О Бирме в России не пишут ничего или почти ничего. Не до этого — разобраться бы с собственными проблемами. А между тем нынешний бирманский режим удивительно напоминает ту модель, которая бытовала в нашей стране более семидесяти лет и чье влияние было ослаблено в августе 1991 года.
Ключевые события новейшей истории Бирмы на два-три года опережают российские. Никита Хрущев был еще у кормила, когда в ночь на 2 марта 1962 года в Бирме произошел военный переворот. Власть в стране взяла бирманская армия во главе с генералом Не Вином. Кремлевский заговор 1964 года возглавил Леонид Брежнев, выдававший себя за верного ленинца, хотя В. И. Ульянова он видел только в гробу. Не Вину повезло в большей степени: в 40-х годах он был соратником лидера национально-освободительного движения в Бирме — генерала Аун Сана, убитого заговорщиками в 1947 году.
Бирманский “Брежнев” — генерал Не Вин безраздельно управлял страной с 1962 по 1988 год, доведя экономику не только до застоя, но и до края пропасти. Этим воспользовались “реакционные (они же “прогрессивные”) элементы” из армейских кругов. В июле 1988 года в стране произошел кровавый переворот, и к власти пришли “гэкачеписты” во главе с генералом Со Маунгом. За шесть недель было расстреляно более трех тысяч человек — противников военного режима. А еще больше брошено в тюрьмы.
Вскоре изменилось и название страны: Бирма стала Мьянмой — по названию самой многочисленной народности, населяющей государство. Играя на патриотических струнах населения, хунта объявила, что прежнее название — Бирма — связано с эпохой английского колониализма. (Замечено, что когда в кабинет вселяется новый начальник, то первое, с чего он начинает свою деятельность, это перестановка мебели. Если бы только этим все и ограничилось...)
В условиях военной диктатуры, когда пресса оказалась под контролем, а страна находится вдалеке от нефтяных и прочих стратегических путей, голос оппозиции едва ли был бы услышан. Но все же нашлась мужественная женщина, которая заставила мир обратить внимание на преступления режима. Это была Су Чжи — дочь легендарного Аун Сана, отдавшего жизнь за независимость Бирмы. В своих заявлениях, переданных на Запад, она разоблачала правящую хунту, за что в июле 1989 года и оказалась под домашним арестом. В 1990 году правители аннулировали результаты состоявшихся в мае того же года всеобщих выборов, победу на которых одержала Национальная лига за демократию, возглавляемая Су Чжи. Тогда же в тюрьмы были брошены сотни активистов оппозиции.
Но мировая общественность “взяла на контроль” судьбу Су Чжи. В январе 1991 года Европейский парламент наградил ее премией Сахарова за свободу мысли; в октябре того же года она была удостоена Нобелевской премии мира. В июне 1992 года ЮНЕСКО присудила Су Чжи премию Симона Боливара.
Но, несмотря на поддержку Запада, Су Чжи продолжала находиться под арестом. Правительство США обратилось к демократическим странам с призывом бойкотировать военную клику, которая усилила свое влияние после смерти “умеренного” Не Вина, скончавшегося в 1992 году в возрасте восьмидесяти одного года. Но страны АСЕАН — Таиланд, Индонезия, Малайзия, Сингапур, Бруней — воздержались от бойкота, считая, что США вмешиваются в “домашние дела” их региона. Китай также восстановил торговые отношения с Бирмой — ведь режимы в этих странах родственные и расстрелы там дело привычное. Военная помощь хунте также продолжает поступать из Китая.
В апреле 1992 года глава бирманских “гэкачепистов” — старший генерал Со Маунг, известный своей жестокостью, ушел в отставку с поста председателя Госсовета. Его сменил другой генерал — Тан Шве. Но каких-то послаблений во внутренней политике не произошло. Если в 60-е годы бирманские правители слепо вели страну по социалистической тропе, используя Советский Союз в качестве поводыря и дойной коровы, то после 1991 года мы стали для них “учителями наоборот”. И нынче, оправдывая репрессии, представители военного режима ссылаются на распад Советского Союза и гражданскую войну на его бывших окраинах.
* * *
О том, чтобы в нынешнее время посетить Бирму, казалось, не может быть и речи. Российско-бирманские отношения практически свернуты: закрыто представительство ИТАР — ТАСС, РИАН, культурный центр; прекратил свои полеты “Аэрофлот”, торговля на нуле. Можно себе представить воображаемый разговор с работником бирманского консульства в Москве. Он проходил бы в лучших традициях застоя.
— Можно ли получить визу?
— Основание?
— Хочу посмотреть Бирму, пардон, Мьянму.
— Это не основание.
И это при том, что соседний Таиланд широко распахнул свои врата для россиян. Плати двенадцать долларов за визу — и гуляй по стране три месяца! И вот возникает мысль: а что, если попытаться проникнуть в Бирму из Таиланда?
...Разворачиваю карту Бангкока. Бирманское посольство расположено на Сатхон-Нуа-роуд, в одном квартале от российского. Добравшись до столичного ЦПКиО — парка Лумпини, вышагиваю мимо целой череды посольств. Здесь обосновались дипломаты из Германии, Франции, Малайзии, Австралии, Мексики, Саудовской Аравии, Сингапура. Наконец справа потянулся глухой забор, за которым спряталось российское посольство. Крошечное тюремное окошечко в железных воротах закрыто. Но нам сюда и не надо: прошли те времена, когда нужно было получать в посольстве разрешение на выезд в “третью страну”: могли посоветовать, а могли и не посоветовать. И это неудивительно — ведь мы жили в стране Советов...
Через несколько десятков метров такой же глухой забор. За оградой, судя по карте, должно находиться бирманское посольство. Но на воротах нет даже тюремного глазка, нет и кнопки звонка. Как же хунта общается с внешним миром? Ради любопытства заглядываю в щель между воротами и стеной. Изнутри на меня уставился охранник в военной форме и в белой каске. Его глазки беспокойно бегают, но он не произносит ни слова. Немая сцена длится полминуты; спрашивать стража о чем-то бессмысленно: он “при исполнении”.
Еще раз осматриваю ограду и замечаю неброскую вывеску на английском языке: “Резиденция военного атташе. Вооруженные силы. Военно-морской флот. Авиация”. Вот в чем дело! Значит, посольство где-то впереди. Маленькая, бедная страна, а содержит большой участок земли и особняк — резиденцию атташе. По сути дела, армия дублирует деятельность бирманского посольства — значит, ее влияние в стране весьма велико. Даже в российском посольстве эти службы не “почкуются”.
Здание бирманского посольства действительно рядом, и вот открываю дверку, ведущую в визовый отдел. Но она тут же захлопывается перед носом, а охранник показывает на часы: прием документов только что закончился. Узнав, что запоздалый посетитель из России, он качает головой и с сомнением смотрит на краснокожую паспортину. Чувствуется по всему, что мне “не светит”.
Но надежду терять не стоит — есть еще одна возможность попасть за “бамбуковый занавес”. Возвращаюсь в свой отель — он расположен в районе Банг-Лум-Пхо, который кишит западными туристами. Здесь множество частных туристических контор с броской рекламой. На плакатах слоны, пальмы, обезьяны, развалины древних храмов. Самодельные объявления с надписью: “Визы, авиабилеты”. Перечень стран: Индонезия, Малайзия, Камбоджа, Лаос, Вьетнам. И где-то сбоку карандашом: “Мьянма”.
Молодая тайка (молодайка), улыбаясь, кивает головой: да, помогаем с визами в Бирму. Две фотографии, двадцать пять долларов — и нет проблем. “А это ничего, что?..” — робко начинаю, показывая на советский герб, красующийся на обложке паспорта. Ведь, строго говоря, уже нет такой страны и могут быть сложности. Но молодайка объясняет: вы не просите визу, вы ее покупаете. На всякий случай она набирает номер своей подруги — секретарши бирманского посольства и после краткого разговора-консультации восклицает: “Ноу прублем!” Да... и здесь все куплено, все схвачено. Режим обнищал, стране нужна валюта, и хунта вынуждена пускать кого ни попадя из забугорья — лишь бы тратили доллары.
Оплачиваю стоимость визы и авиабилета. Из Бангкока раз в неделю в Рангун летает самолет бангладешской компании “Биман”. Цена билета предельно низкая и россиянину вполне доступная. Отдаю паспорт (он пойдет в посольство) и взамен получаю ксерокопию его первой страницы — на случай, если какому-то сумасшедшему полицейскому придет в голову остановить иностранца и “устанавливать личность”. Но здесь стражи порядка нормальные, и в королевстве все спокойно.
Через день получаю в агентстве билет на самолет и паспорт с бирманской визой: иностранцам разрешено находиться в стране до четырех недель. Простившись с суматошным Бангкоком, отправляюсь в аэропорт на автобусе прямо от туристической конторы. Плачу за проезд. Кондуктор вручает билет, на котором оттиснута дата: 15 декабря 2537 года. В Таиланде летосчисление ведется по буддийскому календарю. Бирма тоже буддийская страна. Значит, записки о пребывании в гостях у хунты можно озаглавить “Репортаж из 37-го года”.
В бангкокском международном аэропорту объявляют регистрацию на рейс до Рангуна — Дакки. Несколько бородатых мусульман в белых облачениях заканчивают намаз в специально отведенной выгородке. Мы встречаемся с ними уже в “накопителе”, и здесь их теперь гораздо больше, все они в белых шапочках. Они летят к себе домой, в Дакку. В самолете, набитом разношерстной публикой, моими соседями оказываются два студента — японец (слева) и немец (справа). Не хватает только итальянца для оси “Рим — Берлин — Токио”. Впрочем, это уже другая история, и молодым туристам вряд ли знаком зловещий смысл этого сочетания.
“Бисмилля ар-рахим...” — “Во имя Аллаха милостивого...” — раздается в динамиках, и далее следует объявление о правилах полета. “Ас-салам алейкум...” — так начинается второе приветствие, обращенное к пассажирам; это что-то типа “Мы приветствуем вас на борту нашего самолета...”. Полет проходит по четвергам, и это не случайно: в пятницу мусульмане стараются быть в мечети и дома, в кругу семьи.
Полет занимает всего пятьдесят минут — над Андаманским морем и заливом Мартабан, так что есть время просмотреть свежие газеты. Нас, сидящих в одном ряду, в первую очередь интересуют сообщения о последних событиях в Бирме. Пунктуальный немец (“сосед, что справа”) вынимает из своего “досье” вырезку из нью-йоркской “Ньюсуик” за сентябрь 1994 года. Читаем о том, что в Бирме прошла передача по национальному телевидению и она была весьма необычной. Лауреат Нобелевской премии мира Аунг Сан Су Чжи, более пяти лет находящаяся под домашним арестом, мирно беседовала с двумя высокопоставленными правителями Бирмы. Встреча проходила в армейском доме для гостей. Сорокадевятилетняя Су Чжи впервые лицом к лицу встретилась с главой военной хунты генералом Тан Шве и его ближайшим соратником генерал-лейтенантом Кхин Ньюнтом. Хотя тема их беседы осталась в тайне, гораздо важнее то, что такая встреча состоялась[1].
По мнению дипломатов, это первый шаг на пути к освобождению Су Чжи и смягчению репрессивного политического курса. Вне всякого сомнения, военные власти устроили все это с целью поднять свою репутацию на международной арене, укрепить связи с зарубежными странами, открыть путь иностранным инвестициям, которые необходимы Бирме.
Показываем заметку с этими строками нашему японскому соседу. Прочитав абзац, он качает головой: не будем торопить события! Тем временем на табло вспыхивает надпись о ремнях: идем на посадку. Что ждет нас в аэропорту Мингаладон?
Надо честно признаться: автоматчиков со злобными овчарками мы здесь не видели. Паспортный контроль недолог, но зато на таможне туристов ждет неожиданный сюрприз. Иностранцев практически не досматривают — ведь можно отпугнуть редких гостей! Но зато предлагают в обязательном порядке обменять по триста долларов на особые сертификаты — “эй-фи-си”, без права обратного обмена при возвращении из Бирмы. Система предельно простая: хунта изымает твердую валюту у гостей сразу, при въезде, а на руки выдаются “гэкачепистские” “павловки”. Туристы обязаны расплачиваться сертификатами, и только ими, за гостиницу, за железнодорожный транспорт.
Автобусов до Рангуна “нет и не будет”, и вот первые расходы: чеками нужно платить за “интуристовское” такси. Рядом с шофером — молодой парнишка “от конторы”: он отвечает за размещение “объекта” в гостинице. Но он тоже человек, со своими слабостями. И, пользуясь тем, что шофер не понимает по-английски, он откровенно вводит новичка в курс дела.
У каждого туриста обязательно будут повседневные мелкие расходы. Не будешь же совать чек неграмотной старушке за чашку риса? Значит, неизбежно встает проблема обмена чеков на местные кьяты. Чеки эти “двухэтажные”: один сертификат приравнивается к одному доллару, что по реальному курсу составляет сто кьят. Но если наивный иностранец по душевной простоте пойдет в банк, то ему за один чек выдадут по официальному курсу всего шесть кьят. Но среди туристов “дурных нема”, и они меняют чеки у частных лиц: в гостиницах — у дежурных, на улице — у “чекистов”: чеки на кьяты. В каждом городе есть валютный черный рынок, где чеки стоят еще дороже — до ста двадцати кьят. Но “белый человек”, европеец, туда не пойдет — он слишком выделяется среди местных. Этим и пользуются посредники, делая свой маленький бизнес. Власти с подобным нарушением уже практически не борются — зачем отпугивать иностранцев? Ведь курс черного рынка отражает реальную “температуру” экономики, так для чего наказывать “градусник”?
Но при совершении сделки местные менялы напускают на себя таинственный вид и делают испуганные глаза, так что иностранцы чувствуют себя вовлеченными в рискованное занятие. Но не следует торопиться и менять большую сумму, ведь за гостиницу и железнодорожные билеты нужно расплачиваться только чеками, а цены для иностранцев завышены в несколько раз. Это один из сравнительно честных способов “отъема денег”, как говаривал великий комбинатор.
Разместившись в гостинице, обмениваю несколько чеков на кьяты у моего нового знакомого, и он, откланявшись, уходит. И то, что через несколько минут в номер не ворвалась “спецмилиция” с понятыми для изъятия незаконно обмененных кьят, радует. Значит, “неладно что-то в Датском королевстве” и вряд ли здесь “маразм крепчает”.
Чтобы “закрыть тему” с финансами, следует немного забежать вперед. При посещении всемирно известных памятников, таких, как пагода Шведагон в Рангуне, ряда пагод в Мандалае и других городах страны, с иностранцев взимают плату — от трех до пяти чеков-долларов. А в городе-памятнике Пагане, где множество древних пагод и к каждой сторожа не приставишь, “курортный сбор” составляет десять чеков и должен быть уплачен при вселении в гостиницу. А уж перед отлетом из Рангуна взыскать шесть чеков в качестве “сбора за пользование аэропортом” — святое дело. Так что принудительный обмен в аэропорту вроде бы приличной суммы не должен огорчать: даже при самом экономном образе жизни чеков едва хватит на три недели, а в начале четвертой снова придется менять “зеленые”. Впрочем, трех недель вполне достаточно, дабы объехать те немногие места, что разрешено посещать иностранцам.
В буклете, который вручают туристам, решившим навестить Бирму, перечислены города, в которых гостям можно побывать без особого разрешения. Таким образом, хунта действует по принципу “запрещено все, что специально не разрешено”. И немногочисленные туристы, прибывшие в Бирму, двигаются по одному маршруту с небольшими вариациями: Рангун — Паган — Мандалай — озеро Инле — Баго — Рангун. Существует еще один небольшой перечень мест, которые можно посещать, но в сопровождении “гида”. В остальных случаях от чиновников, ведающих разрешением, можно услышать твердое “нет”. И уж конечно, речи быть не может о приграничных районах, о “золотом треугольнике” на стыке границ Бирмы, Таиланда и Лаоса. Так что подчас одни и те же лица мелькают в поезде, у пагод, на пароходе, и мы здороваемся как старые знакомые.
Но режим постепенно смягчается. Так, еще два года назад виза для туристов давалась только на две недели. На сегодня, имея визу, иностранцы могут провести в Бирме четыре недели. Из тюрем выпущены многие политзаключенные, в городах отменен комендантский час, и можно спокойно разгуливать по вечерним улицам.
С утра начинается осмотр Рангуна (в местном произношении — Янгон). На набережной Иравади (главной бирманской реки), как и по всему городу, обилие прилавков с яблоками из Китая. Это значит, что налажена приграничная торговля, несмотря на призыв к международному бойкоту страны. Вверх по Иравади буксиры тянут танкер “Шкотово”. Так что зря стараетесь, господа империалисты! — как написали бы раньше в советской прессе. Вам не запугать блокадой маленькую (обязательно — маленькую, чтобы со слезой) Бирму (Кубу, Никарагуа и т. д.)!
Поднимемся вверх по Шведагон-стрит к знаменитой Золотой пагоде. Вот блеснула ее вершина, и лучше смотреть прямо на нее, а не по сторонам. А все потому, что справа расположена воинская часть и на вас с подозрением поглядывают из проходной КПП. За оградой этакое “хозяйство полковника Петрова” в бирманском варианте. А если все же неймется, то безопаснее обратить свой взор налево — туда, где виднеется шпиль католического храма Сент Джонс (св. Иоанна). Днем, в жару, церковь закрыта, но при входе, в тени колокольни, кипит жизнь. Здесь устроилась группа солдат, которые увлеченно режутся в карты. При виде посетителя они начинают с серьезным видом копаться в своих автоматах: вроде бы они отвечают за охрану “культового здания”.
Шведагон-стрит раскалена от солнечных лучей. Навстречу идут юноши в юбках-лоунджи. Они черпают воду из пузатых глиняных кувшинов, выставленных для прохожих, и жадно пьют ее. Под ногами вертятся ребятишки, их лица разрисованы танакой — желтым порошком, приготовленным из древесной коры. Считается, что танака должна защитить их от болезней. Но никто из людей не вечен — даже сильные мира сего. Перед самым входом на территорию, прилегающую к Шведагону, — мавзолей павших борцов, где покоится прах генерала Аун Сана и его соратников. На стенах усыпальницы эмблемы: серп и молот, голубь мира, раскрытая книга — источник знаний. Неподалеку от склепа — двое солдат, сидящих в тени под деревом. Это караул, но явно не почетный, а так, для порядка. Солдат лениво машет рукой: можно подойти поближе, посмотреть... Но паломников манит нестерпимым блеском Золотая пагода — Шведагон...
Поднявшись по лестнице, ведущей на вершину холма, иду по одному из уголков Шведагона — и не верю своим глазам. На обелиске, облицованном с четырех сторон мемориальными досками, одна из надписей сделана на русском языке. Читаю: “На этом месте 3 декабря 1920 года встретились и дали клятву бойкотировать закон 1920 года о статусе Рангунского университета следующие 11 студентов рангунского колледжа...” Далее следуют имена молодых борцов с британским империализмом. Откуда русская надпись в цитадели буддизма? Наверное, в 60-х годах кто-то из посольских подсуетился...
Находясь в Бирме, часто вспоминаешь Джорджа Оруэлла. И не только потому, что, находясь на службе в британской армии, этот английский писатель несколько лет пробыл в Бирме. Тот, кто читал его книгу “Скотский хутор”, помнит лозунги-перевертыши, которые были в ходу среди восставших животных. Схожие призывы можно прочесть в сегодняшней Бирме, благо что они исполнены как по-бирмански, так и по-английски. Вот один из них: “Татмадав и народ в вечном единстве. Тот, кто попытается разделить их, — наш враг”.
Загадочное слово “татмадав” в словаре искать бесполезно. Это что-то свое, самобытное. Память подсказывает сходное заклинание: “Народ и партия едины”. Быть может, татмадав — это партия? В этом слове чудится что-то зловеще-магическое: “там-там удав”. Но вот еще одна надпись — на здании магазина, и снова слово “татмадав”. Если магазин государственный, то, быть может, татмадав — государство? Снова на ум приходит похожее слово, но уже из Мандельштама: “Век — волкодав”.
Однако с татмадавом особенно часто приходится встречаться у ворот воинских гарнизонов — они неизбежно попадаются на пути в любом городе. Вот еще несколько образцов оруэлловской “пятиминутки ненависти”: “Татмадав и народ, сотрудничайте и уничтожайте всех, кто вредит единству!” Или еще короче: “Уничтожайте все деструктивные элементы!” (Вспоминается экспозиция в одном из провинциальных краеведческих музеев: горняцкий подарок XVII съезду партии — шахтерский топорик с лезвиями, заточенными с обеих сторон. И надпись на металле: “Руби правый уклон! Руби левый уклон!”)
Так что пришлось выяснять насчет загадочного татмадава в разговоре с доброжелательным управляющим одного из отелей. И оказалось, что татмадав — это и не партия, и не государство, а “вооруженные силы”. Впрочем, и на такой случай у нас имеется свой лозунг: “Народ и армия едины”. Примечательно, что лозунги эти, по идее, должны быть внутренним делом режима, и, казалось бы, зачем их вывешивать на двух языках? Зачем выносить сор из избы? Видимо, по принципу: “Бей своих, чтобы чужие боялись!”
Эти лозунги особенно часто встречаются в Мандалае — втором по величине городе страны, прежней бирманской столице. Главная достопримечательность Мандалая — бывший королевский дворец, укрытый за длинной кирпичной стеной. Это не Запретный город, как в Пекине, а полузапретный. Местные жители могут свободно посещать свой “Кремль”, а с иностранцев за вход взимается пять чеков-долларов. Военная полиция бдительно охраняет все входы и въезды на территорию “зоны”. Из ворот то и дело выезжают грузовики, набитые автоматчиками. Такое впечатление, что присутствуешь при военном перевороте. Впрочем, режим должен постоянно демонстрировать народу свою силу; в армии это называется ИКД — “имитация кипучей деятельности”.
Утром направляюсь к Мандалайскому холму, украшенному множеством пагод. Грузовики свозят тысячи людей на ремонт дороги вокруг стен королевской резиденции. Человеческий труд здесь дешев, и рабочая сила в избытке. Социалистический эксперимент продолжается прямо на глазах. Невольно вспоминаю загадку: “Кто были основоположники социализма — ученые или практики?” Правильный ответ таков: “Практики, потому что ученые сначала попробовали бы на собаках”.
Не проходит и часа, как эта тема получает неожиданное продолжение. Чадящая выхлопными газами таратайка останавливается у тротуара, недалеко от подножия Мандалайского холма. Два собаколова выскакивают из кузова и, подманив куском мяса бездомного пса, набрасывают на его шею веревку. Собака отчаянно борется за свободу, но профессионалы знают свое дело. Один из них втаскивает несчастное животное в кузов и подвешивает на штырь, торчащий сбоку. Веревка сдавливает шею, пес молотит воздух лапами, лязгает зубами. Второй собачник сует ему в пасть палку, и, щуря узенькие глазки, оба бесстрастно наблюдают за агонией пса.
Но это жестокие профессионалы, а в целом бирманцы-буддисты мягкие по натуре. В том, что они и при диктатуре остались доброжелательными к иностранцам, довелось убедиться в городе Баго (бывшем Пегу). Для туриста здесь много интересного, но сложно передвигаться — ни вещей не оставить в камере хранения на вокзале (здесь ее просто нет), ни плана города не сыскать, да и расстояния здесь приличные. Выручает молодой человек с мотоциклетным шлемом в руках. Назовем его Минт. Он приглашает сесть на мотороллер и отправиться на осмотр города. А посмотреть в Баго есть на что. Тут и самая высокая в Бирме позолоченная пагода Шве Мандав, а при ней — металлический гонг в два человеческих роста, быть может, тоже самый большой в стране. На другом конце Баго — огромный ангар, похожий скорее на вокзал. Под этим навесом — гигантская статуя лежащего Будды, ее длина 55 метров, высота — 16 метров, а “улыбка Будды” растянулась на 2 метра 30 сантиметров.
Минт знает в городе каждый уголок, и вот мы идем в сторонку, под навес, окруженный пальмами. Здесь морщинистая старушка извлекает из-под полы бутыль и наливает нам в стаканы мутную жидкость. “И здесь гонят!” — возникает чисто российская мысль. Но это просто легкое вино из кокосового сока. Да и закуска подходящая — не огурец, а орешки. После двух стаканов Минт начинает жаловаться на жизнь, а точнее — на режим в стране. Он говорит о массовых расстрелах 1988 — 1989 годов, о том, что экономика в упадке — ее душит контроль чиновников. Вести можно только мелкую торговлю, большое дело развернуть не дадут.
Минт зарабатывает на жизнь продажей развесного чая, который он развозит по окрестностям Баго. За границу пускают один раз в три года (трудности с валютой), и он дальше Малайзии и Сингапура нигде не бывал. От безысходности Минт даже поступил на один из факультетов местного университета. Но заканчивать его он не торопится, ведь, получив диплом, он должен менять профессию, работать больше, а получать меньше. При прощании приглашаю его в гости, в Россию. Но Минт только грустно улыбается...
В Рангун из Баго возвращаюсь на тряской колымаге, точнее — джипе, до отказа забитом пассажирами. Перед въездом в Рангун знакомая ситуация: пост ГАИ. Бирманская столица на особом положении, и при въезде в город военный патруль проверяет документы у местных пассажиров. Интересно, что иностранцев автоматчики просто игнорируют. Видимо, опасаются прежде всего своих.
Путешествие по Бирме подходит к концу, слишком мало в стране “открытых” городов. Правда, есть еще несколько мест, которые “полузакрыты”. Это значит, что любопытствующий турист должен заказать гида в столичном “Интуристе” и в его сопровождении посетить интересующие его места. Но это требует нескольких дней ожидания, согласования. Да и дорого обойдется содержание “ока государева”. Вот и возникает мысль: а что, если попробовать режим на прочность — пощекотать нервы военной диктатуре? А цель достаточно заманчива: хочется побывать в Патэйне (при англичанах — Бассейн) — городке, расположенном в дельте реки Иравади, в одной из ее многочисленных проток.
Патэйн — режимный город, он закрыт для одиночных путешественников. Но вдруг повезет? В стране Советов попытка иностранца взять билет в “закрытый” город окончилась бы прямо у кассы: ему бы туда ехать “не посоветовали”. Поэтому не надо высовываться раньше времени. Прошу пожилого бирманца, стоящего за билетом на пароход до Патэйна, купить еще один — для меня. Не проходит и пяти минут, как квиток на руках, и вот уже начинается посадка на пароход, похожий на утюг.
В суматохе проскальзываю на борт и располагаюсь на верхней палубе среди прочих пассажиров. Здесь нет ни спальных полок, ни мест для сидения. А просто на палубе цифрами отмечены места, где ночью пассажиры улягутся на своих циновках, человек по сорок в четыре ряда. Перед самым отправлением парохода меня все же “засекли”: дежурный помощник просит спуститься вниз, к старпому. Тот в растерянности: по всем правилам, “нелегала” нужно снимать с рейса. Но у меня на руках законный билет, а о разных запретах иностранец может и не знать. На вопрос о цели поездки отвечаю: “Пишу о вашей стране”. Это помогает. Немного помявшись, старпом просит предъявить паспорт и переписывает “установочные данные”, после чего совершенно откровенно говорит: “Я должен сообщить о вас в „секьюрити”” (бирманская Лубянка). Но на борту парохода оставляет, и это уже большая удача. Значит, режим все-таки ослабил свою хватку.
Ночь на пароходе проходит спокойно. Рядом со мной на циновках разместились на ночлег солдаты с автоматами. Они едут к месту назначения. Утром, по прибытии в Патэйн, — очередная проверка документов. Чиновник вежлив и ни слова не произносит в упрек — почему, дескать, без гида. Интересуется, что буду делать в Патэйне. И тут, чувствуя слабину местных властей, небрежно заявляю, что намерен продолжить путь до прибрежного городка Чаунгта, который тоже значится в “закрытом” списке. Чиновник переглядывается со своим коллегой, который сидит сбоку.
Неизвестно, чем бы закончилась эта немая сцена, но, на мое счастье, в контору “секьюрити” доставляют новых клиентов. Еще на пароходе всеобщее внимание привлекал высокий немец, ехавший в Патэйн с законной гидшей (гейшей?). И вот эта пара входит в контору, где разбирается мое “дело”. Немцу, как и мне, предлагают заполнить анкету. Вилли — строитель из Бонна. Решил провести отпуск в далекой экзотической стране и на расходы не скупится. Оказывается, он тоже хочет попасть в Чаунгта. Чиновники переговариваются между собой, потом совещаются с “гейшей”, кивая в мою сторону. Дескать, присмотри и за этим, бесхозным... Итак, разрешение получено и надо торопиться на автобусный вокзал — ведь время приближается к полудню и как бы не пропустить рейс на Чаунгта. Для бывалого путешественника найти нужный автобус не представляет труда, но на сей раз это не автобус, а крытый армейский грузовик с повышенной проходимостью. В кузове уже набилось порядочно народа, но еще есть свободное местечко. Моих попутчиков что-то не видно, наверное, где-то на подходе. И вот когда грузовик, развернувшись, выезжает за ворота автовокзала, вижу растерянную парочку. Вилли, понадеявшись на гидшу, не стал торопиться, теперь же они должны остаться в Патэйне. Мест в кузове уже нет, а наш рейс единственный: первый и последний. Так что снова впереди неизвестность, без всякого прикрытия.
Через час грузовик останавливается у переправы через реку. Кто-то тычет в спину через зазор в борту грузовика. Но это не дуло автомата — оно было бы более жестко. Это солдат сует анкету, которую нужно заполнить чужеземцу. На заставе уже “в курсе”: к ним направляется иностранец, — видимо, сообщили по телефону. Грузовик ждет парома, и пассажиры выбираются из кузова, чтобы немного размяться. Отдаю анкету автоматчику и вместе с пассажирами направляюсь в придорожную харчевню. Чашка зеленого чая будет весьма кстати, и, чтобы укрыться от палящих лучей солнца, бреду к хижине, стоящей у берега. Оказывается, это КПП; вот и начальник — он что-то говорит по полевому телефону, а в руках у него моя анкета. Перехватив взгляд, вымученно улыбается: дескать, служба есть служба.
В Чаунгта прибыли перед закатом. С размещением, как всегда, проблемы. Хотя здесь несколько отелей, иностранцам разрешается останавливаться только в одном из них, за соответствующую (точнее, не соответствующую) плату. У остальных гостиниц “нет лицензии”.
Пока светло, можно пройтись вдоль побережья. Не каждый день гуляешь по берегу Бенгальского залива... Что же здесь секретного, из-за чего сюда ограничен въезд иностранцев? Из “объектов” лишь рыбацкие лодки, хижины, пальмы да мангровые заросли. Но, как говорится, “режим — основа лагеря”, и если снять солдат с дорожных застав, то их начальникам, чтобы не лишиться окладов, придется придумывать себе новые должности. Ведь по той же причине в Советском Союзе было “закрыто” все Приполярье — от Мезени до Анадыря. И не только для иностранцев, но в первую очередь для своих.
На следующий день весь путь проходит в обратном направлении. На переправе снова проверка, но в облегченном варианте. Новый солдат, заступивший на дежурство, сверяет по замусоленной тетрадке данные моего паспорта; путается, водя пальцем по строкам. Вместе находим графу “прибыл — убыл”, и он вычеркивает мое имя с радостной улыбкой, как школьник, решивший арифметическую задачку. Машет рукой на прощание — режим еще не превратил этого деревенского парня в хмурую “функцию”.
В Патэйне до отправления парохода добрых два часа, и можно погулять по городу. Но где оставить котомку? Иду в “контору на набережной”, где за меня “отвечают”. Хотите, чтобы все было под контролем? Извольте: пусть рюкзак у вас и постоит как в камере хранения. Налегке можно быстро пройтись по набережной из конца в конец. В центре города — высокая пагода, закрытая бамбуковыми щитами: ее готовят к позолоте. Там, где начинаются мусульманские кварталы, на набережной белеет мечеть. При подходе к ней видны бетонные надолбы, вроде тех, что устанавливаются против танков. Правда, эти надолбы “сложены” в одном углу, но при необходимости их можно быстро развернуть в ряд.
Почему такое внимание к мусульманам? Дело в том, что режим считает их потенциальными противниками, пятой колонной. На территории, примыкающей к соседней Бангладеш, бирманская хунта преследовала мусульман, запугивала их, с тем чтобы они не “отложились” от Бирмы в пользу исламской Бангладеш. (Ведь прецедент уже был: в 1826 году англичане силой присоединили территорию Аракан к Британской Индии.) В результате гонений около двухсот тысяч мусульман в 1992 году бежало в Бангладеш, после чего такие исламские государства, как Малайзия и Индонезия, выразили протест и осудили действия бирманской хунты.
Проследуем далее по Стрэнд-роуд — так называется парадная набережная Патэйна. Но “сегодня мы не на параде”: здесь происходит то, что не следовало бы видеть непрошеному гостю. Около берега, подальше от лишних глаз, разгружается баржа, наполненная крупными камнями. Молодые грузчики — их около двадцати человек — облачены в одежду из грубой мешковины. С борта баржи за их работой наблюдают несколько военных. Взвалив на плечо тяжелый камень, грузчик медленно бредет по трапу и, подойдя к куче глыб на берегу, с облегчением сбрасывает свою ношу.
Живой конвейер работает слаженно; от палящего солнца грузчики прячутся под соломенными шляпами с широкими круглыми полями, причем шляпы тоже одинаковые. Все это настораживает наметанный российский глаз. Подхожу ближе, пытаясь выяснить: не зеки ли это? Но у солдат вроде бы нет винтовок, да и на берегу никакой охраны. Однако, внимательно присмотревшись к “челкашам”, вижу, что у них на ногах... кандалы! Почти незаметные издалека на фоне серой мешковины, они охватывают ноги заключенных, а цепи, идущие от них, сходятся на поясе и замыкаются на металлическом кольце. Вот почему нет ни автоматов, ни овчарок: все равно далеко не убежишь.
Бирманский ГУЛАГ, как и советский, “перековывает” заключенных: у двух-трех человек кандалы отсутствуют, — видимо, близится конец срока. Да еще один пожилой зек тоже без кандалов — скидка на возраст, иначе ему будет трудно выполнить норму. Кто они: уголовники, политические? Ведь не подойдешь к ним или к охране с таким вопросом! И так уже военные смотрят с подозрением. Подходит бдительный страж и пытается заглянуть через плечо в блокнот. Ну, смотри на путевые каракули! И что дальше? Офицер ходит вокруг дерзкого иностранца, как кот вокруг горячей каши, но не решается что-либо предпринять. Ведь команды не было! Попробуй тронь иностранца, да и как с ним общаться, если тот “уйдет в несознанку” и прикинется, что не понимает по-английски? Ведь и так ряд стран объявил Бирме бойкот из-за нарушения прав человека в стране. Это тебе не местного жителя метелить сапогами в дежурке... А вообще-то интересно, как согласуются кандалы с международными обязательствами, ведь существует перечень минимальных требований по обращению с заключенными.
Однако не будем дразнить гусей. Продолжаю путь по набережной мимо книжных развалов. Чего тут только нет среди подержанных книг! И буддийские трактаты, и курс по астрологии, и руководство по “долгосрочному прогнозированию”, а проще говоря — советы для гадания по ладони. А вот до боли знакомые лица: монголоидный профиль вождя (местные художники тут явно перестарались) и внизу факсимильная подпись: “Ульянов (Ленин)”. С обложек глядят Хо Ши Мин, Горький и другие основоположники социализма и соцреализма. Книги, покрытые пылью, не раз уцененные, никому не нужные...
В Рангун пароход прибывает по расписанию. Город готовится к празднованию Дня независимости (4 января). Вывешивают красные флаги с изображением шестеренки в углу. (Вот проведем, дескать, индустриализацию — и уж тогда заживем!) Гирлянды лампочек развешиваются по стенам официальных учреждений. Но вот слышится рев моторов, рикши и прочая мелочь испуганно жмутся к тротуару. Несколько грузовиков с зажженными среди бела дня фарами на большой скорости проносятся по припортовой магистрали. Кузова машин открыты: в них плотно сидят заключенные. На большой скорости быстро не вскочить и не выпрыгнуть, да и про кандалы тоже нельзя забывать. На крышах кабин по три автоматчика. В случае чего, как говорится, “первый выстрел в голову — контрольный, второй — вверх, предупредительный”.
Хочется уехать подальше от праздничной суеты, с ее лозунгами и хорошо организованным ликованием масс. Перебравшись на пароме через рукав Иравади, отправляюсь в путь по тряской и пыльной проселочной дороге в прибрежное селение Лекоко, куда “западникам” въезд разрешен. Дорога занимает несколько часов. Поселившись в бунгало (спецхижина для интуристов), предвкушаю, как на рассвете будет приятно выкупаться в море при восходе солнца.
Восход действительно прекрасен, но купания не получилось. Отлив обнажил вязкое дно — жирная черная грязь засасывает ноги по колено, а до воды еще несколько метров. С трудом выбравшись на берег, утешаюсь мыслью, что, быть может, грязь лечебная. Зато есть время на прогулку вдоль берега. Оазис из пальм быстро остался позади, и путь продолжается по пустынным полям. Через час ходьбы появляется деревенька. Ее лучше обойти стороной, чтобы не нарушить покой местных жителей. Но на обратном пути все же решаюсь пройти по деревенской улице.
Появление чужеземца со стороны моря производит большой переполох, как если бы американец возник в районе Балаклавы или Североморска. Да еще в день праздника, когда недруги страны особенно коварны... Конечно, с жителями прибрежного селения не раз беседовали люди “оттуда”, и у них на сей случай есть инструкции. Но, по-видимому, такое ЧП первое на их памяти. Ведь немногочисленные “западники”, посещающие Лекоко, потягивают свое пиво на верандах под пальмами, и в такую даль забраться им не придет в голову.
Местный дед Щукарь, в резиновых шлепанцах, соломенной шляпе и длинном изодранном пиджаке, пристраивается к залетному гостю и сопровождает его по деревне вроде почетного караульного. Поравнявшись с местным сельсоветом — хижина из бамбука на сваях, — он приглашает войти внутрь. Из вежливости принимаю приглашение, ведь отказ может обидеть. В “кабинете” уже ждет председатель, сделавший по особому случаю “режимное” лицо. Английского никто из них не знает, что-то говорят мне на своем. Отвечаю по-русски, произнося первые пришедшие на ум слова. Результат достигнут — тупиковая ситуация, как нельзя лучше подчеркивающая абсурд происходящего. Сельский голова руками чертит в воздухе прямоугольник — дескать, предъяви документы. Мое право — понять это по-своему. Вынимаю из авоськи “Русскую мысль” и сую ему в руки. Хочешь почитать газету? Читай!
Сельская общественность просовывает головы сквозь прорехи в стенах хижины, наблюдая за тем, как “ихний Нагульный” ошарашенно вертит в руках газету. “Установить личность” не удалось, и пора кончать комедию. С улыбкой забираю газету и, поблагодарив всех за гостеприимство, выхожу на улицу. Начальник в растерянности, но задержать незнакомца “до выяснения” не решается. В сопровождении толпы ребятишек покидаю деревеньку и направляюсь в сторону своей, с персональным бунгало. Общественность толпится у околицы и смотрит вослед.
В советском приграничье в таких случаях на заставу посылали связного, чтобы сообщить “зеленым фуражкам” о подозрительном незнакомце. Здесь же тропа одна, все на виду, да и не сразу сообразишь. А если плыть на лодке по морю вдоль берега, то ветер нынче встречный и не выгребешь. Телефона в деревне нет, а передавать сведения, как в Африке, барабанной дробью здесь не умеют. В общем, праздничный день омрачен.
Но не прошло и четверти часа, как послышались тревожные крики чаек. Мимо меня, усердно нажимая босыми пятками на педали, проносится мальчишка-велосипедист. Возможно, он выполняет спецзадание и потому для конспирации старается даже не смотреть в мою сторону. Да... И в мирной жизни есть место подвигу для бирманского Павлика Морозова...
* * *
Подходит время прощания с многострадальной Бирмой. На попутной машине добираюсь до аэропорта. Последние полкилометра от развилки иду пешком и вижу то, что было скрыто в темноте при въезде в страну три недели назад. Международный аэропорт — это “головная боль” любого режима. За несколько сот метров до здания аэропорта путника встречает металлический забор с проездом для машин. Он охраняется автоматчиками, а на ночь его наглухо закрывают. Увидев иностранца, солдаты машут: проходи! ведь любая диктатура боится не чужих, а своих. Тут же размещаются бетонные здания казарм. Чувствуется, что дело поставлено серьезно. Еще один автоматчик — на подходе к зданию аэропорта. Он не машет рукой, а просто кивает, разрешая просочиться в зал отлета.
У стойки регистрации встречаю несколько знакомых лиц, ведь всем нам было разрешено “колыхаться” по одному и тому же замкнутому маршруту, с небольшими вариациями. Супружеская пара из Франции в затруднительной ситуации. Хотели поехать на юг Бирмы, но в Рангуне выяснилось, что необходимо получить разрешение, а для этого нужно ждать неделю. А через неделю как раз кончится виза. Такая вот арифметика. Решили уехать на неделю раньше и провести время в Таиланде. В конце концов и для них нашлось в самолете место, а страна недосчиталась валюты, столь необходимой казне. Но ничего не поделаешь: режим есть режим. Местных пассажиров почти нет, да и в аэропорту пустынно. Ведь если все будут ездить взад-вперед, пропадет чистота эксперимента и никакого социализма в отдельно взятой (за горло) стране не учинишь...
...Разбежавшись по взлетной полосе, бангладешский самолет отрывается от бетонки. Прощай Бирма! Вряд ли здесь еще доведется побывать. А с татмадавом — сложнее. Он вездесущ и сам найдет свою жертву. Этот татмадав держал под домашним арестом нобелевских лауреатов Су Чжи и Андрея Сахарова; в ГУЛАГе — будущего нобелевского лауреата Александра Солженицына; в немецком концлагере — нобелевского лауреата Карла Осецкого. Татмадав вынудил к внешней эмиграции нобелевского лауреата Бунина и к внутренней — нобелевского лауреата Пастернака.
Но в сегодняшней Бирме не все так безнадежно. Все же тамошнему татмадаву далеко до смежников — красных кхмеров, превзошедших в усердии своих марксистских наставников. И за “валюту” в Бирме уже не сажают, и на базаре военной формой можно приторговывать. И с буддистами заигрывают — отпускают средства на ремонт пагод.
...В ночь перед отлетом из Рангуна в гостинице погас свет — перебой с электроэнергией случился во всем квартале. Вскоре внизу включили автономный движок, и в комнате снова стало светло. Но уже не спалось — мешал лай еще не отловленных собак и стук движка. Но на душе было спокойно — точно знаю, что в эту ночь под его звук в подвале никого не расстреливали. Ведь нынче начало января и вроде бы 37-й год уже закончился.
Санкт-Петербург.
[1] 10 июля 1995 года Высший совет военного режима, установленного в Бирме в 1988 году, объявил об освобождении лауреата Нобелевской премии мира Аунг Сан Су Чжи. (Примеч. автора.)