? Этого не будет. В конце концов, он даже на год моложе меня. А скорее всего, он понимал, что я не уступлю. Тем более при свидетелях. Но ложиться на заплеванный пол — ниже его достоинства. Вот и тянул резину.
— Ну, немного... — нудел он, щекастый, с утиным носом — при свете уличного фонаря я уже различал его лицо. — Я как раз о нашем общем деле думал...
— А он уходит от тебя! — радостно засмеялся из глубины комнаты Злобин, пытаясь, видимо, хоть как-то задеть толстую кожу Ивана Ивановича.
— Что? — пробормотал мой директор. Кажется, испугался.
— То.
— Как это, Андрей Николаевич?..
По отчеству! Уже дважды. Нет, зря тут мешается Злобин...
— Добавишь ему полмиллиона в месяц?.. — снова резанул тишину неугомонный Александр Васильевич, ноги которого, упираясь из короткой кровати в стену, ползли, как ноги паука.
— Я ему миллион добавлю, — тихо отвечал Иван Иванович. — Зачем вы меня так ненавидите? Два миллиона добавлю.
— Через год, когда инфляция съест деньги, как моль, — тихо пробурчал, чмокая губами, Махаев. — Ну, я сплю, сплю.
Серебров храпел в дальнем углу комнаты, содрогаясь всем телом, словно стрелял из тяжелого пулемета.
— Хорошо, — вздохнул я. — Хорошо. — И вышел в коридор. В голове словно пламя крутилось. Я, наверно, сейчас упаду. Я прикрыл за собой дверь.
Иван обнял меня и захныкал.
— Ты... ты что?! Зачем напился?.. — Я с трудом оттолкнул его.
— Хочешь?.. У меня полбутылки виски.
— Больше не могу.
— А я пью!.. — вдруг с какой-то горькой торжественностью заявил Иван Иванович. — Пил и буду пить, пока не вернемся. Тебе надо денег? Любую сумму. Ах, Андрей, я же понимаю, о чем вы... Но я тоже, тоже...
— Что?
— Я тоже... Я тоже — второй. Не ржи, как свинья во ржи. Никакой не хозяин. Мои хозяева — здесь, в Москве. Ты многого не знаешь, Андрюха. При всем твоем уме...
— Так ты же не говоришь!
— А где говорить? Когда? — Он перешел на шепот: — Везде уши...
Мы стояли возле черного ящика, висевшего на стене, — наверно, здесь свернутый шланг или ведра на случай пожара. В конце коридора, в торцовом окне, сиял аэропорт. Было невероятно тихо. Такого никогда раньше в аэропортах я не наблюдал. И на душе вдруг сделалось тревожно.
А тут еще Иван — с лицом, мокрым от слез, и эти его путаные фразы:
— Они наши истинные хозяева... я тебе не могу назвать фамилий... но это большие, большие люди... ты их по газетам знаешь... я в сравнении с ними так, муха... Они во все советы директоров вошли... им принадлежит промышленность, нефть, уран... все месторождения... местные власти для них — камуфляж... захотят — завтра подчинят нас всех напрямую — Москве... Ну, найдут какую-нибудь народность, подскажут объявить республику — и вместе с республикой — как субъект федерации — в прямое подчинение... А это большие, большие деньги, Андрей!.. — Он взрыднул и снова хотел обнять меня, но откачнулся и стукнул себя в лоб кулаком. — Извини. Извини. Я знаю, ты знаешь... я тебя обижал, обманывал...
— Идем, ложись.
— Но ты не знаешь, на каком крючке меня самого держали!.. — Он жарко задышал мне в щеку: — Открыли счет!.. В Цю... Цюрихе. Веришь? А потом показывают пленку — все там записано камерой... ну, как передали мне номер счета, ключик... То есть, пока не рыпаюсь, деньги вроде у меня есть... а если что — все это как лопнувший гандон... — Он коснулся мокрыми губами моего уха: — Хочешь, я и тебе сделаю валютный?.. Тут мало ли что... Начнут опять эксп... экспроприировать... Только не оставляй меня одного, Андрюха. Я глуп как баран. Они помыкают мной. Я Светкой своей уже жертвовал, веришь?.. Ну, надо было узнать кое-что... и показать, что я их с потрохами... А Светка нам на Западе пригодится... все языки знает... Бл-ляха!.. — Он вынул из внутреннего кармана пальто бутылку. — Выпьешь из горла на брудершафт?! Я тоже — второй. Мы оба — вторые. Я хочу жить. Один я погибну. Хочешь — ты командуй!.. Идем, я лягу в твоих ногах!..
— Дело же не в этом!.. — застонал я. Умеет он простягой притвориться и до дна достать. — Я к тому, что неизвестно — полетим завтра или нет... нам обоим надо выспаться!
— Нет, еще постоим!.. — Он медлил. — Мне плохо, Андрей. — Он отхлебнул из горлышка и покачнулся. Может быть, изобразил сильное опьянение, чтобы наконец пойти и упасть на пол — как бы уже без сознания...
Злобин, конечно, не спал. Я ввел под руку Ивана в наш номер, временно усадил на кровать. Постелил на пол одеяло, сложив его пополам.
— Ложись.
Без слов Иван Иванович опустился на колени и, не снимая пальто, лег лицом вниз.
— Молоток, — шепнул мне Злобин и, зевнув (интересное для него кино кончилось), тут же уснул.
А я не мог заснуть. Я вдруг услышал, как булькает, выливается на пол из пальто Ивана, из незаткнутой бутылки иностранная жидкость. Что делать? И. И. к утру провоняет, как пивной ларек. Попытаться вытащить граненый сосуд? А если разбужу?..
Мне приснилась моя дипломная работа — как мы воздействовали музыкой на рост цветов. Моцарт, Бах, Вивальди ускоряли рост цветов. Дисгармоничная, с быстрым ритмом-лязгом музыка губила цветы. Со мной работала моя однокурсница Инка Петрова. Белозубая, светлая, тоненькая, она вслух удивлялась: “Надо же... правда?” Я отвечал: “Правда”, имея в виду свои смятенные чувства. Но наше поколение было робким... во всяком случае, я был и остался вторым. Сейчас Инночка вместе с мужем, академиком А., живет в Лондоне.
Нас разбудил визгливый голос включенного во всей гостинице радио, громкий топот по лестничным пролетам, дальний, но различимый гром самолетных двигателей.
Ивана в комнате уже не оказалось — я его увидел, только когда пошел на посадку. Он был в новой зеленой куртке с капюшоном. Пальто, видимо, выбросил или сдал в багаж. С черным лицом, но абсолютно спокойный, важный, Иван кивнул мне. В самолете мы снова оказались в разных салонах — он в первом, я во втором. Да, несмотря на все ночные слезы и разговоры, каждый из нас возвращался в свою жизнь, на то место, которое он заработал, к которому привык.
Впрочем, когда мы с Левкой Махаевым прощались (Злобин, хмуро кивнув, повел невменяемого Сереброва в самолет — тот, видимо, всерьез разболелся, его корежила неведомая мне болезнь), Левка, ощерив большой рот, оттянув углы его книзу, как паяц из оперы, сказал мне:
— А вообще, Андрюха, есть выход из замкнутого круга. Только надо убедить себя, что ты веришь в себя.
— Что?! — Я уже не хотел этих разговоров. — Как можно убедить, если все уже привыкли, что ты такой, какой ты есть?
— Ты меня не понял. Пусть привыкли. Даже хорошо. И однажды ты говоришь: а я нарочно!.. А на самом деле я вас всех насквозь вижу... поскольку я — ясновидец! Только нагло, нагло! От отчаяния нагло должно получиться.
— Ну и что? — хмыкнул я.
— Как что?! — Голос Левы стал железным. Еврей заговорил, чеканя слова, как ефрейтор-украинец: — А вот що. “Я знаю, що буде з вамы через полхода!.. — Это ты им говоришь. — Я знаю, что тебя, тебя ждет. Я знаю, чем ты болен”. И так далее. Люди боятся, когда им вот так говорят. Даже если подумают: а не шарлатан ли?.. — все равно пугает мысль: а вдруг??? Сейчас как раз время ясновидцев. Ибо грядет конец века. И ты, наряду со всеми этими самозванцами, которые в золоте купаются, жопой его едят, сразу же переходишь в разряд людей... даже нет!.. не первого сорта... Выше! Эти, которые первые, они же понимают, что ты всегда превосходил их умом... они тут же смирятся.
Мне надо было идти на посадку.
— Погоди!.. Когда еще увидимся?.. — горестно опустил воловьи глаза Левка. — А может, брат, и первых-то нет, которых первыми мы считаем? Ибо они тоже чьи-то вторые. А те — вторые для еще более могущественных... и даже... и даже... — Он шаловливо ухмыльнулся, не договорив. — Подумай в самолете.
Но я в самолете спал... Я видел озеро и туман, который отгибается, как уголок страницы... и под ним блеснуло красное золото огромной рыбины, которую я уже никогда не поймаю, но я знаю, где она есть... И еще я знал, что в эти годы черной вольницы меня уравняет с хозяевами жизни только смерть... Правда, как я недавно подсчитал на компьютере, их шанс умереть раньше меня равен десяти — двенадцати процентам. Так стоит ли жрать черную икру чашками и спать на красных девицах, хватая за большие деньги любую из них с улицы, чтобы сгореть в коттедже или рухнуть средь бела дня на улице с пулей в башке? Но, с другой стороны, что есть яркая жизнь? Долгая умная жизнь или жизнь, полная риска? Это я так, в порядке сонного бреда, пока самолет, проваливаясь, идет, кажется, на посадку... А может быть, и падает?
И скажу напоследок, исчезая, как звездочка, из ваших глаз, — американцу этого рассказа не понять.
Апрель — май 1995 года.