* *
*
Ходила пристань ходуном:
купались — раскачали.
Лежала лодка кверху дном.
Сидели и молчали.
Ах, не испорть, не повреди,
кто ж бабочку — иголкой?!
Любовь лишь то, что впереди —
там, за Окой, за Волгой,
за днями, за летами, за
тайнинкой на портрете.
Любовь лишь то, чего нельзя
на этом белом свете.
Желтеет, крошится канва.
Отложим вышиванье...
Но —
что не до выживанья!
Одна и та же река
Твоя река — давно болото:
шесть соток рая, а во рту
не яблочка, а корнеплода
вкус,
Но есть проточная, живая.
На бережку ее крутом,
свой сарафан перешивая,
сижу в терпении святом.
Так чисто, что немного зябко,
Не знаю, чей она приток.
Уж сарафан почти что тряпка,
и выцвел в розочках платок.
Но я крою и шью упрямо,
порю и заново крою,
не рая в шалаше, а храма
взыскуя в том пустом раю.
Не поддаюсь ожесточенью
и на прощанье всех прощу
и — по теченью,
* *
*
На задворках белокаменного храма
огородный воробейчатый уют.
Здесь лучи полуденные не в глаза, не прямо
бьют,
Посижу подумаю: а мало ль дадено?
Любовь-то безответная теплится века...
Вон сытые воробушки, только я, жадина,
не пойму, в чем смысл Божьего пайка.
Посижу подумаю: куда девается
сине-зеленое из влюбленных глаз?
И какая на развалинах стройка затевается,
и какой толщины кирпичики меж нас...
Ах, синее, зеленое никуда не денется! —
забежит за тучку, за муромский лесок...
Привстает на цыпочки мое растеньице —
в соломенных ресничках глазок-колосок.
За глухую крепостную зубастую стену,
за свою матерчатую, кукольную плоть
загляну, как нитку в иголку вдену:
так светло, что не больно пальчик уколоть!
Посижу подумаю: мое ты солнышко!
Солнышко-ведрышко, завтрашний денек.
...наклоняли ведрышко, не видали донышка.
...как завтрашний денек
Музей в Грешневе
Памяти М. Дудина.
Грешнево, ты ли греховно?
Кто только не наплетет...
Пряжу небесного овна
солнечный дождик прядет.
Где-то за липами, в школе,
птичьи журчат голоса.
Льна синеокое поле —
или уже небеса?
Все окоемы и травы —
в шелк, в непрерывную нить.
Предков, в чем были не правы,
будет кому обвинить.
Прялка устала от пряжи.
Пряха, лучину зажги!
С каждой пушинкою краше
волн травяных гребешки.
Хочешь — гуляй по полянам,
хочешь — на прялку глазей.
Пахнет грибами, чуланом
провинциальный музей.
И ничего так не жалко,
как —
в космах линялого льна.
Сядет в гнездо аистиха.
Едет с княгинею князь.
Рвется не пряжа, а тихо
рвется всемирная связь.
Впав в беспробудную спячку,
врозь по углам заживем,
мертвую пряжу, как жвачку,
прялкиным ртом зажуем...
1993 — 1994.
Ярославль.
Кленовые листья
Первородным снежком пятипалый кленовый огонь серебря,
убывают в еще одно оное лето деньки октября.
Вся Москва до отказа набита, надышана черным, чумным
Богородицы теплым Покровом наш глубокий дворик одет.
Я в окно погляжу — не на дно, где помойка и нищие делят пирог.
Я в окно погляжу — на лазури жемчужный, живой от дыханья парок.
Дышит Мать нам в лицо и теплом и светлом впереди.
Засыпает, качаясь, больное дитя у Нея на груди.
Бледный месяц-рожок, первых звездочек сонный, слепой порошок...
“Выспись, детка, во сне полетай — подрастешь на вершок.
Покружись над двором, где бумажный летал в нашей юности змей.
Хватит, дитятко, зреть свысока на войну — правда, свыше видней?
Хоть на миг Там, крыло о крыло, тебя с ангелами бы свело:
не от листьев кленовых, не от первого снега светло!”
Со святыми с балкона кричу: голубков упокой!
И машу им, машу так похожей на крылья то правой, то левой рукой...
Октябрь — ноябрь 1994 года.
* *
*
Детский запах сена.
Стеклышки стрекозы.
В ромашках по колено,
всю жизнь проходим азы.
Любовь точь-в-точь как в детстве.
Душистый сеновал.
В своем небесном девстве
закат горяч и ал.
Эх, ночку бы потемнее!
А ночки всё светлей.
Не узы гименея,
а слив янтарный клей.
То в яблоках, то в звездах
август на Оке.
И незаметен воздух,
как церковка вдалеке.
Должно быть, ракурс узкий
нам с оспою привит.
Но пропади — и русский
осиротеет вид...