Роман воспитания

Школа

 

Света зашла в учебную часть. Там сидел лишь один старшеклассник в трусах. Физкультурник, наверное.

— Вы одежду принесли? — вошел завуч. — Да, вот полюбуйтесь. Хотел вынести серную кислоту! Положил пробирку в карман, а она лопнула.

— А я думала, физкультурник.

— Вы просто... гармонично воспринимаете действительность! — Куницын веером распустил свой второй подбородок, представился и стряхнул соринку с воротника Светы — в нем, видимо, еще осталась частица мужчины, не переваренная бюрократом. — Ваше заявление? Кофе хотите?

Пока он читал заявление, Света коротала время, составляя словесный портрет завуча: анфас — утомление, в профиль — переутомление. В сутках двадцать семь часов. Любимый жанр — трагедия.

— Скажите... это правда, что ваша Настя моет пол? А разве может первоклассница выжать тряпку!

— Почему нет?

В ответ Куницын изобразил такое огромное сочувствие Насте, что даже отставил чашку с кофе. Света пустилась в разнузданную ироничность:

— Остынет кофе!.. Жалеть-то легче, чем воспитывать...

— В этих немецких чашках кофе очень долго горячий, — ласково улыбнулся завуч, но подобрал свой второй подбородок.

Света поспешила уйти. Школа шумела ломающимися голосами старшеклассников. “Замётано, замётано!” — “Что замётано?” — “Что ты дурак!” Боги, боги! Эта шуточка ходила по коридорам еще во времена Светиного детства. “Подайте слепому на цветной телевизор!” А вот это уже совершенно новое что-то... “Самолет, самолет, ты возьми меня в полет!” — пропел сонливый дошкольник, сын уборщицы. Ну, это уже будет вечно звучать, пока самолет не превратится в космолет. Интересно, в пору космолетов уборщицы тоже будут жить в подвалах школ со своими маленькими детьми?

Из класса выглянула Расисим:

— Очень ждем вас! Сколько у меня проблем с вашей Настей! Девочку от всего тошнит. Надо лечить ребенка, раз взяли...

Молчаливый хор всеобщего осуждения стукнулся в уши Свете. А может, давление подскочило.

— Предложения Настя никогда не заканчивает! И откуда она знает, что такое девственная плева?! — уже гулаговским голосом вопрошала Расисим.

Света начала про то, что ничего плохого нет в интересе ребенка к устройству своего... своих органов. Настя хочет определиться. Нас ведь раздражают люди, которые не определились в половом отношении. Женственные мужчины, например. Соловейчик в своей книге пишет, что... Цитата убеждала сильнее, чем слова живого человека. На Свету уже смотрели с уважением. Сталинизм ядреный. Мнение, пропущенное через цензуру печати, их сразу покоряет, думала Света.

Когда выходили, отчим Лады подал Свете пальто и предложил пройтись пешком две остановки — до дома.

— Вы выглядите как студентка, — сказал он при этом.

— Просто пальто с пелериной. Нет денег на новое... А вообще-то Пушкин считал, что каждый должен выглядеть на свой возраст... — Света смолкла, она вдруг поняла, откуда ей известна фамилия Куницын, — это был один из учителей Пушкина в Лицее. — Смотрите: позы деревьев совсем человеческие под тяжестью снега.

“Вольф, Рудольф, Адольф?” — пыталась она вспомнить немецкое имя отчима Лады.

Было скользко, и отчим Лады предложил Свете руку, она с облегчением приняла помощь. Рудольф, кажется! Он не немец, а просто мода ведь на красивые имена была тогда... По батюшке Потапыч.

— Лада растет такая обидчивая у нас! — сказал он, как бы прося какого-нибудь педагогического совета.

— Но она же меланхолик.

— Нет!

— Разве холерик?

— Нет!

— А кто?

— Нормальная!

Света поняла, что преувеличила знания попутчика.

— Светочка! — донесся знакомый голос. — А еще один поэт писал, что женщины светолюбивы... Они тут по ночам гуляют, понимаете ли!

Это был Лев Израилевич с красной повязкой на руке — в составе дружины заставляют ходить по улицам: без пяти минут доктор наук — и в дружину! Как только не стыдно этой действительности! Так примерно говорила Света, знакомя его с попутчиком: отчим Лады это! Какой такой Лады, Лев Израилевич ничего не понял, но на всякий случай пообещал, что Мише ничего не скажет.

 

Мама Лады

Как-то Настя заявила:

— Мама Лады купила б мне джинсовый сарафан, да! Она говорит: нет времени, а то бы они оформили меня к ним жить. Чтоб с Ладой вместе жила.

— Ну! Как? Помнишь, у них картина эта с волчатами. Три волка на луну воют. Еще лунный свет мастерски... Как с волками жить? По-волчьи выть, что ли? — Света машинально осуждала людей, повесивших такую картину.

— Просто у мамы Лады нет времени меня оформлять... А то б они взяли меня и любили, как родную! — твердила свое Настя.

— Перестань говорить ерунду, Настя. Ты прекрасно знаешь, что все это сочинила сама! — грозно заявил Миша, которому хотелось спокойно почитать.

Но Настя упрямо стояла на своем: серьезно, мама Лады ее полюбила, хочет взять, но вот только оформлять долго, ей некогда!

— Мы поможем быстро оформить! — не выдержала Света. — Пошли!

Миша отвернулся к стене, показывая, что он в этом спектакле участвовать не хочет. Поздно уж очень. Но Света быстро оделась, а Настя зачем-то спрашивала у Сони, где ее фломики. С собой хочет фломастеры? Ну и ну!

— Говорю вам: на ночь глядя не ходите! — простонал Миша с дивана. — Настя хочет счастья, она и подождет до утра.

Про себя он твердил народную мудрость вроде того, что утро вечера мудренее и сколько волка ни корми, он все равно в лес смотрит.

— Нет, она не выдержит до утра! — взвизгнула Света. — Ты хочешь оттянуть Настину счастливую жизнь до утра, ну и ну!

Про себя она думала: Настя никогда ей не простит, если встать на ее пути к счастливой жизни.

— Да, не выдержу до утра! У них аквариум в кладовке двести кубометров, вот! — прокричала Настя.

— Ты сама там, Настя, будешь плавать! — захохотал Миша. — Но! Света, дай мне слово, что вернешься с тем же настроением, с каким ушла. Не хуже!

На улице было темно. На доме Лады горело три буквы: “ОНО” — “ГАСТРОНОМ” было когда-то. А вот рядом на пирожковой горят четыре буквы: “РОЖ...А”.

Не жаль мне, не жаль мне
Растоптанной царской короны,
Но жаль мне, но жаль мне
Разрушенных белых церквей, —

 

зачем-то вслух прочла Света.

— Это Рубцов? — спросила Настя. — Я к вам в гости буду приходить! Помнишь, ты рассказала, как его баба убила топором! Все из-за того, что люди из детдома. А я никогда не буду в детдоме!

Если умолять: “Настя, не уходи!”, то потом она будет пользоваться этим и шантажировать: “Купи сарафан, а то я!..” Много сил потрачено на девочку, но зато узнали, какие люди бывают... как мама Лады! Да, чтобы узнать людей, не жалко и потраченных сил... Познание вообще бесценно. На вытаявшем куске асфальта сидела кошка цвета асфальта. Охотница за воробьями. Сейчас и Настя сменит окраску в сторону окружающей среды дома Лады. Будет говорить не о поэтах, а о вещах...

— Здравствуйте! Вот Настя говорит, что вы ее взять хотите.

А Настя в это время уже разделась и смотрела на себя в зеркало.

Родительница Лады ушла, убавила звук телевизора и вернулась в прихожую:

— Ну что ты, Настя! С чего тебе в голову это пришло? Мы такого ничего не говорили.

— А-а! Это слышала Лада, и тетя Паня подтвердит! — крикнула Настя, полагая, что если их припереть, то уж точно ее возьмут.

— Рудольф! Рудольф! — закричала мама Лады, словно призывая стаю волков, которые выгонят незваных гостей.

Рудольф вышел с красным от пива лицом и сразу поднял голос на жену свою:

— Ты что! В самом деле говорила такое?!

— Но Настя сама попросилась... Ей с Ладой хочется. Но вы ведь не отдадите? — с надеждой в голосе спросила мать Лады.

Вышла Лада и заявила:

— Двенадцатый час ночи. Вы чего тут?

— Ребенок ведь не котенок, чтобы им перебрасываться, — зевнул отец Лады и ушел дальше смотреть телевизор.

— Вот именно. А теперь Настя считает, что вы ее больше понимаете. И вам придется ответить за свои слова: взять девочку к себе!

Настя уже двинулась было в комнату вслед за Ладой, но мать Лады остановила ее рукой: нельзя! Свете она сказала так:

— Вы что! У нас бабушка умирает от рака! И нам не до Насти!

Настя вдруг начала покашливать — от неловкости положения.

— Видите! — добавила мама Лады. — Она у вас болеет часто! Ладочку будет заражать еще... Да и о вас Настя никогда не говорит плохого: дядя Миша читает вслух каждый вечер, Света — рисует... А у нас ничего этого не будет, Настя!

— А мне и не надо! — радостно кивнула девочка, полагая, что начался торг и можно уступить кое в чем.

— За свои слова нужно отвечать. На словах легко быть хорошими. А вы делами докажите. Позвали — берите.

— Цвета, пойдем, — позвала вдруг Настя.

— Сами эту дрянь взяли, сами и воспитывайте, — закричала мама Лады. — Чтоб она нам вшей и лишаи нанесла! Нет, не бывать...

— Вши, лишаи... А вы как думали?

Света говорила спокойно, ведь она обещала вернуться с тем же настроением, что... У нее не одна Настя, силы на других нужны. Но в это время рука Рудольфа выросла над Настей и вышвырнула ее вон из квартиры. А в руки Свете кинули пальто девочки. Дверь захлопнулась. Света думала, что Настя все поняла. А Настя в это время думала: все испортили! Специально эти Ивановы ночью пошли туда! Сразу... А надо было постепенно приучать родичей Лады... Вообще-то она твердо была уверена, что всем нужна, во всем мире, просто ее еще не знают. А как сделать, чтобы узнали? Может, картины помогут?

Вернувшись домой, она сразу же взяла бумагу. Что рисовать? Кого? Себя! Автопортрет. Сама-то она у себя всегда под рукой! Миша думал, что она хочет извиниться своим рисованием, и эта слепота его приведет в конце концов к тому, к чему приведет... Но и Настя ведь тоже была права: человек должен быть нужен.

 

Будни

Позвонили в дверь: телеграмма от Светиной матери о том, что приезжает. И Света пала духом вопреки известному призыву “Духом окрепнем в борьбе!”. Где уж тут окрепнуть в борьбе с мамой Лады, предстоящим визитом инспектора по опеке плюс родная мамочка, которая будет все время учить жить, с первой минуты: “Света, как ты села — ну-ка ногу на место! Смотрите, она все еще ногу под себя на диване!.. Дочь, не размахивай сумкой во время ходьбы — ты меня позоришь!” Конечно, придется вылизать весь дом, у Антона кровать и под кроватью, как сознание и подсознание (сверху заправлено, аккуратно, а под кроватью яблочные огрызки и фантики из-под конфет, батарейки и грязные носки).

— Свет, ты что, первый ребенок в семье у родителей, что ли? Ну понятно — первенцами всегда недовольны... к ним повышенные требования, их ждали... Теперь понятно!

— Что понятно, Андрей? Говори.

Когда Света вышла мыть посуду, йог Андрей вышел за нею:

— Почему ты взяла Настю? Хочешь матери своей доказать, что неродную вот любишь? В то время как она тебя, родную, не ценит... С точки зрения Фрейда...

Света начала бормотать про мать: мол, с нею говоришь — как бы идешь по узкому коридору, тесно, боишься лишнее сказать!

— Но мне-то еще хуже, я вообще единственный, — чуть не заплакал йог Андрей, втайне надеясь этим выманить у Светы на опохмел; и он рассчитал все точно — она налила ему два бутылькб кукурузных рылец, спиртовой настой.

И тут пришла Инна Константиновна.

— Что это Настя дома не сидит?

Света сразу же подарила инспекторше мемуары сестры Цветаевой. Щедрым голосом Инна Константиновна сообщила: одна артистка ТЮЗа просит себе Настю! Такая одинокая женщина, сама шьет, вяжет. Ах, не отдадите! И чего вы за нее держитесь? Уникальная личность? Но это не Цветаева все-таки. Вот у Цветаевой — уникальность.

Света лихорадочно прикидывала, что бы еще подарить гостье, а Миша думал: “Да ты бы Цветаеву в упор не заметила, когда б ее живую увидала! Думала б: седая изможденная женщина в платье, просвечивающем от ветхости. Да встреться ты с самим Шагалом!..”

— Вы почему не на работе, Миша? — строго спросила Инна Константиновна. — Ах, пол лаком покрыли в издательстве, что вы говорите! Деньги у них есть, значит... А на дом вам дали задание?

Йог Андрей наскоро призвал всех организовать союз читателей и первым пунктом устава записать: не читать членов союза писателей. Он надеялся успеть на вторую смену на работу. Там-то уж он сможет хорошо похмелиться, патриарх лекарственных трав! И Света вспомнила, что она патриарх плюсов. Сейчас она покажет инспекторше камни, что дети собирают.

— Сад камней в Японии — это изумительно, — в ответ начала Инна Константиновна рассказывать о своем турне по Японии. — Да вы ко мне в гости придите! Я покажу все, что привезла.

Йог Андрей понял, что пора делать ноги. В последнее время он утратил интерес к женщинам, даже таким красивым, как эта инспекторша. Много они хотят. Вот другое дело настойки — тоже женского рода, на спирту, конечно, способствуют медитации... Йог он или нет?

Света не доверяла йогам. Если бы они были такими могущественными, то разве позволили б этим варягам... англичанам... править у себя на родине!.. Наверное, все это одни разговоры, чтоб нравиться женщинам. И не больше.

— Одна — женщина, другой — мужчина, вот и вся причина, по которой камни... — лепетала Инна Константиновна, наслаждаясь интеллектуальным общением.

Света думала: чего бы уж такое ей дать, чтоб ушла поскорее? Миша мечтал сам уйти в себя. Инна Константиновна была уверена, что все счастливы общаться на таком высоком уровне. Андрей же думал о скорой встрече с настойкой. И все их мыслительные токи так сложно переплелись, что образовали ткань бытия. Можно было почти зрительно видеть паутину-сеть этих переплетений в ауре квартиры Ивановых...

Письмо: “ЗДРАВСТВУЙТЕ, ДОРОГИЕ БАБУШКА И ДЕДУШКА! ПОЛУЧИЛИ ВАШЕ ПИСЬМО. ОТВЕЧАЕТ ВАМ АНТОН. ДЕЛА У НАС НЕВАЖНЫЕ. МАМА СКАЗАЛА ПАПЕ: “ВЫХЛОПАЙ ОДЕЯЛО!” А ОН РАЗГОВАРИВАЛ С АНДРЕЕМ. И МАМА ВЫГНАЛА ПАПУ. ОН УШЕЛ ИЗ ДОМУ. НАПИШЕТЕ: ИЗАБРЕЛИ ЛИ У ВАС ДЕЦКИЕ САДЫ?”

— Ну и ну! — обрадовалась возможности поучить кого-то жизни Настя. — Антон, ты чего? Бабушка подумает, что родители развелись. А ведь когда это было! И Миша вскоре вернулся, помирился с Цветой, а ты об этом ни слова!

Антон вспомнил, что папа в самом деле вернулся уже. И повеселел и принялся с усердием выпускать свою занудную газету “Фаустенок”. В номере два он поместил карту полезных ископаемых, точнее, так: карту полезных и бесполезных ископаемых в квартире Ивановых.

Миша вдруг заявил: не вынесет он тещи! Уйдет на эти дни из дома. Якобы в командировке. Теща пусть думает, что он уехал... А как же спина? Света так боялась остаться одна — ей не выстоять под натиском упреков своей мамы.

— Спина? Да, спина на вашей стороне. Остаюсь. Куда я с такой спиной? Болит она, — подумав, ответил Миша.

Антон хотел его порадовать и начал писать новое письмо родителям Миши: “ДОРОГИЕ БАБУШКА И ДЕДУШКА! ПИШЕТ ВАМ АНТОН. ДЕЛА У НАС НЕВАЖНЫЕ. НЕДАВНО НАСТЯ ЗАЛЕМОНИЛА МНЕ ЯБЛОКОМ В ГЛАЗ. НАСТЯ — ЭТО НОВАЯ НАША СЕСТРА...”

— Не залемонила, а лимон ведь все-таки! — чуть не заплакала Света. — Что ты все печальные новости им пишешь! Радовать бы стариков...

— Расисим ругается: дневник за вторую четверть все еще не подписали! — сказала Настя.

Миша ответил: нервы у него от спины в таком беспорядке, что он уже не вынесет вида ее дневника — подпишет с закрытыми глазами. Пусть Настя лишь ткнет его палец, куда поставить закорючку подписи. А она как раз не хотела этого: в дневнике четверки и пятерки. Одна тройка есть, и то... Надо было прочитать по литературе “снег осел”, а она прочитала “снег осёл”...

Света, женское начало семьи, материнская ипостась, стала говорить про то, что пора идти через час на вокзал, в конце концов, они встречают не кого-нибудь, а ее родную маму, без которой ничего этого бы и не было.

— Нас лишили родителей путем прививки образа Павлика Морозова! — Миша горестно начал искать носки. — Все время мы их подозревали и мечтали донести, как Павлик. Мои родители заставляли меня воровать колхозное зерно. Без него скот не выкормишь. И пример Павлика меня терзал прямо... Он-то донес, вот и герой. А я уже не мог... почему-то... но думал об этом... Нашлось одиннадцать одиноких носков!..

Света возразила:

— Дело в том, что наши родители были всегда не на нашей стороне, а на стороне государства, учителей. Их в школу вызовут, поругают, а они все потом на нас!.. Я училась на “отлично”, конечно, но были в поведении разные поступки... И как в шестом классе я удивилась, когда у нас появилась девочка из интеллигентной семьи. Ее родители всегда были на ее стороне. Лиза такая Пароходова... Вот тогда я начала что-то понимать...

— Видимо, были у нас воры, — печально стонал Миша. — Одиннадцать одноногих воров унесли одиннадцать одиноких носков...

— Фрейд бы сказал, что тебе не хочется идти на вокзал, вот и...

— А мне он внушает сомнение. Получается, что сознание хитрое, а подсознание — истина. Но ведь то, что под кроватью у Антона — огрызки эти, бумажки, не является сутью нашего сына! Если уж так... Сознание и подсознание... Да, Антон? Ты же аккуратист?!

Инну Константиновну они встретили сразу, как вышли из дома. Как в романе.

— О, вы ко мне, в районо? Да? Надумали? — обрадовалась она.

— Нет-нет, мы на вокзал... встречать.

— А то смотрите: ловите момент! Моменто мори, как говорится.

— Цвета, а бабушку как зовут? Александра Филипповна? Ну... мне не запомнить.

Миша сказал: все очень просто! Отца Александра Македонского звали Филипп. Вот и запомни: Александра Филипповна.

Но Настя вспомнила, как Миша им недавно читал рассказ “Филиппок”. Так легко сразу запомнилось!

— Папа, а почему твои... бабушка и дедушка мои... тебя заставляли воровать это зерно? А не сами... — сдавленным голосом спросил Антон — видимо, его очень взволновали подробности из детства отца.

Миша не успел ничего ответить, а Настя уже все объяснила: понятно же, взрослых поймают — в тюрьму сразу. А детей... нет.

 

Очень бабушку свою,
Маму мамину, люблю!
У нее морщинок много,
А на лбу седая прядь.
Очень хочется потрогать,
А потом поцеловать! —

 

такими стихами, выученными как-то в детском саду, Антон встретил бабушку с поезда.

И Александра Филипповна сразу взяла его за руку. Седела она в самом деле красиво — прядями. И гордилась своей моложавостью.

— Дочь, ты чего это горбишься-то? Ну-ка... спинку прямо! — твердым голосом заявила Александра Филипповна Свете. — Не позорь меня на всю Пермь.

— Бабушка! — отвлек Антон всех от скандала. — А я написал письмо в газету: “У вас там работают идиоты, которые считают пауков насекомыми. Но пауки не относятся к насекомым, они же паукообразные”.

Настя в это время то подбегала к Александре Филипповне сбоку, то отбегала, то снова подбегала, опять уходила в сторону, после с другого боку подходила. Сумеет ли она нарисовать бабушку так, чтоб та оценила и полюбила? Света сомневалась.

— Бабушка, а я провожу эксперимент по воздействию времени! — расхвасталась Сонечка. — Да. Фольгу золотую положила в первый день нового года. В свой ящик стола. И посмотрим, долежит ли она до следующего нового года. Это эксперимент!

Только Миша внес в квартиру две огромных сумки тещи, как сразу же свалился на диван и закрыл глаза. Спина опять отнялась. Александра Филипповна покачала головой, оглядывая тесноту комнат Ивановых. Вот, сказала она с укором, ухаживал за Светиком Валера Киселев в одиннадцатом классе, помнишь, он теперь деловой стал, в завкоме работает, у него квартира из четырех комнат... Мать уязвляла дочь самым уязвляющим уязвлением.

— А мы сами себе господа, — вяло отругивалась Света, ставя разогревать борщ. — Надо “скорую” Мише вызвать, ты за борщом-то посмотри сама, мама.

— Оспода! Вы себе оспода! Конечно... Что это за девочка с вами? Неужели взяли? Надо же! Чужая и свои, какое сравнение — как половик и ковер.

— Мама! Ты лучше уезжай сразу обратно, чем нам жизнь ломать, — сказала Света и отправилась за “скорой”.

Александра Филипповна раздавала детям гостинцы, загадывая загадки:

— Сколько горошин входит в стакан?

— Я знаю: горошины ногами не ходят! — закричала Настя и получила свою шоколадку.

Вдруг Александра Филипповна посмотрела на часы и бросилась к телевизору. Шла какая-то очередная серия французского детектива. Александра Филипповна сидела перед экраном так напряженно, словно ждала: сейчас ей покажут что-то самое важное, главное для ее счастья. Герой фильма жил в роскоши (по советским понятиям), хотя в советских газетах все писали о нищих на улицах Парижа. Но Александра Филипповна с огромным доверием смотрела на все. Энергии в главном герое было столько, что она просачивалась сквозь экран. Александра Филипповна подкачалась энергией и с огромным напором стала давить на дочь: половик и ковер! Света вспомнила, какой они взяли Настю — одни ребра, на подгибающихся ногах...

— Ты родную мать хочешь выгнать из дома, чтоб чужую девочку воспитывать, да?! — кричала Александра Филипповна.

— Точно. Ты все точно поняла, мама, — спокойно отвечала Света.

— Да мы с Настей еще подружимся, может, правда, Настя? — не изменив тона, сделала поворот на сто восемьдесят градусов Александра Филипповна.

Йог Андрей в это время вышел из туалета и представился Александре Филипповне:

— Я здесь настолько привычен, нечто вроде мебели, деталь обстановки, так сказать, очень рад познакомиться, вот советую принять двадцать капель элеутерококка, бодрит пожилых людей. — Он купил полсумки настойки элеутерококка для Ивановых якобы. За вчерашние хлопоты.

— Какая глупость! — доверительно-громким голосом сказала йогу Александра Филипповна. — Взяли чужую. А деньги? Свои по миру пойдут...

— Мама, но ты же ходила по миру: во время войны вы с братом милостыню просили... И что? Выросла нормальным человеком.

Йог вдруг горячо возразил:

— По миру пойти? Они уже пошли по миру, только... мир сам пришел к ним! Друзья приносят и одежду, и обувь, то, что осталось от своих подросших деток...

 

Звонок Дороти

Мише позвонила жена писателя К-ова:

— Представляешь! Застала его в постели с другой женщиной!

— Как обидно, — растерянно отвечал Миша. (А что в таких случаях говорят-то? — лихорадочно соображал он.)

— Наоборот! Миш, это же новая шуба мне! — заливалась Дороти.

— Да, плохо быть бедным... — начал вслух в трубку размышлять он. — Что с бедного взять? С богатого шубу, а бедного можно только выгнать.

— Ты всегда не то говоришь. Бедного можно под это дело заставить вымыть окна, понял?!

— Понял, — сказал Миша, хотя на самом деле он ничего не понял. На что-то она намекала ему, что ли? Надо у Светы спросить...

 

Письмо Александры Филипповны

“Здравствуйте все: Света, Миша, Антоша, Соня и Настя! Во первых строках моего письма сообщаю, что доехала я хорошо. Отец меня встретил. Как живет дочь? Плохо, говорю, денег не хватает от получки до получки. Куда она девает деньги? А я говорю: спрашивала то же самое, Света отвечает, что не пропивают, не прячут, не раздают, в карты не проигрывают, в землю не закапывают, в сберкассу не уносят... Мы уже привезли большую телегу навоза на огород, если не украдут до весны, то хорошо, да у нас вокруг у всех украли. У нас пока все нормально, жить можно, чего и вам желаем, всех целуем, но мы купили тушенку 0,5 говяжью, пришлем посылкой, если не вытащат на почте, то хорошо, но у брата вытащили, ему послали дети, вот у всех дети заботятся о родителях, а мы еще ничего от вас не получали. Да дай Бог вам всем здоровья! Деньги экономьте! И такие наши дела. Еще куплю подсолнечное масло и пришлю в канистре. Ваша мама, бабушка, ваш отец и дедушка”.

 

Настя и смерть

— А сегодня ночью я чуть не умерла, да, Цвета?

Света вопросительно посмотрела на Настю.

— А пальцы на ногах сгибались и отгибались, сгибались и отгибались.

— Это судороги, от высокой температуры. Я дала тебе анапирин. — Света принялась целовать девочку, приговаривая, что вылечит ее и спасет.

Миша продолжал семейное чтение Гоголя.

— А что это за парикмахер, который приходит без спроса? — удивился Антон.

— Это смерть приходит без спроса — Гоголь ее назвал парикмахером.

— Очевидно, мы все умрем, — судорожно выдохнула Настя.

На обед Света сначала подала салат в длинной салатнице, украшенный цветком из половины яйца.

— Это называется “Похороны цветка”? — спросила Настя грустно.

Опять у нее эти мрачные мысли в голове! И Света с чрезмерной страстностью кинулась ласкать Настю. Тут Миша вызвал Свету якобы на предмет поиска носков в детскую.

— Ты еще ничего не поняла? — спросил он. — Все это у Насти — только повод получить побольше ласк от тебя! Не тревожься ты!..

В следующий раз, когда вечером Настя опять завела разговор о смерти, Света не тревожась сразу выдала ей три поцелуя, два поглаживания по голове, а также некоторое количество объятий и похлопываний.

Миша, заканчивая чтение очередной главы из Гоголя, солидно произнес:

— Вы слушали чтение “Сорочинской ярмарки” Гоголя. Московское время — двадцать часов. А сейчас сообщения о погоде...

 

Каникулы в Москве

Настя:

— Апельсинищи! Идем мимо памятника Пушкину: сидит на нем голубь! Идем обратно: нет голубя... Пушкин, наверное, потихоньку его смахнул и стоит как ни в чем не бывало. Клево так!.. Цвета, там столько хороших вещей, что стоит толпа, и они еще спросили: “Пермь — это что? У вас там хлеб белый есть? А асфальт?” Я сказала, что есть, но его каждый год ломают и делают, ломают и делают. Может, у них карта кладов, они ищут их... Цвета, Цвета! А шляпы в Москве во-от такие, — ведет пальцем столь сложную линию вокруг головы, что Света спросила: “Ты шутишь?” — “Нет, во-от такие” — и ведет ту же самую сложную линию.

Антон (чертя схему пермского метро):

— Дядя Вася живет в ослепительно сахарных жилых домах, как говорит папа, массивах... Первая остановка пермского метро — “ЦУМ”... Конверт купили, чтобы бабушке письмо послать, а там написано: “Изготовлено в Перми”. Продукты в Москве вкусные... Через Каму метро можно провести, нет?.. Я покупал свирель в “Детском мире”, она глухо звучала, я хотел поменять, а продавщица как закричит: “Дома знаешь как будет бить по мозгам!”... Я три схемы метро в Перми сделал — на всякий случай. Кольцевая по центру...

Соня (заканчивая лепить из пластилина “Памятник Пушкину” — весь в голубях, которые так размахались своими крыльями, что видны у поэта лишь ноги, кудри и шляпа):

— Мне в Москве понравилось набирать по телефону сто — и тут же тебе сообщают время! Точное! Таким важным голосом, словно после этого время на земле кончается... Только я за что в Москве ни схвачусь, меня бьет молния! Москва искрит как-то... Хотя в Перми я та же Соня, но меня не бьет молния. Папа, мы еще поедем в Москву? В мою?

Миша:

— В мою задумчивую поедем, а не в вашу суетливую и быструю, спешащую Москву! В столице, конечно, тоже загрязненность воздуха, но по сравнению с Пермью воздух кажется чистым! Я детям сказал: дышите сильнее этой загрязненностью, а то в Перми опять будем большей загрязненностью дышать... Продукты, правда, там вкусные. А у нас ешь словно глину — чуть различных оттенков, но одну и ту же глину. Встали мы в очередь за колбасой и дрожим: вдруг не дадут на всех, милицию вызовут, колбаса копченая, и я даже вспотел весь от напряжения: дадут — не дадут. Вдруг кто-то: “Продавец! Почему у вас колбаса на витрине не разрезана? Я как узнаю, с жиром или без?!” Я ждал, что она сейчас ему рявкнет в лицо, а она извинилась и... разрезала колбасу на витрине! А тот недовольно пробурчал: “Жирная” — и ушел из магазина. Только тут я понял, до чего нас в Перми довели... Или шли мы к “Новому миру” — там кинотеатр, по левой стороне, жара почти, капель, окна учреждений распахнуты, и в каждом окне на всех этажах мелькают одинаковые портреты Ленина — ну точно как у Дали на картине “Вызывание Ленина”. Дали вот тоже мы купили... очень дорого, правда... Японский! Качество-то!

Картина Дали “Осеннее каннибальство” показалась Свете символом взаимоотношений между столицей и провинцией в родной державе. Из сел вагонами гонят в Москву мясо, а потом пермяки и все остальные рюкзаками его развозят обратно по своим домам. При этом москвичи обзывают провинциалов “мешочниками”, а те называют жителей столицы “объедалами всея Руси”, и уже непонятно, где одни, где другие, ибо совестливые москвичи еще шлют посылки своим родным и друзьям в глубинку, при этом на время становясь мешочниками и закупая всего помногу... поедают друг друга, конечно, не так изящно, как у Дали на картине, но это поедание по кругу именно на картине отражено... Ой, что это я, подумала Света, Дали еще жив и отменно здоров, если мои мысли до него долетают, то... ой, во второй раз спохватилась Света, какие мысли долетают!.. Сколько во всей стране-то альбомов Дали — сто? Девяносто? И цена альбома кому по карману? — две месячных зарплаты!

— Спи, ангел мой. — Света поцеловала Настю и убрала альбом, выключила свет, мельком взглянув на пакет с японским пиджаком и не подозревая, какие ее ждут перипетии как с пиджаком, так и с Дали.

 

Одежда в древней Советии

Одежда во времена Брежнева была еще партийной. В театр уже можно было надеть что-нибудь модное, но на работу — ни-ни. Какой переполох вызвал в издательстве Мишин новый бархатный пиджак японского производства! С этого дня Главный начал на Мишу коситься подозрительно. У него вообще была привычка коситься, выработанная специально: в прямом ведь взгляде нет намека, а посмотришь искоса — человек начинает ежиться, думать: чего Главный на меня искоса поглядел, может, работать мне получше надобно? Миша уж всем рассказал, что пиджак ему подарил друг Василий, который растолстел от сидячей работы... Про то, что это “способы общения с Абсолютом”, он не говорил. Про то, что три часа в день Василий работает лопатой, тоже ни слова... Главный стал уже доставать Мишу этими частыми косыми взглядами.

А куда деться от косых взглядов Главного? На бюллетень, конечно, тем более что спина каждую весну у него сдавала. Но и тут Главный влепил ему выговор за неявку на ленинский субботник. Это же было сакральное действо, неодолимая вещь — 12 апреля одна тысяча девятьсот древнесоветского года... За это, кстати, Мишу потом премии лишили. А все японский пиджак! Миша уже готов был купить новый, но без премии — денег нет, денег нет — ходит в японском пиджаке. Круг замкнулся. Выход неожиданно предложил ему редакционный художник Петр Кузин, который навестил больного друга по поручению профкома:

— Чувачок, знаешь что... продай-ка ты Японию мне, а то они тебя выживут из издательства. Я ведь в Европу двигаю, к балтийскому морю! Жена-то моя литовка, в Литве еще коммунизм корешки не пустил так крепко, буду там в этом пиджаке... А ты, кстати, когда станешь мне письма слать, не спутай, пиши — Пятрасу Кузинасу, а жена моя отныне Кузинене. — И Петр латиницей на листе бумаги изобразил красиво, как настоящий художник, что нужно написать на конверте. Иначе письмо не дойдет.

Пиджаки, пиджаки, кругом японские пиджаки! Миша шел на работу в один из последних апрельских деньков, а они выскакивали на него из поперечных улиц, бросались навстречу, выползали из подъездов и смутно мелькали из окон автобусов, обретая внутри себя потомков Ермака, скрещенных с аборигенами (коми и манси). Многие пермяки казались похожими на зеленого змия, которому путем доморощенных заклинаний приходилось каждый день превращаться в человека — чтобы зарабатывать на водку, да, на нее, питательную для змия водочку.

Что же случилось? Ведь свой пиджак Миша никому не продал, потому что подарки не продают — есть такая примета. И тут произошла встреча с Кузиным, облаченным в коричневый японский пиджак.

— Старичок! Все в порядке — японцы завезли нам триста тысяч таких пиджаков за опилки Краснокамского комбината... Не знаю, как ты себя чувствуешь в этом инкубаторе, но я-то уезжаю в Литву!

И Миша понял, что если бы революция случилась вчера, то большевики, конечно, изрубили бы все триста тысяч коричневых пиджаков, но поскольку правили уже правнуки их, передельщиков мира, то они не чувствовали, что ради идеи можно пожертвовать красивыми японскими пиджаками. И вот сто тысяч коричневых японских изделий уплыло в область, а остальные носили пермяки: работники обкома, поэты, официанты в ресторанах и студенты.

А что же Главный редактор? Его косые взгляды, конечно, были смяты нашествием японской мануфактуры: отсюда виден пиджак — и оттуда виден пиджак, уже не накосишься, тем более что с поэтами он виделся ежедневно, да и в ресторанах бывал часто. Так получилось, что с утра пиджак и к вечеру — в ресторане — пиджак.

А пиджаки носились долго-долго. Причем первые пять лет они вообще выглядели как новые. Кстати, оказались они не совсем бархатными — просто так благородно отливали на свету. На шестом году носки японские локти получили красивые потертости, напоминая японские же старинные предметы, которые высоко ценились за древнюю простоту и странную настоянность на времени. А что касается йога Андрея, то он проносил пиджак всю перестройку и в нем же встретил эпоху рынка.

 

1 Мая

Кто запланированным воем просится на демонстрацию 1 Мая? Настя, конечно! Это когда у всех высокая температура и грипп диктует постельный режим...

— У меня же нет гриппа!

— Будет, если под снегом продемонстрируешь, вон какие хлопья!

— Это мультичные хлопья, большие, как в мультике... Тем более что нам велели по двадцать веточек принести каждому, а вы мне не разрешили!

— Нечего природу всеблагую губить, Настя! А другие нам не пример. Почему? Потому что в классе сорок человек, умножь на двадцать веточек! А сколько классов в школе? А сколько школ в городе?

— На эти веточки цветы бумажные сделали — для демонстрации.

Света гладила постиранные шторы, утюг шипел, когда она брызгала на ткань водой, и Света тоже шипела: ради демонстрации всю зелень в городе погубить, что ли!

— А мне плохую оценку поставят!

— А нам не нужны хорошие оценки за плохие дела.

Антон, лежа в постели, играл на расстегнутом значке, пальцем щелкая по игле застежки: тым-тым-тым.

— Я скоро в музыкалке буду.

А Настя играла всеми хамелеонами своей души: премилому Антошечке все можно, а ей ничего. Всего-то мечтала: на демонстрацию вместе с Мишей, а он... а они... Антон уже играл на туго натянутой нитке: дныз-дныз-дныз.

— Я все держу как смычок: и ложку, и хлеб. Не зря хожу на подготовительные курсы в музыкалку. Скоро поступлю и...

Ладно, сказал Миша, пошли, Настя! Он выпил жаропонижающее и начал одеваться. Миша, ты быстрее можешь? Он задумался: может или нет? Мультичный снег падал, казалось, прямо внутрь, на сердце, — там что-то шипело. Еще быстрее ей — вы подумайте!

— До свидания, кисточки! — помахала Настя своим корейским новым кисточкам и бросилась в шум-гам праздника, представляя, как она будет забегать вперед колонны и дирижировать ею, потом отставать и подталкивать ее сзади.

Уже через полчаса Света услышала за окном голос мужа:

— Тетя Паня, вы Настю не видели? Мы с ней пошли на демонстрацию, а она вдруг исчезла...

— Дуги-то гнут с терпением, а не вдруг, — ответила дворничиха. — А почем нынче свежие огурцы? О-о, кожедерство какое, о-о...

Огурцы, значит, Миша купил, когда заходил в магазин искать Настю. Апчхи. Боже мой. Апчхи. Боже мой. Дныз-дныз-дныз. Антон, прекрати, и кто это, Настя пришла? Но позвонил йог Андрей, а не она. А у нас грипп. А у всех грипп — он антигриппин принес. Водка? О, у нас Настя вместо алкоголя — так взбадривает... и обеспечивает непредсказуемость жизни, как у тебя алкоголь.

— Я ноги до колен износил в поисках этой дуры, — рассказывал Миша, сохраняя народно-тети-Панин стиль. Мультичный снег продолжал падать под громкую маршевую тра-та-та за окном. Йог усмехнулся: алкоголь как генератор непредсказуемости — Ивановы все еще помнят то его приключение, значит...

— Секретарша Аня тоже недавно напомнила, как я к ней в трусах... и босиком поутру.

— У тебя есть своя секретарша? И труд пишешь, как Василий? О!

— У меня нет своей секретарши. Но чужие-то секретарши у меня были...

Насти нет. И хорошо, подумал Миша. Тихо так без нее. А, это музыка за окном утихла, значит, демонстрация закончилась. А жаль. Сейчас ведь она придет. И точно: за окном голос:

— Сорок один — ем один! Все шарики мои! Жентос, не трогай! И ты, Сидор, уйди. Мои.

Со связкой разноцветных майских шаров ворвалась. На самом деле она понимала, что Миша имеет право обижаться, ведь сама ему говорила: “Вместе, вместе!” Умоляла его. И он выпил две таблетки, чтобы с нею пойти... Но если сделать вид, что она не понимает этого, то Цвета поверит или нет? И Настя зачастила: все там несут в руках что-то: кто гармошку, кто ветку с цветами, кто — портрет, кто — ребенка, и только Миша вышел пустой, как дурак, один такой, а ведь он взрослый — должен понять, что так нельзя. Вот она и побежала догонять маму Лады — увидела ее с шариками и догнала! Всю демонстрацию вместе прошла, до трибун. Дныз-дныз-дныз — прозвучало в наступившей тишине. Антон, прекрати наконец!

Настя сняла пальто, не выпуская связку шариков из рук, она изо всех сил держалась за них, потому что они напоминали, как она шла среди празднично одетых трудящихся. Правда, погода не располагала трудящихся к солидарности, сыпал снег, но Настя видела, что были энтузиасты, которые вертели сияющими лицами во все стороны, как милицейские лампы-мигалки, посверкивали белозубыми улыбками, словно призывая... а может, они были уже под мухой, подумала Настя.

— Настя, ставь градусник, — тихо сказала Света.

— Нет, пусть она демонстрирует, — заорал Миша. — Она же любит демонстрацию с шариками!

Антон дул разнообразно на дудочке, мечтая, что это какая-то торжественная музыка, но йог Андрей вовремя помог ему — на губах он довольно красиво заиграл марш “Прощание славянки”: прым-прым-прым.

— Вы, меланхолики, ничего не знаете о текущем моменте! — Йог взял в руки бутылку с антигриппином. — А кто так громко звонит? Я надеюсь, они не с пустыми руками.

Свое лицо торжественно внес писатель К-ов. Такое лицо надо носить, говорил взгляд Дороти, его второй жены, — и, возможно, последней.

— А Дороти потащила меня к вам смотреть Дали! — Писатель по очереди поцеловал у дам ручки и устроился на диване. — Забыли мы бутылку рислинга — приготовили и вот... дома оставили.

— Значит, будете чай пить, — сказала Света, ни секунду не верившая в то, что забыли. Просто люди экономят все время... на что-то. Антон пожалел, что игра в парад так быстро закончилась: он всего два самолетика из газеты сделал — хотел пускать на параде, вот так.

— Убери это безобразие. — Света показала ему на самолетик, размокший в стакане у писателя К-ова. — Иди принеси чистый стакан. Вам с синей Настасьей можно поужинать в детской комнате.

— Сейчас, я только выпущу все через трубу и уж потом заправлю баки горючим — поужинаю. — Антон скрылся в туалете.

— Он мечтает стать летчиком или космонавтом, — наскоро пояснила реплику сына Света и достала с полки альбом.

Писатель К-ов великодушно согласился послушать о Дали, ведь если посмотреть со сто двадцать пятой точки зрения, то в будущем космонавту на неизвестной планете легче адаптироваться к странностям, если знает такие картины...

Миша вдруг стал вспоминать: в детстве он играл в космонавта: кошку завязывал в платок и крутил вокруг своей головы — это была центрифуга. Потом кошка спала очень долго.

— А мы-то спрашиваем у судьбы, за что все болезни и прочее. — Света широко раскрыла глаза. — А ты кошку мучил, и теперь надо расплачиваться...

— Да она потом жила еще сто лет!

— Вот так... все понятно...

Йог Андрей прошептал что-то вроде “карма” и мирно отключился.

Сонечка на всякий случай взяла Безымянку на руки.

— А я знаю, почему сказки хорошо кончаются! Потому что мы фашистов победили. Если б не победили, то в сказках бы Кащей сам всех съедал...

— Деточка, ты уже Дюма начала? — изумленно спросила Настю Дороти.

— Ну, Миша-то нам читает... каждый день! — Настя согрела голос максимумом восторженных нот, какие смогла выдать, чтобы помириться с домашними.

А Света все искала подходящую паузу, чтобы вставить слова Льва Израилевича: да, плохих людей, может, больше на земле, но жизнь идет вперед благодаря хорошим. Кстати, почему его сегодня нет? А раз нет, то пора бы и остальным по домам — она демонстративно раздала детям градусники, и тут в дверь позвонили. Но это не Лев. Это Лю с сыновьями. А у нас грипп! А у нас тоже, ответила Лю. И с гриппом, значит, она пошла к Ивановым, возмутился про себя Миша, но Света взглядом сказала ему, что нужно все вытерпеть.

— А то сказки будут плохо заканчиваться — победой Кащея, — прошептала она.

— Чашек не хватает!

— Сейчас... Миша мне на юбилей свадьбы подарил пару. — И Света достала завернутые в целлофан с бантиком чашки, при развертывании одна распалась на части — была разбита, но искусно скреплена целлофаном.

— Да разве можно в нашем государстве покупать что-нибудь в целлофане! — завелась Лю. — Мой благоверный цветы мне взял завернутыми... и что! Все сломанные оказались.

Тихим ангелом пролетел образ родины.

— Ладно, к счастью, — решительно всех успокоила Света. — Не будем много об этом... Как говорил мой дед, если бы ничего на свете не билось, не ломалось, то для кого заводы бы работали...

— Праведница ты наша! — Шерстяной свитер Миши пришелся Свете на щеку.

— Брат, достань там из сумки две бутылки водки, — сказала Лю закуривая.

Из детской доносилось: “Дура”, “А вы осеннее каннибальство вообще”, “Скелет”, “Фиг его знает!”.

— Что это еще за “осеннее каннибальство” такое? — спросила Лю.

— Альбом Дали купили — будешь смотреть? — Из последних сил Света старалась быть любезной с гостьей.

— Ну, поплачете вы, давая детям такие образцы! — усмехнулась Лю.

Света заметалась внутри себя в поисках положительных качеств Лю: не жадная, красивая, с юмором... А главное, что через этот крепкий узелок прошла нить ее, Светиной, судьбы — она через нее с Мишей познакомилась, нужно все вынести. И шарики под потолком своим шамански-мудрым покачиванием из стороны в сторону словно подтверждали это. Прилетел самолетик из детской — опять в чай!

 

Уже плачут

— Света, хватит! — Миша не находил слов для жены.

— Склеить Дали! Зная, что это для меня очень дорогая книга, да она и в самом деле двести рублей стоит! Нет, не могу... Мы должны сдать ее в детдом, сил больше нет! О мамочка, ты же говорила мне... Боже мой... Все мне говорили... Тетя Паня! Писатель К-ов, Лю, наконец.

— Ну, она же робко так склеила. — Миша размочил край альбома и разрезал страницы. — Репродукции не пострадали!

— И не сознается! Значит, так и жить — ожидая, что испортит нам завтра-послезавтра? Я не хочу так жить. Мама говорила, все мне это предсказывали, а я... Глаза выпучила и свое: другая среда, другая среда все исправит...

Миша сдался: в конце концов, ему тоже все это... Осеннее каннибальство...

— Главное, Настя говорит: последней смотрела альбом Лю. Вечно она оговаривает людей! Насте пока про детдом ни-ни...

— Наконец-то! Давно бы так! — обрадовалась Инна Константиновна, прочтя заявление Ивановых о детдоме. — Я вам всегда говорила, а вы — талант, талант! Вот и вся ее любовь к искусству: искусство склеила.

Видеть ликующую Инну Константиновну было тяжело, но Света в озлоблении уже потеряла свою функцию приращения.

— Пока Насте ничего не говорите, а то она вам все альбомы заклеит. — Инна Константиновна клацнула своей белоснежной вставной челюстью.

— Она... Настя... не очень виновата, ведь кто недополучил в детстве любви... У меня отец из детдома, я знаю. Но у нас просто силы кончились, — пыталась что-то доброе про Настю сказать Света.

— Да-да-а, — по-своему поняла Инна Константиновна. — Для таких единственный путь почувствовать себя значительными — зло... В общем, пока я оформляю, Насте ни слова не говорите!

Легко сказать: не говорите! Фигура умолчания буквально стояла в квартире. Света о нее спотыкалась, фигура росла, пухла, нельзя было пройти по комнате, чтоб не стукнуться о нее. И Света потащила Мишу из дому, в кино хотя бы...

Света уже красила губы, и Настя ей заметила:

— Ты могла бы сейчас затеряться в парижской толпе!

Слова были Мишины, но само умение вовремя сказать, прилепиться, понравиться — собственное, Настино. Хватка у нее, конечно...

Миша по дороге говорил: ничего, в детдоме она не пропадет — щеки вон налиты румянцем, руки налились силой. А помнишь?..

— Ну как Настя? Что рисует сейчас? — спрашивали в фойе у Ивановых знакомые — Света вздрагивала и что-то мямлила про Дали.

Света любила Тарковского: золотое освещение лиц, полутени, рембрандтовские говорящие глаза. Но тут шприцы в фильме опять напомнили ей вечные уколы Насте... Вдруг рембрандтовское ушло с экрана и хлынуло многоцветье Зоны, словно с картин Насти полилось раздолье красок. Операция над душой Светы шла под наркозом искусства, так что казалось, делают ее другим (то Писателю, то Ученому). Это им больно. Но вдруг режиссер забыл про наркоз: на экране пошли сплошь сломанные рельсы, проржавевший металлолом, шприцы уже покореженные... это страх перед Комнатой, где сбываются желания. Даже не так: сбываются там сокровенные мечты. Но что, если кто-то спутает сокровенное с выгодным? Ведь все сбудется, все!

Света вошла в Зону вместе с героями и сейчас тоже спросила себя: какие у нее сокровенные мечты? У нее, Светы Ивановой, жены Миши и матери детей, и... и Насте не чужой... В Зоне герои должны по телефону сказать это сокровенное, а в жизни последние дни Света только то и делала, что говорила сама с собой. И она сказала без всякого телефона: пусть Настя останется у нас и вырастет человеком! Проговорив это, Света вышла из Комнаты.

Показался откуда-то из буфета йог Андрей и подарил им афишу “Сталкера” на английском языке.

— Заметила, как девочка двигает стакан взглядом? — спросил он. — Вся надежда на парапсихологию, йогов и экстрасенсов.

— Надежда на чудо, — сказал идеалист Миша. — А Настю мы не должны сдавать. Надо еще стараться.

Света сжала его руку, как в примитивном кино или романе. Это плохие мысли о Насте сделали их беднее на слова и жесты, сразу подумала она, но они еще постараются, и... другие найдет Света выражения чувств для мужа. Достойные...

Дома было прибрано, как всегда, когда Света и Миша уходили куда-либо. Настя лучилась: ну как — Фэ и Бэ в обмороке не валяются? (Она знала, что Миша обычно после фильма произносит: “Феллини в обмороке от зависти уж не валяется” — или: “Бергман без чувств не слег”.)

— Такое кино, — сказала Света. — Когда-нибудь я вам расскажу... лет через десять — двадцать. Напомните, и я расскажу. Все.

— Фантастика? — спросил Антон, раскручивая афишу. — Интересно, мы одни во Вселенной или нет?

— Если одни, то должны пылинки друг с друга сдувать, — повторила Настя чью-то реплику, но Свете некогда было вспоминать и анализировать. Надо думать, как завтра у Инны Константиновны заявление выпросить.

 

Мы работаем

 

— Вы видели “Сталкера”? — спросила Света.

— Тарковский — это не мое. — Инна Константиновна относилась к людям, у которых заготовлены ответы на неприятные вопросы.

— А мы видели. Вчера... И решили подождать, не сдавать в детдом.

— То, что вы решили, меня не касается. Я здесь работаю, мы все работаем, а не в игрушки играем. Вы написали заявление, я дала ему ход. Ждите результата.

— Но мы передумали, Инна Константиновна, голубушка! Прийти к вам меня заставил фильм... — Света не жалела себя — упрашивала, говорила банальности, плакала. Она довела Инну Константиновну до бешенства.

— Злом победить зло невозможно, — продолжала свое Света. — И мы наконец это поняли...

Инна Константиновна надевала пальто: у нее давление — верхнее инсультное, а нижнее — инфарктное, так что лучше не надо!

И это с таким-то давлением она идет на вторую работу (кажется, логопеда), а не берет больничный, думала Света. Железная женщина! Но мужчины могут все. Пошлю Мишу.

 

На юг

— Из Одессы вышли Бабель, Олеша, Катаев, а вошли туда совсем другие люди... — рассусоливал Миша. — Хорошо, что Лев Израилевич летит одним рейсом с вами: если что, поможет.

— Аэрон взяла, кулечки... четыре штуки, — вычеркивала Света из дорожного списка то, что уже уложено в сумки.

— В Одессе не стало того, что раньше, — нет одесситов. Раньше что: юмор, одессизмы, а сейчас... Говорят, что в Ленинграде так же вот не осталось ленинградцев... Что ты тянешь руку?

— Подай стопку носовых платков! Где сумка на колесах?

У Насти в глазах уже было написано нетерпение пчелы-разведчицы: побывают у матери дяди Левы, а это новое медоносное пространство. И дом родичей Миши тоже, но там тетя Люся с сыновьями, там мало что перепадет.

— Дядя Лева, я скажу вашей маме, что вы — самый умный в Перми! — заранее распланировал Антон.

Настя поняла, что он так хитро будет выманивать что-нибуль вкусное у Баси Абрамовны, нет уж, она первая спросит: есть ли шкатулка с украшениями, есть ли там то, что никто не носит?

В самолете Настю вырвало восемь раз, шесть раз она сбегала в туалет. Наконец у нее вышло все через верх и через низ, так что один воздух циркулировал в организме туда-сюда.

— Цвета, какая мука, — выдавила она неестественным телевизионно-интеллигентным голосом.

Это не поездка в гости, это испытание, подумала Света... Очнулась от запаха: Лев Израилевич тер ей виски мазью “Звезда” и при этом испуганно тряс остатками курчавости.

— Светочка, нельзя же так близко к сердцу все, м-м... Не знаю, как вас оставлять такую! Я ведь с мамой попрощаться еду. Пока уезжаю один...

Куда? В Канаду. В какую Канаду? В такую... брат давно уже там. Все живут двойной жизнью, а Лев Израилевич — тройной. Все на работе говорят одно, дома, на кухне, — другое, а он еще ночами письма от брата читает.

— Вы меня отвлекаете так искусно? Или это правда?

— Правда, я уезжаю. Заставляют...

До Светы доплескивалось, что на работе у него скандал: из творческого кружка, который он вел много лет, одна студентка повесилась. Правда, ее удалось спасти, но записка попала в руки КГБ, что-то про подлость советского режима... Как она будет жить без его советов?

— Одесса-мама, — донеслось откуда-то. Света была как автомат: сумка на колесиках — раз, сумка “инь и ян” — два, рюкзачок Антона — три, Сонечка, дай руку, Настя, держись за дядю Леву!

Сели в автобус, и он вдруг так резко дернул с места, словно его попросили зуб вырвать! Дети повалились на Льва Израилевича, а Света на них. В Канаде так не дергают, наверно, почему-то пронеслось в мыслях.

— У вас, Бася Абрамовна, шкатулка есть? — спросила первым делом Настя.

— Пошли скорее к врачу, а то мы ее опоздаем, — ответила Бася Абрамовна (типичный одессизм, подумала Света).

Но Насте совершенно не хотелось идти:

— У меня все прошло!

— У тебя все прошло, как я — девушка, — мелькая со стаканами чая, говорила Бася Абрамовна. — Левушка, тебе покрепче? А вам, Светочка? Сейчас жасмин... вот. — Она сорвала розовые лепестки с цветка на окне и каждому бросила в чашку по щепотке благоухания.

За чаем Антон успел сказать, что дядя Лева — самый умный человек в Перми. Настя испугалась, что теперь его задарят подарками.

— А шкатулка с украшениями у вас есть? — снова пошла она в атаку.

— Айнф! Пойдемте, я вам что-то покажу, — таинственно подмигнула им Бася Абрамовна.

Настя вздрогнула от предвкушения. Но вместо шкатулки старушка показала им балкон, весь уставленный ящиками с цветами. И большинство из них закрыли уже свои бутоны до утра.

— Закрываются цветы — спать ложиться должен ты, — прошептала Бася Абрамовна.

— Открываются цветы — просыпаться должен ты, — продолжила Сонечка, мечтая о завтра. — Мы у бабушки поедим в саду всего!

Настя сразу поняла, что Сонька подпевает Басе Абрамовне, чтобы побольше ей из шкатулки досталось завтра, тихая-тихая, а внутри-то... сережки уже примеряет, которые ей подарит баба Бася!

— Я вам, Светочка, стол свой письменный подарю, когда уеду, — вдруг сказал Лев Израилевич.

— И мы его будем называть “стол, который не поехал в Канаду”, — вдруг поняла Света.

— Куда ты поехал? — залилась слезами Бася Абрамовна. — К Изе в Канаду?

— Бася Абрамовна! А когда вы нам шкатулку откроете? — гнула свое Настя.

И Света взорвалась: когда это кончится, где брать силы! Но Бася Абрамовна сразу открыла старую шкатулку, крышка которой держалась на одном шпингалетике-гвоздике. Насте достались серебряные старинные сережки, а Соне — бусы из кораллов. Антон получил таймер, присланный Изей из Канады. Дети уже спали с открытыми глазами. Но Настя свернула губу в очередную фигуру, приготовленную для воя: если ей бабушка Бася сейчас же не проткнет уши и не вденет подаренные сережки... Бабушка взяла иглу, одеколон, и через пару Настиных громких выдохов все было кончено.

 

Два менталитета

Александра Филипповна, мать Светы, обычно ругала своих детишек, которым было давно за тридцать, а они обижались, что подтверждало ее версию их глупости и детскости. Александра Филипповна думала: почему они обижаются, как дети, и когда они уже вырастут?

У Баси Абрамовны другой вид материнской любви. Это любовь тихая и глубокая, давящая в одну сторону. Она обкатывала ее сына так, что ему казалось: мать вообще его не воспитывает, как камню в реке кажется, что воды вообще нет, так она незаметно струится.

— Вы никогда, наверное, Бася Абрамовна, не нервничали, — завистливо сказала Света, — потому что у вас вырос вон какой сын.

— Разве это вырос? — спросила Бася Абрамовна. — Чтоб у вас было столько денег, как вам кажется, что он вырос. И дождусь ли, когда они вырастут?

— Зато, как все еврейские мальчики, он был послушен, — продолжала свои плоскости Света.

— Разве я вам не рассказывала? — спросила Бася Абрамовна, как будто они уже встречались много раз, а не впервые сели поговорить. — Левушка был хороший мальчик, но связался с компанией... такой! Бросил книги, приходил домой в три часа ночи. Иногда его приводили. Но если б я думала, что мой сын думает только об выпить, так ладно, а он же еще стал после думать, да-да, только об погулять. На курсе была гойка, по причине ее непереносимой красоты Лева безвременно женился... Объегорила моего Леву. — Но тут Бася Абрамовна вспомнила, что Света — тоже не еврейка, и смутилась...

Пора было на автостанцию, и Лев Израилевич пошел провожать.

— Светочка, помните всегда, как делала моя мама: она выспится сначала, а потом уж... сына беспутного... поражает горестным видом.

За поворотом показался троллейбус. Мы еще увидимся в Перми? Света припала к остаткам курчавости Льва Израилевича. Да-да, я вам еще стол должен подарить, как обещал. Что мне стол — разве он заменит!.. А мне вообще в Канаде ничто никого не заменит.

 

Свекровище

— Люди стали ленивыми, вот и живут бедно! — выговаривала свекровь Свете. У Светы сразу нервно зачесалось глубоко в ушах, пыталась мизинцем почесать — не достает. А прошло лишь две недели жизни в гостях.

Света улыбалась какой-то неестественной, отчаянной улыбкой. Она думала, будет ли спасать свою свекровь, если вдруг ту... ну, в общем, паралич хватит. Горячая и молодая Александра Филипповна, тогда просто Сашенька, двадцати семи лет от роду, как сейчас перед глазами: ныряет в постель к парализованной свекрови, обнимает ее и засыпает. Она отогревала безмолвную старушку своим телом — сейчас бы сказали, что лечила биополем. И вылечила. А старушка даже не была в полном смысле слова родной — она взяла Светиного отца из детского дома уже большим, кажется, лет двенадцати. Он был несчастного 1928 года рождения: родителей раскулачили, а ребенок оказался в детдоме... А Света? Сможет ли она своим телом согревать?.. Но ведь с тех пор медицина ушла вперед и есть лекарства от инсульта, вот что.

— Ленивые мы, конечно. Но не виноваты... Родились-то от кого? При Сталине самых неленивых расстреляли, остались в живых серые, незаметные. Наше поколение родилось от таких...

Когда Миша приехал через две с половиной недели, он ничего не знал об этом разговоре (Света не успела написать), и мать сразу высыпала всю обойму: ленивые, бедные, для чего учились столько лет в институтах-то, где ум... А Миша отвечал:

— Ты думаешь, что я умный? А я не умный, я просто здесь родился и живу.

 

Возвращение

 

— Малиновое варенье возьмите! — Свекровь протянула трехлитровую банку. — Кордовый отрез, Света, мне не нужен, а ты сошьешь себе...

— Часы возьмите: нам надарили их столько, — свекор махнул рукой в сторону шкафа, — Миша, выбери, какие понравятся!

— Стены-то хоть оставьте! — усмехнулась Лю, которая здесь же отдыхала со своими сыновьями.

И Света поспешно стала застегивать замки на всех сумках: ничего не надо, тем более — кто понесет, ведь у Насти на правой руке мозоль от тугой ручки телевизора, а у Антона — от удочки...

— Люсенька, сходи в сад, ведро яблок-то принеси на дорогу! Брат у тебя один. — Свекровь Светы явно заслужила, чтобы ее в случае чего невестка отогревала своим телом.

Но в самолете, когда Миша всем раздал по яблоку, Антон сразу перекосился: кислятина!

— А я все равно съем — буду характер на них воспитывать! — бодрился брат своей сестры, то есть Миша.

Настя, выпив полтаблетки пипольфена, сладко спала всю дорогу. Но вот внизу показались скелеты вечно строящихся предприятий. И эти ребра недостроенных зданий еще раз напомнили Ивановым, что ждать отдельной квартиры не приходится. А как не хочется видеть соседку!.. И впереди сентябрь, надо Насте столько всего купить, да Антону виолончель, а еще пианино... Света так устала за отпуск!..

— Пермь! — проснулась Настя. — Цвета, я хоть с дачи, хоть из Одессы возвращаюсь в родной город — он как новенький!

...Первым пришел в гости Василий, и дети закричали, что плечи у него стали шире! Во всех местах, добавила Света.

— Да, что я вижу на твоих нижних плечах... джинсы!

— Устроился на такую работу: платят бешеные деньги почему-то...

Света думала: вот только немного отдохнет от летнего отдыха, сразу начнет искать третью работу, надо столько всего покупать детям.

— Я так вырос, что раковина мне низко, — заявил Антон, вытирая руки.

— Все равно Антон какой-то споткнутый весь, — поморщилась Настя. — Вот я выросла так выросла! — И она прошлась по комнате, неся на голове невидимый кувшин.

Вскоре Настя уже побежала к Ладе, захватив яблок и разных ракушек, и в дверях столкнулась с йогом Андреем.

— Ну что, все еще занимаешься медитацией? — с ходу спросил друга Миша.

— Да нет, я сейчас наблюдаю себя как проекцию мирового духа, — не моргнув глазом отвечал Андрей. — Ну, рассказывайте новости!

— Самая большая новость, что Лев Израилевич уезжает в Канаду, — сказала печально Света.

И вдруг Василий заявил: хорошо, что эти евреи уезжают, — навредили уже довольно русскому народу, хватит, масоны они!

— А я смотрю, вислоусый у тебя видок стал: косишь под русопетов? — удивленно произнес Миша. — Откуда ты этого набрался?

Вбежала Настя: взять тетрадку. Они с Ладой задачки придумывают — задали же придумать десять задачек за лето! Веки у нее были густо намазаны чем-то блестящим. Света завибрировала: что это?!

— Блестки! Елочные игрушки натолкли. Красиво, да?

А что загноится кожа, а на лице так трудно лечить гнойные раны — сразу в мозг может инфекция перекинуться! Света уже кричала. Света кричит, а Настя спокойно спрашивает Мишу: какие можно придумать задачки?

— Очень простые. Девочки истолкли двадцать килограммов елочных игрушек для украшения морд. Утром они израсходовали два килограмма, а в обед — четыре. Сколько килограммов осталось на вечер? — Миша спокойным голосом диктовал, а Настя бесилась, но не могла возразить — сама же просила помочь с задачками.

— Любая проблема — это же приглашение к творчеству, а ты, Свет, в крик, — заметил йог Андрей.

Света протирала зеркало, оно вопросительно взвизгивало. И тут в его овал вошел Василий. Он сказал:

— Запад, — он важно и даже величественно, умным голосом повторил: — Запад! Он зарылся в благополучие, в процветание... Без паблисити нет просперити!.. Они ж дрожат над просперити и постепенно забывают, что, конечно, это нужно было, но для души.

— А зато у нас какое преимущество? — Миша весело рассуждал, потому что ему весело было вообще рассуждать. Что в лоб, что по лбу. — Мы выживаем, как герои дарвинизма, все силы уходят на выживание, брошены в бой. И тоже душа в стороне... где-то...

Василий с неслышимым миру зубовным скрипом сказал:

— Тебе, Миш, весело, подхихикиваешь, а это значит, что душа у тебя не болит. Вот Андрей Тарковский в Москве, я слышу, уехал на Запад — и что? Не стал давать бесплатных интервью. И чего добился? Журналисты просто не писали о нем ни строчки. Нет чтобы немного цену снизить! — смекалисто сказал Василий, тряхнув одним из подбородков. — Запад развратил его.

— Если б Запад его развратил, он бы давно процветал, усек бы, сколько брать и выгоднее что...

— Миша, тут серьезный разговор, а ты уходишь от серьезного разговора, — с большой мукой в своих маленьких глазках сказал Василий. В его лице все было красивое: глаза правильной формы, прямой нос, чистая кожа, высокий лоб, но все части были словно взяты вслепую из разных наборов во время какого-то сверхсрочного аврала. Света увидела вдруг огромный — от неба до земли — плакат на грубой шероховатой бумаге, сделанный кричащими случайными красками. Пронзительно красный Василий выталкивает бегемотьим животом за рубеж маленького лимонно-желтого Льва Израилевича. Внизу, как полагается, злобно-зеленая ершистая трава, а вверху несколько синих мазков на пустой целлюлозе...

— Больше чтоб не было ни слова про масонов! — приказным тоном выдала Света Василию. — А то...

Забегая вперед, скажем, что Василий понял ее с первого раза. И тема была закрыта раз и навсегда.

— Миша! Папа! — дико закричали на улице Настя и Антон. — Идите сюда! Скорее!

— Мама из тюрьмы пришла! Миша, помоги! — орала Настя.

Миша начал надевать носки, потом долго завязывал шнурки на кроссовках. В форточку донеслось Настино: “Скоро вы там? Они меня в гроб вгонят, эти меланхолики”. Насте казалось: вечность уже прошла, а Миши нет.

Он вышел во двор. Темнело. Настя пыталась поднять с земли огромную тушу. Миша брезгливо стал помогать.

— Я не пьяная... я просто упала.

— Мама! Мамочка! Ты узнаешь меня? Я — Настя, Настя!

— Ты — Настя... Узнаю. А это Сережа, — мать Насти показала в сторону Антона. — Ты, Андрюша, дружно с Настей?

— Чего она меня то сережит, то андрюшит, — зло пробурчал Антон.

Вдруг мать Насти крикнула куда-то в сторону:

— Коле-ок!

Настя стала урезонивать мать: тише, не кричи.

— Коле-ок! Коле-ок! Иди сюда! У меня деньги есть.

Никто не подходил. Что делать? Миша помнил, что Новоселовы жили в первом подъезде, но совершенно не знал, есть ли у матери Насти ключи, откроют ли там соседи. Все-таки все двинулись к подъезду номер один. Движения у матери Насти были как у Буратино, деревянно-упрощенные. Вдруг на площадке ноги ее начали разъезжаться в разные стороны, и она села. Настя заплакала.

— Давайте ее сюда! — крикнул участковый милиционер, бегом поднимавшийся по ступенькам. — Это Новоселова?

— Она, она, — частила бабушка с Тобиком. — Вот и хорошо!

— Гуси! Ну гуси... — стала подниматься мать Насти.

— Густь да утка лебедю не пара, — ответила бабушка с Тобиком. — Она ведь задушила тетю Паню за тридцать рублей! Я вхожу в квартиру, а Паня уже лежит...

Настя истерично заголосила:

— За два часа успела! За тридцать рублей! За тридцать!

Невидимый кувшин слетел с ее головы: еще час назад она держалась прямо, и вот уже сгорбленная, в соплях бредет между Мишей и Антоном домой. Бабушка с Тобиком идет следом и причитает: зачем Паня пустила эту гадину в квартиру — не знала, наверное, что соседей дома нет, крепкая была такая, еще могла двадцать лет прожить... после тюрьмы человек уже не человек... У подъезда стояла “скорая”, на носилках выносили тетю Паню. Мише показалось, что глаза ее несколько раз моргнули, но он лишь сказал себе: темно, вот и показалось. Бледно-розовые мальвы вовсю цветут, тети Панины...

Света сразу начала причитать, как бабушка с Тобиком: тетя Паня была еще крепкая, голосок чистый, поставленный, словно у артистки, которая играет героиню из народа. И курила она, как артистка, словно в старых немых фильмах своего детства подглядела этот жест салонный: откидывала красиво сигарету в мундштуке... Детство, конечно, прошло в деревне — отсюда ее любовь к цветам, вышивки тоже все были цветочные: скатерть в анютиных глазках, коврик с розами, шторы с какими-то фантастическими волшебными алыми бутонами, окружала себя цветами, записывала добрые дела, кому это мешало...

— Послушай! — остановил ее Миша. — Если каждому дается по его вере, то тетя Паня уже в раю — за добрые дела. Правда, ее тетрадка с записями добрых дел может тянуть ее вниз, но...

Звонок в дверь. Света побежала в коридор — навстречу ей ползли три бледных червяка. Антон тут их поставил в открытой банке, а они захотели путешествовать. Света быстро собрала их в ладонь и так, с букетом из бледно-розовых червей, открыла дверь. Вошла бабушка с Тобиком:

— Не спите еще? И хорошо... Звонила я в больницу-то — будет жить наша Паня! Настя, слышишь? Может, и посадят твою мать, да хоть не расстреляют.

И тут же невидимый кувшин вспрыгнул на Настину головку — она распрямилась и кинулась настраивать антенну на телевизоре.

...А тетя Паня скоро выписалась из больницы, но клумбы свои не холила и не лелеяла, и мальвы стояли полузасохшие. На вопросы Светы о самочувствии она неизменно отвечала:

— Спасибо, ничего.

Суд состоялся в октябре, матери Насти дали семь лет строгого режима. На другой день тетя Паня повесилась. Видимо, биополе от душивших ее пальцев, словно пуля со смещенным центром, было уже пущено по организму ее души и, пока не измесило все, не отпускало... Бабушка с Тобиком прибежала за Светой. Записки никакой не было. Вместо записки на стенке висел свежевышитый ковер с жуткими темно-фиолетовыми цветами. И сама тетя Паня висела с таким же темно-фиолетовым лицом.

 

Светлые мысли

Прошло три года по древнесоветскому исчислению. Стол, который не поехал в Канаду, много знал светлых мыслей. Светлые мысли срочно понадобились по самым неожиданным причинам: 1) прошли митинги протеста: обижались на весь мир, который не обрадовался меткому ракетному попаданию в южнокорейский самолет; 2) власти разогнали городской Клуб любителей фантастики и т. п. Светлые моменты были под рукой, только нужно было их заметить. Миша считал: очень хорошо, что всех митингующих загнали в узкий издательский коридорчик без окон, закрыли тщательно двери в кабинеты и включили жужжащие лампы псевдодневного света. Народу было мало, часть писателей якобы нырнула в запой, некоторые разъехались по дачам. И это, возможно, зачтется им свыше по более светлому разряду, чем их многотомные сочинения, вызывающие язву у редакторов.

Света не ходила на митинг в свою школу, потому что у нее был отпуск по уходу за Дашей. Да, ведь тут родилась ее Даша.

А Антон уже учится в музыкальной школе, а Настя — в художественной. Тем временем магия власти начала шелушиться и осыпаться, и все получалось, как у дурака в сказке, — наоборот.

Тризну по КЛФ отмечали у Ивановых, и это было одно из самых веселых сборищ, потому что наши любители фантастики уже отвязались от своих надежд и поплыли в волшебном сияющем вакууме безнадежности. Когда в обычный воскресный полдень на заседание КЛФ приплыла дама из обкома и сообщила, что Ле Гуин пугает третьей мировой войной...

— Кто будет собирать ядерные грибы после ракетного дождя? — закричал подполковник Алешин.

— А что, последствия третьей мировой будут радовать? — тихо возмущалась Света.

— У этой дамы было трудное эмбриональное детство и тяжелое предыдущее воплощение, — заметил йог Андрей.

— Окружили и отрезали! — докладывал подполковник какому-то неведомому — самому высшему — начальству, которое может наказывать власть имущих. — Окружили и отрезали!

Антон и Соня появились из детской: мол, Даша проснулась. Даша проснулась, чтобы краснеть щеками и блестеть зубами и чтобы родители поняли: идет новое поколение, которое, может, изменит порядок вещей. Миша понял это сразу, потому что он не пил — ему же идти еще прогуливать Дашу, а она же запросится на горку, откуда ее трудно уводить. Горка для Даши — половина мира. Мир-то ребенка невелик, и гора — целая половина его. И плачет она по целой половине мира. Так что Мише пришлось оставить гостей и начать одеваться.

— Ты не потеряешь Дашу? — волнуется Света. — Ты не пил?

— Он пил пиво, а мы на целую октаву выше... водку... — ответил за Мишу Василий.

— Это Клуб любителей фантастики? — спросил писатель К-ов, протягивая заранее приготовленную бутылку портвейна. — Дороти обещала Насте позировать сегодня...

— Ений растет! — буркнул Василий, не выговаривая “г” и этим как бы намекая на то, что растет еще художник, а вот вырастет — тогда и присвоим полное именование. По неписаной договоренности вся компания терпеливо сносила антишутки Василия, потому что нелегкая действительность держала их в напряжении, а вместе, в куче, им было не так страшно потреблять общение и запивать портвейном суровую действительность. Они воспринимали друг друга как горькое, но необходимое лекарство.

— А Даша мне родная сестра! Да. У меня глаза пирожком — и у нее, у меня родинка на мизинце — и у Даши! — выпалила Настя, начиная набрасывать Дороти на альбомном листе.

Благостный с прогулки с Дашей вернулся Миша. Дороти, довольная своим портретом в карандашном варианте, помогала Антону по сольфеджио. Выпили за детей. Они — лучше нас, сказал Миша, нам тлесть... им время цвесть. На фоне Пушкина снимается семейство-о... Что празднуете? — спросила соседка Нина, заглядывая на пение. Полноту бытия, ответил Миша. Как? А клуб? Клуб же запретили! — запричитал подполковник Алешин.

В это время в лезгинке, выбрасывая руки вперед и в стороны, влетела из детской Сонечка: а Безымянка родила. Она черного котенка родила, в белых гольфах. Ля-ля-ля!

— Всегда эмоциональный подъем — это можно назвать контрапунктом семейной симфонии Ивановых, — заметил Андрей.

— Но клуб-то запретили! — продолжал свое подполковник Алешин. Миша хорошо поет, но клуб-то как? Быть-то как?

Миша пел, ликуя, потому что он хоть что-то теперь понял в этой действительности. Ему год назад поручили собрать сборник местной фантастики, так называемый “Поиск”, а потом стали ругать за то, что собрал. Миша послал это тогда Булычеву на рецензию, пришел фантастически хвалебный ответ, а Мише за это всадили выговор. Он озверел и раскидал рукопись сборника по кабинету. Две сотрудницы срочно стали собирать по листочку, а третья держала дверь, чтоб не вошел Главный.

— Клуб взяли и закрыли! — На кухне подполковник Алешин поведал Нине всю историю. — Ле Гуин, мол, пугает третьей мировой войной...

— Ночь темна перед рассветом, — рассеянно сочувствовала Нина, думая о своем: второй день магнитная буря, голова раскалывается, а соседи пьянку устроили, шум такой, что...

Подполковник увидел слезы на глазах и подумал, что это огромное сочувствие. Он не знал, что слезы от магнитной бури, и хотел обнять Нину.

— Безымянка второго котенка родила, — влетела на кухню Сонечка.

— Хватит! — закричала Нина, и ее сверчкообразный голос поднялся до недосягаемых нот. — Чтоб тихо стало, поняли? Я скоро комнату менять начну, чтоб никаких гостей... а то...

Всю ночь Безымянка перетаскивала котят к Насте в постель, та спросонья кричала:

— Цвета, Цвета! Убери! Опять котята!

— Ничего, просто кошка тебе доверяет...

И тут Свету осенило: надо выхлопотать Насте комнату, пусть соседка в нее поедет... раз уж здесь ей так не хочется.

 

Ревность

Каждый день во время уборки Света снимала с кухонного шкафа красную кружку с водой. Выливала. На пятый день она не выдержала и закричала: кто и зачем воду... на шкаф! Настя фыркнула: а она-то думает, какой дурак ее сладкую воду все выливает! Только разведет с сахаром — выльют. Настя ею челку ставит — по-модному, как лаком для волос. Миша пожал плечами: чего кто выиграл-то? Все выяснили, зато совершенно исчезло волшебство из жизни. Света яростно выпучила на мужа правый глаз: тебе хотелось, чтобы все с фантастикой прояснилось, да? Так и ей иногда хочется ясности. Настя, чего ты все в окно да в окно, работай себе, Дороти так ждет портрет! Но Настя решила, что и так сойдет, и убежала. (Хомо во дворе появился! Это какой Хомо? Про которого на заборе, как в баню идти, написано: “Осторожно, злая собака”.) В дверь дико-нервно затрезвонили. Мама Лады, за эти годы располневшая так, что стала походить на Екатерину Вторую времен пугачевского бунта.

— Извините! — зычно, но сдержанно произнесла она. — Ваша Настя! Да-да, Настя! Говорит, что убьет Ладу за то, что она отбила Хомо!

— Настя? — Света сразу обессилела и присела на корточки прямо в коридоре, в голове пронеслось вчерашнее — как вдруг ни с того ни с сего Настя спросила:

— Цвета! У нас будет хоть машина-то когда-нибудь, нет?!

Миша срочно позвал в форточку Настю. Когда она вошла, мама Лады властно, как настоящая Екатерина Вторая, спросила, правда ли, что она обещала убить Ладу.

— Убью! — ледяным голосом ответила Настя. — Отбила у меня парня!

Тут мама Лады забыла, что она похожа на царицу, — в голосе ее пошли зазубренные подголоски:

— Забыла, откуда тебя в люди взяли? С помойки! Забыла все, да?

— Все равно я ее убью.

— Настя! — снизу слабый голосок подала Света. — Ты почти шестьдесят картин написала уже! Мы с тобой столько книг прочли! Как ты можешь?

Настя поняла, что они перед нею пасуют, решила, что хоть чего-нибудь да вырвет у жизни сейчас: если Ладу не убьет, так Света и Миша спросят: “Чего тебе не хватает, девочка?”, а она скажет: “Джинсов!” Но вместо этого Миша спросил: “Настя, можно тебя на секунду?” — и увел в комнату. Мама Лады подумала, что там сейчас он даст Насте такую затрещину своей могучей ручищей! Она даже зажмурилась, ожидая травматического крика Насти, она же не знала, что Миша стиснутыми губами спросил у Насти, как зовут маму Лады по имени-отчеству. Когда невредимая Настя снова вышла в коридор, на царственном лице мамы Лады показалось замешательство, словно она получила неприятное известие о графе Орлове.

— Я вот сейчас заявлю в милицию, Настю поставят на учет... — Мама Лады двинула последний аргумент.

— Мы разберемся, — монотонно бормотал Миша. — Разберемся, Лидия Сергевна. Уважаемая!

— Вот убью, тогда и разберетесь! — сказала Настя и снова застыла взглядом на маме Лады, словно это смотрела стеклянная куколка из страшилок.

Лидия Сергеевна поняла, что поздно будет разбираться, если она в самом деле умертвит Ладочку! А ведь убила же ее мать тетю Паню. Душила и почти задушила... случайно соседка подошла тогда... Тут вдруг чекан лица засырел и потек, и она разрыдалась совсем по-простому:

— А вы... взяли, и вот теперь пусть не выйдет без вас она на улицу... сопровождайте всюду ее, ходите по бокам...

— Мы разберемся, — продолжал бормотать Миша кланяясь.

Когда лицо исчезло из квартиры, Света все еще никак не могла встать с корточек.

— Иди сюда! — Миша посадил Настю напротив себя и сказал: — Мы возьмем бурята! Мальчика шести лет, который вместе с Дашей лежал в больнице... помнишь, Света, какой он умный! Света, пиши заявление! Такой чудесный мальчик, пусть живет с нами тоже...

Настя прямо речь потеряла. Эти Ивановы делают такое! Какого еще бурята? Зачем он ей? И так денег не хватает на джинсы... Нет бы наказали ее, а они вечно ведут себя диким, непредсказуемым образом! Бурята в семью! Он же в детском доме учится на четверки, значит, ему там семья! Пусть он хороший, но сюда-то его зачем брать?

 

Съезд

Антон в последнее время надувался и важно смотрел на родителей. Они все свое: мусор да мусор вынеси, словно не понимают, с каким солидным человеком имеют дело!

— Мама, а сколько денег ты мне дашь на Москву? — наконец спросил он. — Ты что, газет не читаешь? “Пионерская правда” в каждом номере пишет про Всесоюзный съезд, а ты...

— Ну зачем в Москве деньги? Мороженое бесплатно. — Света вспомнила чей-то рассказ про такой Всесоюзный съезд: главное впечатление — мороженое бесплатно давали.

— Ты же знаешь главную заповедь? — спросил Миша. — Пионер, к поеданию мороженого будь готов! — Всегда готов! А что, в самом деле тебя выбрали? Не зря мы столько сил, я и мама, потратили на сына своего!

— Со всего Союза я увижу пионеров, — мечтательно ответил сын. — С Чукотки, из Грузии, из Эстонии...

— А мы в газетах будем дома читать: Антон съел девять порций мороженого — настоящий советский пионер! — Но Миша все же хорошо чувствовал брежневскую политику. По его расчетам выходило, не Антона должны послать в Москву, а сына обкомовца, например. — Так тебя точно выбрали делегатом, Антон?

— Папа, газеты читать нужно! Это Всесоюзный съезд, понял? Все пионеры съедутся в столицу нашей родины. — Антон даже пожал плечами: для чего и в пионеры вступать, если не для того, чтобы всем детям в Москве на съезде встретиться.

— У родины не бесконечные запасы мороженого, — ответил отец. — Поэтому сделали выборы. Из каждого города по одному-два. У вас в школе были выборы уже?

Еще и выборы? Если бы Антон заранее это знал, он бы боролся за возможность быть выбранным... как-нибудь. А теперь что? Ходил, мечтал — и все зря! Это в отца он такой мечтатель, вот что. В душу Антона впервые закрались диссидентские настроения: зачем вообще нужно вступать в пионеры, если на Всесоюзный съезд не едешь? Загоревал он, сразу начал покашливать, родители поняли, что нельзя дать сыну ослабнуть, а то мусор придется самим выносить.

— И туалетов не хватит! — сразу заявила Света. — Всю Москву завалить, что ли, пионеры хотят?

— Мама, ну можно ведь по квартирам расписать пионеров! — не сдался Антон.

Но и Света не сдавалась: что значит по квартирам? Вот в нашей квартире есть один туалет, мы в очередь по утрам выстраиваемся, а представь, что в это время на лестничной площадке еще очередь из пионеров извивается. Кому это понравится? Москвичам? Нет, завалят пионеры Москву своим пионерским... на букву “г”...

Антон: можно было этот съезд всех пионеров сделать по республикам, но куда-то пионер ездить должен! Пионер — значит первый, не зря роман у Купера так и называется — “Пионер”. Первопроходец... Вон Инна Константиновна уже в четыре страны спутешествовала, а детям ничего.

— Для таких глупых, как она, лучше бы сидеть на одном месте, тогда хоть что-то начнешь понимать, а путешествие — это самовычитание для Инны Константиновны. Она съездила в четыре страны, и ее самой стало меньше, — сказал Миша.

— Ничего она не глупая! Надо о комнате для Насти хлопотать — Инна Константиновна все силы отдает, ты чего! — вскинулась Света.

— Придумал! — закричал Антон. — Напишу в газету и предложу Всесоюзный съезд пионеров у моря, у Черного, на берегу! Вот что!

— Ну и что? Море — это природа, и она не понимает, что есть пионеры, что надо выдерживать, у природы нет шеи, на которую можно красный галстук надеть и сказать: “Будь готова ко всему!..”

И тут звуки арифмометра в квартире дали знать, что Антон все понял и успокоился, сел на арифмометр просчитывать очередные расходы на фотодело, которым увлекся в последнее время. Арифмометр громыхал и сотрясался — он был куплен Настей в магазине уцененных товаров, и под его скрипучее громыханье шла жизнь.

 

То, что хочется забыть

Настя хотела убить Ладу, а потом аппендицит хотел убить Настю. Гюго бы тут написал главу, полную содроганий сердечной мышцы, а один из соавторов этого повествования тоскливо заявил:

— Там был дежурный врач, который ночью спал и не хотел идти к умирающей Насте, хотя Света стояла перед ним на коленях. Его можно описать, но не хочется о него пачкать русский язык!

— Ты опиши лишь бестеневую лампу в операционной, нестерпимый блеск инструментов, кровь...

— Не будем. Опишем, как хирург вынес Настин аппендикс: черный, нефтяной, словно набитый черноземом... мол, никогда такого не видел! И что у вас ребенок ел все детство?

— К душе Насти это не имеет прямого отношения. А что она говорила тогда?

— “Цвета, я никогда не забуду, как ты спасла меня, но вы не берите бурята... умного”.

— Сентиментальность — слишком сильное оружие, его нужно использовать в микроскопических дозах, а не заливать ею мозги читателей, как лавой... Напишем лучше, что произошло далее.

— Настя уронила Сонечку с качелей. На юге. Ты побледнел, а ведь это была не беда, а чудо! Соня не дышала, но в это время и в этом месте — подумай! — оказался единственный человек, который умел делать искусственное дыхание. И он спас Соню, значит, она очень нужна в этом мире.

— Но полная потеря зрения!

— Она уже через сутки все видела. Зрение вернулось.

— Почему Света разрешила им качаться на этих качелях, когда за неделю до этого на них насмерть убилась первокурсница?

— Именно что Света запрещала! А Настя же расторможенная, ей Соня кричала: “Остановись — у меня голова закружилась!” И Антон кричал. Даже старушки со скамейки и те орали, чтоб остановили качели... Но Настя еще сильнее их раскачивала... Света когда прибежала на зов, Соня уже была на коленях у тренера, но надо же “скорую” вызывать и прочее. Лишь через год Света спохватилась и захотела найти того тренера, отблагодарить, но его уже не было в живых. Машина перевернулась, на которой он ездил за спортинвентарем... Вот так. У него запоминающаяся фамилия: Простосердов.

В больнице Соню увели в процедурную, чтобы сделать внутривенно хлористый кальций, а потом оттуда медсестра выходит, а другая спрашивает ее: “Ну что?” — “Кончилось”. Сердце Светы, конечно, остановилось. А медсестра продолжает: “Немой заговорил!” — “Заговорил? Вот и немой...” Это очередная серия по телевидению шла. Закончилась просто серия, телевизор-то стоял в процедурной.

— Ладно. А Настя что?

— Настя все повторяла два дня: “Я вся обескожуренная! Цвета, я вся обескожуренная”.

— Ну понятно. Хотела сказать “обескураженная”, но умишко-то слабенький. А Света дальше что?

— Дальше интересно. Перед поездкой на юг не было денег. Мишу в очередной раз лишили премии, наверное. А Василий же зарабатывал в своем военном институте кучи денег. И хвастался. И Ивановы у него попросили двести рублей взаймы, а он отказал. “Я не хочу рисковать”. — “Да мы тебе вернем долг, а если не вернем, то это будем уже не мы!” — “А вдруг у вас не будет, не хочу так рисковать!” — “Но мы вот рискнули — Настю взяли, а ты!.. Мы тебе не простим этого никогда!” — кричала Света.

А деньги дали родители йога Андрея. Он попросил, и они запросто... И вот тут, в приемной, когда Сонечка уже живая, но еще слепая, Света помянула добрым словом Василия, что не давал денег, мол, не он сам — он выполнял волю судьбы, а Андрей... он зря дал... Тем более что от Миши из Перми пришло письмо, в котором в очередной раз было написано: “Самая большая новость: Андрей бросил пить! Говорит, что получил последнее предупреждение свыше...” И Света опять прокляла йогов, которые только говорят о мистике, а сами ничего не предчувствуют...

— Слушай, давай что-нибудь веселое напишем сейчас! Как Настю с картинами снимали на телевидении или как Света лежала на сохранении с Дашей.

— Что ж тут веселого-то? Подумай! У Светы гемоглобин сорок при норме сто тридцать, за нею заведующая консультацией на машине приехала...

— Ну а Света в это время ушла на “Осеннюю сонату” Бергмана.

— Не ушла, а уползла, висела на локте Миши... А на другой день легла на сохранение, заведующая обращалась с нею, как с умирающей: “Как сегодня спали? Как головка — не кружится?” Так в советских больницах говорят лишь с кандидатами на тот свет.

— Все плохое хочется забыть. Напишем что-нибудь повеселее!

— Кстати, надо написать, почему Ивановы не взяли бурята: в районо отказали, мол, жилплощадь не позволяет, и все...

 

Вопросы

Папа, а почему у Экзюпери “Маленький принц” грустно кончается, в сказках ведь должен быть счастливый конец? Это в народных сказках, Антон, все хорошо кончается, потому что с точки зрения народа вообще все хорошо кончается: народ-то остается жив! А с точки зрения одного человека, увы, конец может быть всяким... Цвета, а английские кошки без переводчика поймут русского кота или тоже должны выучить кошачий английский язык? Не должны. А почему не должны?.. Как это дядя Андрей ушел в моих суконках от нас — я ведь ношу маленькие, а у него ноги чуть поменьше папиных? А вот на этот вопрос, Сонечка, никто в мире никогда не сможет ответить, хотя факт остается фактом: в твоих суконках он дошел до дома...

— А где вы бываете, черти, когда у меня нет белой горячки?

— А вот это, Андрей, хороший вопрос, нам еще никто его не задавал. В мире довольно людей, и всегда у кого-нибудь белая горячка!

Когда он сидит у Ивановых и молчит, глаза его бегают — значит, прислушивается к голосам. Ну что с ним делать? И на этот вопрос у Ивановых нет ответа.

— А где мой вельвет — японский, который свекровь подарила? Все перерыла — нет.

— Цвета, это материал весь в морщинках, как лоб у матери Дюрера? А мы сшили из него мишек на ярмарку государности.

— Настя! — строго поправил Антон. — Не государности, а солидарности! Ярмарка солидарности, мама, — это в фонд мира, мы поделки продаем для стран Африки, ну... голодающим помощь...

Света поняла, что скоро у нее лоб будет как у матери Дюрера. Пока она с Дашей лежала в больнице, японский корд в виде мишек улетел в Африку! А после родов все юбки Свете тесны.

Давай я так тебя нарисую, говорит Настя, что я — хуже Дюрера, что ли?! И появился очередной портрет, глядя на который писатель К-ов спросил:

— Настя, если б ты могла спасти из пожара свои картины либо... человека, ты бы картины спасла?

— Картин-то я смогу еще написать сколько угодно, — выпалила Настя, и тут вельветовый лоб Светы разгладился, словно только и ждал этого ответа.

— Ну... как хотите, господа! А я заметил, что стал гораздо хуже, а дела мои пошли лучше. Я стал менее любящим, менее благодарным, а денег прибавилось. Я стал скупее, черствее, а дела идут все лучше и лучше. Почему дела мои шли хуже, когда я сам был лучше?

— Потому что ты — атеист. Верующий бы с ужасом говорил об этом...

— А ты, Миша, рассуждаешь прямо как христианин какой-то! — захохотал писатель К-ов. — А как же дарвинизм?

Йог Андрей в это время отдирал от груди невидимых чертей и отшвыривал их в угол. Ивановым было трудно выносить и этих чертей, и дьявольские рассуждения К-ова, но империя зла, в которой они родились, заставляла держаться вместе. Дружба продолжала оставаться горьким, но необходимым лекарством. “Я тебя видеть не могу, но без друзей совсем пропаду”, — примерно так думал каждый.

 

Средства от желтухи

— Мама, почему у тебя под глазами... словно два спущенных шарика? — Сонечка удивленно смотрела на мать.

— Всю ночь не спала, думала, где деньги взять.

— И сколько дают за час бессонницы? — не удержался от ерничества Миша.

Дают. Советы в основном. Вот посоветовали кольцо обручальное сдать. У Насти желтуха, а на дворе апрель. Сорок дней нужны Насте фрукты с рынка... А деньги-то откуда? У Миши был способ самоуспокоения: походка Петра Первого. Когда он шел такой походкой, Света едва за ним успевала. Она все причитала: “У нас и так четверо детей, мы и так забиты жизнью...” Ну и что, отвечал он, мы еще долго будем ею забиты, пока она не забьет нас в могилу. На моей прошу написать: “Он забит сюда жизнью”.

За кольцо им дали восемьдесят рублей.

— Настя мне сказала в форточку, что у нее гепатит, вирус А! Высокая температура. И просит принести ей пилочку для ногтей и щипчики, — сказал Антон.

— Да, единственное, что спасет от вируса, — это пилочка и щипчики! Во всем мире никто до этого не додумался, а наша Настя додумалась. — Миша всем своим видом давал понять жене, что еще много раз все безвыходные положения обойдутся как-нибудь, через пилочку и щипчики.

Что бы Миша ни сказал просто так, сразу ни с того ни с сего к его словам начинала подверстываться реальность. Он сказал “во всем мире” — и тут же со всего мира в квартиру Ивановых сошлись югославские туфли, французские колготки, английское пальто, а внутри всего этого — Инна Константиновна. Этот ансамбль стоял на пороге комнаты Ивановых и говорил улыбаясь:

— Вы меня потеряли? В Париже была... В дождь Париж расцветает, как серая роза... Эйфелева башня, как часовой, возвышается над древней Лютецией — это другое название Парижа. Как подумаешь, что эти холмы помнят еще легионы Цезаря... Я уже знаю, что у Насти желтуха!.. Купила там альбом Ингреса.

— Вообще-то у нас укоренилось чтение “Энгр”, — скромно сказал Миша, а потом скромно же, с видом трепетного ученика, спросил: — В самом деле воздух Парижа отдает золотой пылью — блещет золотой вечностью? А камни Латинского квартала?

— Да-да! — молитвенно сжала руки на пышной языческой груди Инна Константиновна. — Я вот что зашла. Вам нужно удочерить Настю. Срочно. Это ее поддержит в болезни.

Ивановым даже ничего понимать не нужно было. Все тонкие глубинные расчеты Инны Константиновны лежали на поверхности ее лица, они проступали через холодную красивую кожу: либо в службе опеки шла кампания по усыновлению-удочерению, корни которой, как и корни любой кампании, лежат во тьме, либо она решила уменьшить себе объем работы.

— Настя будет четвертая, а потом пятого родите, и Света в пятьдесят лет — на пенсию!

— Ничего себе! — сказал Миша. — Бурята вы нам не дали — площадь не позволяет, а родить советуете! Это ведь на той же площади... И такое советуете.

— А все по закону, — ответила Инна Константиновна. — Никто вам не может запретить рожать на любой площади. Просим удочерить такую-то. Я все завтра же начну оформлять.

Миша и Света были не против удочерить Настю, но их напугал сверхъестественный напор со стороны инспектора.

— Мы должны подумать, — несколько раз повторили Ивановы. — Мы к вам зайдем в районо... Надо посоветоваться с юристом, ведь у Насти есть родная тетя...

Инна Константиновна отреагировала словами: ах, вам не угодишь, я хотела как лучше, смотрите сами, — и клацнула красивой вставной челюстью. Когда она ушла, Миша сказал: мозги бы себе еще вставила! Что мозги, сердце-то не вставишь, ответила Света...

Вдруг ее осенило: комната для Насти, вот что! Инна Константиновна обязана девочке комнату материну вернуть, а не хочется ведь работать-то! Если Настю удочерят, то все — нечего для нее стараться! Уже по закону она потеряет право на ту комнату... Но Мише Света ничего не сказала, он и так мрачен, наливает слесарю спирт:

— Кесарю — кесарево, а слесарю — слесарево.

— Зато кран не течет, — подбодрила мужа Света. — И знаешь, челюсть-то у Инны Константиновны... ей ведь чья-то пьяная мать кирпичом выбила зубы, кинула в инспекторов, когда целая группа пришла лишать материнства, да попала в челюсть. Работа такая — никому не пожелаешь, правда!

 

Настя рассказывает

— По телевидению снимают так: приезжает машина, Цвета бодро: “Настя, к тебе”, назначают, когда мы должны приехать в студию с картинами, потом снова машина, а съемки переносят, наконец приезжает на трамвае девушка с запиской, чтоб мы были в студии через два часа, а картины без Миши не увезти, надо его с работы отпрашивать... Капельница уже не помогает, а тебе, Лада? Ах, что я делаю, за что я мучаю больной и маленький свой организм!.. Это Рубцов написал, которого баба пьяная топором убила, знаете? А не пей много, сам виноват, правда?

Тобика я нарисовала вместе с бабушкой, он похож на нее, или она — на него. На телевидении спросили, почему у меня так много собак на картинах, скоро ли эта капельница закончится, в школе сейчас третий урок, наверное английский, да? Цвета хотела, чтоб все в семье много говорили по-английски, Мишу звали Майклом, а ее — не Цвета, а Флёр — цветок, давайте звать друг друга “май френд”? А этот желтый цвет мне надоел, бесит уже, на картинах я его любила сочетать с синим, сочетание такое — звенит, наверное, теперь выброшу все тюбики желтого, лимонного и даже охры, после желтухи... Рембрандт, наверное, никогда не болел желтухой, у него на картинах золота!.. Цвета хотела, чтоб я писала так же, в том смысле, чтобы каждый квадратный сантиметр картины был драгоценен сам по себе, как жемчуг или серебро. Миша сказал: не требуй, художник сам решает, у Насти есть преломление, как говорит Инстинктивно (это из районо инспектор, Лада, ты ее знаешь ведь?). Когда я на весь мир прославлюсь, Цвета у меня будет носить лишь французские платья, я так ей и заявила. Нечего было надеть на передачу, тетя Люся дала ей свою вязаную кофту, словно из радуги, режиссерши на студии крутились возле Цветы, пошли провожать, мы им: надо зайти тут кофту вернуть! А разве это не ваша кофта? Мы же хотели зайти к вам и рисунок расспросить... Они не Цветой восхищались, а кофтой, а мы думали... Эта тошнота мне надоела, мутит, как в самолете, болезнь лезет. Скоро Миша-Майкл ко мне придет, а капельница не кончается. Главное, Дашка просила мне передать подарок слов! Она такая быстрая: не успеешь оглянуться — уже залезла на шведскую стенку, не успеешь испугаться — уже слезла. “Я без держась могу на стенке!” — говорит. Ничего желтого я больше не хочу, раньше Цвета утром спрашивала: “Яйца вкрутую, яйца всмятку или яичницу?” Я написала натюрморт “Богатый выбор завтраков”. В школе мне на выставке грамоту за него дали, а директор сказал: “Почему твои родители пишут заявление на материальную помощь, когда у вас выбор богатый?..”

Я бабушку написала помоложе, она говорит: да, у Насти к искусству что-то есть... Зимой легче рисовать, я тогда все могу найти на замороженном окне, даже попугая могла найти. А теперь на Карла Маркса нужно ехать, там возле двадцать второй школы дерево, как человек, ну, с головой и руками, капельница закончится, я его набросаю. Мне на выставке самодеятельных художников дали лауреата и приз, дутый из стекла, Миша теперь зовет меня “дутый лауреат”.

Сейчас в школе третий урок начался — математика. Мне Цвета все иксы конфетами заменяет: восемь икс равно восьмидесяти, восемь конфет стоят восемьдесят копеек — одна конфета по десятчику, так хорошо решается, даже конфет не хочется, когда желтуха, правда?.. И ничего острого будет нельзя, хотя я люблю капусту по-корейски, Дороти вкусно ее готовит, ее вообще-то зовут тетя Таня, Цвета однажды спросила рецепт, а Дороти как закричит: “У всех есть кулинарные тайны, мне же не приходит в голову спросить у тебя рецепт торта „Птичье молоко””! А чего, мы бы ей дали рецепт, нам и не жалко. А пирожное можно после желтухи нам, а? Я в театре, когда на “Войну и мир” два вечера ходили, за два раза съела восемь пирожных. Потом она в дневнике моем об этом прочла, ужасно рассердилась, она, конечно, хотела, чтоб я писала про Наташу или про народную войну.

А вы когда-нибудь видели раздетое пианино? Когда его купили и поднимали, грузчики сняли некоторые доски, чтобы легче было нести, оно голое такое интересное, там пружины, мы сразу мешочек с антимолью внутрь повесили, чтобы моль не съела там что... Я не нарисовала, потому что сразу пианино тут одели. Цвета, чуть что, сразу: поставь стакан с кефиром на пианино — пусть согреется. Я спросила: “У нас что, пианино горячее?” Антон закричал: “Настя, не бери девочку, ты ее заешь!” А я вырасту и собаку возьму, Дороти говорит, что у меня на лице написано: “Вырасту и возьму собаку”. У меня на картинах это точно написано, на одной стоит одинокая колли, вывеска там “Вино-водка”, хозяин в магазин зашел, а у колли уже сосульки на лице и взгляд такой... человеческий, тоска. Я желтая все еще или уже меньше? Капельница скоро закончится, я бы с вами поиграла в такую игру, называется “жизнь и живопись”, мы с Мишей играем, когда идем к зубному, мне тетя Инга безболезненно лечит, конечно, она этот... ас, кажется, называется, но все равно неприятно, и Миша меня дорогой отвлекает. У какого художника могло быть такое небо? И такое дерево? И лицо в морщинах?.. Кстати о морщинах: Миша считает, что морщины — это трещины, когда душа растет, у кого морщин нет, у того, может, и души-то нет. Дашка сейчас, наверное, на дневной сон ложится, Антон переоделся опять в папу, он из шали бороду делает, надевает очки и Мишин плащ, Дашка сразу пугается и засыпает. Один раз я переодевалась в Мишу, а на другой раз Дашка спросила: “Кто сегодня папой будет?” Она такая смешная, говорит вечером: “Настя, луну сделай!” Это настольную лампу прикрыть с одной стороны полотенцем, чтоб осталось полукружие мне почитать.

Василий так много курит, один раз у него кончились сигареты, так он бегом по лестнице вниз побежал, словно задыхается прямо от свежего воздуха, — сигареты, сигареты! Я его напишу в красных тонах, как его румянец, а сигареты дымящиеся будут внутри мозга, Дали заплачет от зависти, его скрюченные усы от слез намокнут и распушатся. А все-таки эта капельница мне немного помогла, легче стало. Сейчас врач придет: Настя, лежи, у тебя кардиограммочка неважная... На телевидении тоже: “Здесь мы прозвучим музычкой, а тут просветим картиночкой!” И главное, оператор все время камеру туда-сюда возит и ворчит: “Я не могу, не могу больше!” С похмелья, наверное. И все: “Как ты, Настя, написала такую прекрасную льдину — смесь плывущей раковины с раненой птицей, которая вот-вот утонет?” А просто там мальчишки увидели, что я рисую, и стали расстреливать снежками эту льдину, она такая сама получилась. Интересно, нам жвачку можно после желтухи, нет? Один боксер, правда, во время соревнований жвачку жевал, ему дали в живот, он подавился и умер. А я медсестру Лилю нарисую, она мне за это одноразовый шприц обещала: в постели буду сквозь одеяло брызгать себе на лицо, Цвета увидит слезы — даст мне жвачку или денег на нее, не узнает, что шприц...

Сколько плохих людей на свете, Даша, ты бы только знала! Но мама говорит, что все равно жизнь идет вперед благодаря хорошим... Ну зачем ты ломаешь прутья в кровати? Антон, сделай этот прут! Давай я математикой с тобой буду заниматься! Чего у нас на теле по два? Уши, глаза, щеки. Так... руки, ноги, молодец, Даша! Еще? Губы, так, все. Не все? А что еще-то? Точки? Какие? В носу дырки? Нет? А что? Какие точки? Из которых груди вырастут, а, это соски называются, Дашенька, ты молодец, внимательно в зеркало смотришься, спи сейчас, завтра гулять пойдешь, на проспекте деревья побелили, ну, как мы гольфы белые надеваем... красиво... Мама с папой скоро придут, а ты не спишь. Даша, нас же и ругать будут, спи, Дашенька! Заснула, что ли? Умница, спи, наша маленькая! Антон, кончай играть, Даша спит уже.

 

Солнечная Нателла

Когда Настя убежала во двор по своим Настиным делам, а Света ушла в магазины по своим Светиным делам, Миша лег на диван по своим Мишиным делам. По телевизору показывали грузинский танец: хоровод из мужчин, а на плечах у них — еще хоровод из мужчин.

— Папа, папа, смотри: на плечах танцуют!

— Это горы их научили так, — пояснил папа, не поднимаясь с дивана. — Это подтянулось к вашему чтению книги о Пиросмани.

И тут в самом деле действительность подверстала приезд грузинки Нателлы из Тбилиси, из Музея детского творчества. Она вошла, как солнце: в черном плаще, а сверху — желтая шаль с кистями, кисти, как лучи, струились по плечам ее.

— У вас сверчок? — спросила Нателла.

— У нас счетчик так сверчит, — отвечал Миша, помогая гостье раздеться.

— А я думала, у вас сверчок.

— Вам жалко — жалко Пиросмани, что он умер под лестницей? — чуть не в слезах вышла встречать Нателлу Сонечка. — Жалко как...

— А чего его жалеть: дай Бог каждому так умереть, как он, — оставив столько шедевров. — И Нателла подняла глаза кверху, словно прислушиваясь к мнению самого Пиросмани.

— А у нас тут шумно, — крикнул Миша, включая телевизор.

— Почему шумно? — криком спросила Нателла.

— Здание напротив, — крикнул Антон, — разрушается, в окно видно... камни падают.

— Что? — спросила Нателла.

— Билдинг, а еще под подъездом сделали крышу, чтоб не убить, камни долго по крыше скатываются, грохочут.

— А где Настя?

— О, если она выживет, то придет домой с прогулки! — сказал Миша. — Представляете... После желтухи, — криком пояснил Миша, — взяла и съела ящик грецких орехов... мои родные прислали посылку, а она всю съела.

Нателла опять подняла глаза кверху, словно прислушиваясь к мнению Пиросмани насчет непослушания художника...

— Мы увидели по ЦТ ее картины на досках... Как у Леонардо да Винчи: фигуры так влиты, что не сдвинуть ни вправо, ни влево — ни на сантиметр... Чудо!

Нателла достала из сумки бутылку шампанского. Миша поставил бокалы, и тут пришла Света. Пока она раздевалась, а Миша распаковывал сумки с продуктами, оказалось, что Нателла уже поит шампанским... Дашу.

— Что вы делаете? — закричала Света.

— А что? У нас всех детей поят немного...

Так вот они почему такие задумчивые, разом подумали Миша и Света. А с другой стороны, на рынке иные грузины очень уж вертлявые и быстрые...

— Что вы на меня так смотрите? — спросила Нателла у Миши.

Миша удивился: может, его блуждающий взгляд и притормаживал на Нателле, но не более чем на всем остальном в этом мире. А Света сейчас мысленно всю Грузию в развалины превратит. От ревности.

— Мой взгляд! — крикнул Миша. — Это не я! Я в это время нахожусь... был... в другом месте!

Света успокоилась и стала заваривать чай. Она мысленно уже восстановила Грузию из развалин — Миша понял это по тому, как щедро она сыплет заварку. Чай был грузинский.

Выпив шампанского, Нателла рассказала, что она из рода грузинских священников, которые знают дорожки в море, да-да, те самые, по которым можно ходить пешком. Не все, конечно, дорожки, ибо все знает лишь сам Иисус Христос. Когда святая Нина, покровительница Грузии, благословляла священников, она дала каждому по такой дорожке, научила, как ее угадывать. И Нателла, как наследница рода, может ходить по морю! Главное, уметь угадывать, где дорожка проложена.

— И вы можете нам показать, как ходите по морю? — спросил Антон.

— Ну... шампанского пить не надо было! Теперь вот три года не смогу показать. За грехи наказывают нас... если живешь греховною жизнью, то не угадаешь ничего. — И Нателла бросила на Мишу долгий, как действие грузинского вина, взгляд, не относя его в разряд грехов.

— Вы знаете, наша галерея пока на ремонте, но вообще выставки обычно после нас едут в Париж, — говорила Нателла уже настолько громко, что шум камнепада удавалось преодолеть.

“Париж” для Ивановых тогда звучало точно так же, как сейчас “Марс”, но Миша на всякий случай важно ответил: мол, уж, во всяком случае, он признает, как велика роль Грузии в культурной жизни страны.

— Давайте мы посмотрим все картины, составим список в двух экземплярах, а когда я дам телеграмму, вы пришлете картины багажом! Но я не вижу того портрета женщины во весь рост, по которой ползут маленькие карлики или гномы... Его по ЦТ первым показали. Где он?

— Дороти? А он у нее... Но мы попросим, конечно, ради выставки...

— Какая фантазия у девочки! — крикнула Нателла, опять подняв глаза к невидимому Пиросмани за подтверждением своих слов.

— Просто Дороти рассказала нам сон, а Настя написала, ну а чтоб “сонность” передать, все в сиреневых тонах. А вот и она сама! Знакомьтесь, Нателла, это Настя — сестра молнии и племянница урагана.

— Лада с... ком... идет! — крикнула Настя.

— Лада в исполком идет? — удивилась Света.

— Дорогая, тебе всюду чудится исполком... говорил я, не надо было ни о какой комнате хлопотать, ты с ума сойти можешь! — Миша сразу понял, что Настя сказала: “Лада с пауком идет”.

Для Нателлы хватило одного камнепада бы, столь слышного в квартире Ивановых, но Света, конечно, высыпала еще ряд тяжелых, невыносимых слов: райком, исполком, жалоба в ЦК, жилищная проблема. В какой-то момент рассказа Светы Настя вдруг побледнела и вся вытянулась. Миша и Света переглянулись. Они напряженно ждали, когда же Настю вырвет после жирных грецких орехов.

— А кусты меня узнают и кланяются, — заявила Настя серьезно.

— Надеюсь, ты им кланяешься в ответ? — не менее серьезно спросил Миша.

Нателла завела глаза к потолку, словно сообщая духу Пиросмани, какая вот тонкая эта девочка-художница!

— Эта яичница, похожая на карту двух Америк, когда написана? — Нателла в своем списке ставила даты, чем совершенно поразила Настю, ведь даты ставят у настоящих мастеров.

— Лада, ты иди, я пока не выйду гулять, — крикнула Настя в окно и громко проглотила слюну, чем опять вызвала переглядывание Ивановых: вот-вот, сейчас ее вырвет, и все — можно будет расслабиться.

Но ее так и не вырвало. Сияющее счастье будущей выставки, которая поедет в Париж, переварило все орехи. Когда Нателла надела свой черный плащ, а сверху — шаль-солнце, Света вдруг сникла и простилась с гостьей неприлично рассеянно.

— Что случилось? — спросила у нее Настя.

— Видишь, как Нателла одета! Прекрасно выглядит, а ведь она со мной одного возраста, тоже с сорок седьмого года. А я-то...

— Так у нее всего один ребенок! Ты что, с одним Антошечкой хотела бы остаться, да? — Настя выпалила это ни секунды не раздумывая. — Вот Нателла и выглядит островагантно, подумаешь!

— Экстравагантно, — поправила Света, а про себя подумала: Настя-то совсем уже моя, пора удочерять. И она подняла глаза кверху, как недавно это делала гостья, смутно чувствуя, что благодарить за все нужно кого-то, находящегося высоко.

 

Появление нового человека

“Здравствуйте, дорогие Цвета, Миша и Даша! Как получила ваше письмо, сразу вам отвечаю. Особенно нам понравилось, что Даша спросила в гостях у Дороти: “Почему так мало зубных щеток?” Она привыкла, что у нас их много. Мы живем у бабушки хорошо, только тетя Люся учит жить с мощностью двадцать Инн Константиновн...ов? И Вадик залимонил Антону в глаз — наглость выше Гималаев, сказал Антон. Но глаз уже заживает. Цвета, ты пишешь, что картины на выставку послали, завернув в пеленки, но во что мы будем заворачивать ребенка? Мы все хотим, чтобы родилась девочка. Бабушка говорит, что девочки у Цветы умнее. Мы бабушку слушаемся со второго раза, иногда даже с первого, а тетя Люся все недовольна, она хочет, чтобы мы слушались с нулевого. Мы играем в определение. Вчера определяли зеркало, пишу ответы: кривое, хрупкое, старинное, волшебное, обличающее (это Антон победил). А Соня сказала: рождающее зайчиков, но из двух слов не считается. На этом кончаю, будем ждать от вас телеграмму о рождении девочки. Хочется, чтоб ее звали Лиза! Цвета, ты пишешь, что комнату дали, но ни слова про шкаф и люстру! Ведь Нина нам обещала, что оставит за то, что поедет в мою комнату? Срочно напиши, я так волнуюсь! Антон ходит на рыбалку, я написала портреты дедушки, в очках отражаются цветы из нашего сада. Он купил мне за это босоножки. На этом кончаю. Ваша мисс жевательная резинка. Настя. К сему Антон Иванов, эсквайр. И мисс тургеневская девушка, Соня. Цвета, а кто такой Кортасар? Кортасар Иванович? Целую всех!”

Света прочла письмо и поглядела в свое зеркало: нестаринное, но хрупкое и обличающее, — живот точно до Ленинграда. Скоро! И дети ждут девочку. Настю удочерим тогда. А то, что соседка не только не оставила обещанный шкаф, но и люстру вырвала с корнем, сделала замыкание во всей квартире, — это вообще надо забыть. Еще детям о ней писать — пачкать русский язык об эту жадину!..

— Мама, где купили конфеты? В магазине? А окно где купили, а свет? А где купили деньги? — спросила Даша.

— Все, — сказал Миша, — ребенок заинтересовался политэкономией. Пора ей “Капитал” читать.

В форточку залетел шмель, как Карлсон, уменьшенный. Надо окно марлей затянуть, сказала Света. Как, уже снова пора марлей? Как летит время, не успел оглянуться — год прошел, а ведь кажется, только вчера он затягивал окно... И Даша тоже... Совсем недавно она спрашивала: мы — Ивановы, а окно — тоже Иваново? Все — Ивановы? Она была в периоде матриархата и думала, что все вокруг родственники, мама всех родила. Потом, через месяц, спросила: стул кто склеил — папа? А окно кто сделал? Тоже папа? Она перешла в период патриархата: думала, что все папа сделал. А сейчас собирает в свою детскую сумочку пробки, гвоздики, фантики. У нее период первоначального накопления.

— А откуда люди взялись? — не отставала Даша.

— Меня родила мама, твоя бабушка. А я родила тебя. Ты родишь...

— Поняла! Кто рождается, тот и рождает! — Даша запрыгала на месте от радости понимания — еще один холерик растет.

Что ей-то купить в подарок? Света всегда брала в роддом подарки для детей — якобы от новорожденного. Так они скорее его полюбят. Деньги есть, но на люстру.

Схватки начались, четвертые роды такие бурные, Господи, помоги вытерпеть, ой-ой...

— Миша, собирайтесь, проводите меня, началось... ой-ой... подарки сам выберешь, ладно? Ноги вымыть срочно! О! Ой!

— Мама, ты напишешь мне квадратное письмо? Напишешь?

Даша уже знала, что есть квадрат, а есть прямоугольник. Настя с нею занималась с такими фигурами, которые еще назывались окна: окна можно было закрыть то квадратом, то прямоугольником. От дяди из Канады приходят иногда прямоугольные письма, и мама грустит.

— Мама, хочу квадратное письмо!

Но мама словно не слышала ее, она схватила из корзины с бельем свое платье с ирисами и побежала к раковине. Стирать будет? Нет, мама вымыла ноги, с трудом закинув их по очереди на раковину, вытерла платьем и бросила его тут же: “Ой! Ой!”

Папа взял Дашу на руки, хотя она уже большая, и они все побежали бегом по улице. Мама словно не мама была, но папа был по-прежнему папой, и это немного успокаивало Дашу. Папа говорил:

— Доченька, помолчи, сейчас нам не до тебя пока.

Вдруг мама стала мамой и сказала человеческим голосом:

— Даша, тебе ребенок напишет письмо: сестра или брат! Я обещаю! Миша, это и будет ей подарок, ты не хлопочи, а остальные дети пока приедут от бабушки, купим подарки. Ой, ой! Опять схватило! Только и отпускает на минутку! Вот что: пол вымыть не забудь. Боже мой! О!

— А что ты хочешь, дорогая, четвертые роды — это четвертые роды, бурно протекают.

— Сейчас рожу прямо на асфальт! — крикнула мама.

— Ты, мама, родилась, вот и рожаешь! — ответила Даша.

— Потерпи, осталось-то... два дома, и все! — сказал маме папа.

Когда они подошли к родильному дому, мама скрылась там с криками “ой-ой”, а папа стал Даше показывать буквы на вывеске “Родильный дом”. Даша знала уже буквы “о”, “д” и “м”. Папа палочкой на земле писал ей слово “Даша”, а потом вдруг “Агния”. Она в этом слове знала лишь букву “а”. Почему Агния? И тут им сообщили, что у мамы родилась девочка. Папа спросил: назовем ее Агния? Даша кивнула.

Старушки на скамейке спросили: кто родился? Даша важно ответила:

— Мама родила девочку...

Когда маму с девочкой выписали из больницы, Даше в руки сразу положили письмо: квадратное! На странице, вырванной из тетрадки. И там внизу было подписано: Агния. Даша уже знала в этом слове почти все буквы. Это было послание новорожденной Агнии к сестре: “Даша, я тебя люблю!”

— Ну что ты делала без меня, Даша? — спросила мама.

— Стеснялась.

Это было что-то новенькое, и мама вопросительно посмотрела на папу. Папа пожал плечами:

— Гости у нас. Приехал друг Василия из Москвы. Мы же всюду знамениты, я не шучу. Василий ездил в столицу и рассказывал о нас.

— Что, например, можно про нас рассказывать? — удивилась Света.

— Про термосы, как мы их покупали... и все такое. Кореец, Пак. Он шьет здорово, обещает мне брюки сшить из того материала, что ты купила.

Брюки — это хорошо, но Свете сейчас совершенно не до гостя! Миша, как водится, не вник в смысл ее слов, он продолжал: Василий говорит, что Пак приговаривал: только б одним глазом взглянуть на этих Ивановых. Кстати, Пак — это среди корейцев тот же Иванов, а когда он приехал, то оказалось, что у него в самом деле один глаз, но это не заметно под темными очками, ты не бойся, Даша вот привыкла, он всю столицу обшивает моднейшей одеждой, а пол я вымыл, как ты видишь, Света!

Света пошла вымыть руки и увидела под раковиной еще мокрую половую тряпку — она показалась ей странно знакомой. Ба, да это же ее платье с ирисами, единственное нарядное, а муж им пол вымыл!

— Как ты мог? И оно же шелковое, не впитывает влагу...

— А я откуда знал, что это платье. Лежало под раковиной, вот я и...

— Но я им в безумии схваток вытерла ноги... а ты! Если б у меня пять нарядных платьев было, а то одно, и то не запомнил... эх! Кто там? Уже гости? А мне совершенно сейчас не до этого... Я там уговорила одну женщину... молодую... не оставлять сына в роддоме. Ее жених бросил. Я сказала: “Ночью тебя задушу”. Она: “Не задушите!” Я: “Женщины, уходим отсюда! Мы не будем с этой фашисткой лежать. Когда я Настю взяла, то она под кроватью плакала, если кто обидит во дворе. Заберется и скулит. Ей в голову не приходило ко мне под мышку нырнуть... Своего сына оставить без матери!” Стала я подушку и одеяло собирать, другие тоже: мол, уходим. И тогда заплакала эта девчонка, ей семнадцать лет: нет у нее пеленок! Но я пообещала собрать все: коляску, пеленки, одеяло, ползунки! И она согласилась кормить мальчика. Но еще кочевряжилась: а покажите мне его! А разверните! А почему у него такой нос? А нос всегда будет курносый? Да, кричу, потому такой, что ты такой ему родила!..

Как развивались события далее, соавторы рисовали за завтраком: Пак снял размеры с Миши, выжидательно глядя на Свету, он серьезно думал, что она после четвертых родов будет еще блистать для него остроумием. Ивановы отдали ему альбом Энгра (немецкий), Дюрера (немецкий), Мира (итальянский) и несколько болгарских открыток Шагала. Ну и, конечно, отрез для брюк. С тех пор прошло десять лет, но ни брюк, ни Пака они никогда более не видели.

 

Жизнь продолжается

Прежде чем описывать Великое Безразличие, придется описать, чего не было в новой комнате Ивановых, из которой выехала соседка Нина. Но, впрочем, легче перечислить, что в ней было: этюдник, мольберт, кусок загрунтованного холста, кружка с кистями, бутылка растворителя, пельменные доски, на которых Настя писала сразу три картины: семейный портрет с солнцем, натюрморт с черными гладиолусами и автопортрет в виде дикарки. На юге Настя сделала себе ожерелье для пляжа, дикарское: на шее красиво болтались ракушки, разноцветные тряпочки и косичка из обрезков замши, которая торчала вбок, но к месту.

— Цвета, ты блины решила печь? О’кей! А Нисский — хороший художник? Вот в учебнике... Нет? Я и то смотрю: все слова отскакивают от картины, ушли слова, не идет энергия. Нечего сказать и ничего не чувствую. Вся каменею от этой картины, по-нехорошему.

— Да, от картины должно идти струение... Учи английский-то!

— Я была в магазине, написала пол-автопортрета, прогуляла Агнешку!

— И, таким образом, английский выучился сам собой? А кто обещал, что в этом году будет учить язык до тех пор, пока английский текст не покажется родным?

Взрывная жестикуляция Насти показала Свете, что обещать-то она обещала, но... Думаешь вдоль, а живешь поперек, как говорит бабушка с Тобиком. А Свете еще нужно было составить отчет для Инны Константиновны: какие теплые вещи куплены Насте на зиму, какие оздоровительные мероприятия проведены в текущем году — всего восемь пунктов. Поездку на юг можно считать мероприятием или нет? После желтухи у Насти долго была бледнуха и прозрачнуха, как говорил Антон. Дороти в восторге от Настиной внешности: какая она загорелая, ресницы так (пальцы у глаз веером). Но дорого обошлась поездка к бабушке, опять нужно печь, чтобы экономить, а блины на большую семью — это час-два у плиты. Света так устает, а Лев Израилевич в ответ на ее жалобы пишет: это ваше лучшее время! Пусть трудно, но зато вы ощущаете сильнее жизнь, даже в смысле пищи — всего хочется. Свету возмутило такое мнение. Если так рассуждать, то годы, проведенные Настей у матери, — лучшие ее годы, ведь ей все время остро хотелось всего, правда, слух, зрение и обоняние у нее развиты более, чем у других детей, но...

— Мама, пришел Игорь, я выйду на минутку? — спросил Антон.

— А музыка? Ну, если дело идет о спасении от смерти, то выйди...

— Да, мама, дело идет о жизни и смерти, — сказал сын. Взял две батарейки, моторчик и проволоку — видимо, для спасения жизни именно они понадобились.

Соня счастливо мыла пол, сообщая матери: красоты вокруг столько! Налила в синее пластмассовое ведро воды, а вода колышется, такая игра бликов, круги и полукруги, светомузыка.

— Мама, скоро блины? — пришла на кухню Даша. — А почему мы не пользуемся туалетной бумагой, которая в диване лежит? Полный диван там!

— Это обои, доченька, для Настиной комнаты. Сколько всего нужно!

— А я думала... ты опять любуешься. Помнишь, папа купил, а ты любовалась, потому что папа впервые сам что-то купил для дома.

— Настя, почитай десять минут Даше, я пеку, пеку, все мешают!

— Мама, я хочу опять “Лев и собачку”!

— Цвета, а почему Лев не полюбил другую собачку-то? Я бы полюбила, и все. — Настя подумала секунду и вкрадчиво сказала: — Даш, я тебе “Алису” почитаю — там часы, такие... которые дни показывают. Уже японцы изобрели такие, да!

Назавтра Света вспомнит про эти часы, но... со слезами. Однако, пока ничего не зная о завтра, она печет, печет. Пришел в гости Василий — сразу на кухню:

— Какой запах от твоих блинов!

— Антон сдал пушнину, — устало перевернула блин Света.

— Посуду?

— Ну да, пушнину... А вот и похороны таксиста. Слышите эти протяжные гудки? Когда-то тетка Насти говорила, что ее муж таксист, а их весь городской таксопарк хоронит, все машины гудят...

— Это не похороны таксиста, это Антон на виолончели играет, — сказал Василий.

— Святая Цецилия, покровительница всех музыкантов, помоги ребенку закончить музыкальную школу! — Света налила очередной блин.

Опять звонок в дверь. Это была тетка Насти.

— Странно... — поникла Света. — А мы вас вспоминали только что.

— Настенька! Родненькая! — запричитала тетя, одновременно зорко оглядывая обстановку Ивановых. — Скучаю я без тебя!.. Тележка на площадке ваша стоит? — спросила она у Насти.

— Какая тележка? — Настя выглянула за дверь. — Коляска? Наша. А что?

— Беспрокие вы! Проку у вас нету. Квартирешечка махонькая, а детей сколько нарожали! Пошли, Настя, в гости к нам, увидишь наши хоромы. У-у! Мы живем хорошо.

Настя решительно сказала: конечно, в гости! Миши не было в этот выходной (он все еще работал на двух работах: в издательстве и в сторожах). Света не могла с ним посоветоваться. Утром у Насти камень вышел из почки, застрял в мочеиспускательном канале, она испугалась и разбудила Свету. Когда его достали, он оказался как большое семечко апельсина — только мягче. Это арбузы бабушкины. Много на юге их ели, вот и камни выходят. Завтра надо к врачу, рано придется отнести анализы, а в гостях Настю накормят чем-нибудь соленым. Но она так рвется, что все равно не удержать. И Света махнула рукой, ладно, иди.

Вечер прошел в напряженном ожидании Насти. Что-то запеклось у Светы на сердце.

— Не идет! Знает, что утром в больницу, рано вставать, но не спешит. Распуста! Бабушка распустила их всех. Распусточка моя...

— А бабушка говорила, что нас мать распустила: распусты все, — вставил словечко правды Антон.

— Да ну ее в печенку, в селезенку и в большой морской загиб! Давайте сыграем во что-нибудь? — Василий был полон энергии после блинов, крепкого чая и нескольких сигарет, выкуренных одна за другой.

— Вчера дети играли в определения. Кофта новая, польская, теплая, красивая, ласковая. Антон сказал наконец: тупая! Так Настя его чуть не съела — для нее вещи всегда... всегда... Где вот она, где? — Света окончательно сникла.

Ночью Настя, конечно, не могла прийти. А утром пришел Миша. Света, словно вся превратившись в одно огромное ухо, прислушиваясь к шагам на лестнице, бормотала как сумасшедшая что-то явно трагическое:

— Под кем лед трещит, а под нами — ломается! Ломается... Правильно говорила моя мама: у Бога выслужишь, у людей — никогда... Никогда...

Миша устал. Он сутки дежурил, а тут вместо того, чтобы поспать часок, надо искать эту дуру Настю! Как ему все уже осточертело! Зачем Света ее отпустила, если знает, что та думает только о себе!

Если б ты рос до семи лет на помойке, как Настя, ты бы, может, был не лучше ее. Она не виновата, что было такое детство...

Весь в семечках, вылез из детской Антон. Зачем только бабушка послала мешок семечек — дети их всюду сыплют! Миша закричал на него, потом на Дашу: почему проигрыватель с вечера не выключен — горит лампочка в нем? Даша с ее врожденными клоунскими способностями поползла к проигрывателю на четвереньках и носом нажала кнопку. В отца вся. Миша уже подошел к Агнешке:

— А ты чего хнычешь? Настя ушла из дома, ты тоже хочешь уползти?

Света нервно захохотала. Но вдруг снова вспомнила про Настю:

— Такое отчаяние порой охватывает. Накатывает, и все!

Миша жестко заметил: оно уже натерпелось от тебя, это отчаяние! Впустила отчаяние в душу, оно свило там гнездышко, а ты его гонишь...

— Ты не понимаешь меня! — закричала Света.

— Ну и разведись со мной... От тебя все разбегаются! Все!

— Хорошо, давай разведемся, — сдавленным голосом ответила Света.

— Выпускниками Пермского университета не нужно бросаться, — пошел на попятный Миша и закрылся в туалете. Там он увидел выброшенные ноты. Называются “Выбор жены”: “Не женись на умнице — на лихой беде, не женись на золоте — тестином добре...”

— Что поесть? — неожиданно спросил Миша и заглянул в холодильник.

— У меня пусто в холодильнике, пусто в кармане и пусто в душе, что самое страшное. — Света легла на диван и отвернулась к стене, обратившись все к тем же думам. Мы думали, достаточно быть добрыми, ласковыми, достаточно научить читать, рисовать, мечтать, понимать, осознавать красоту — и будет хороший человек. Сколько вложено сил, сколько бессонных ночей проведено около Насти! И все впустую. А Антон и Соня? Но они с самого рождения с нами. Настю взяли семи лет, ее все время возвращала к себе и звала та старая жизнь, которую она прожила с матерью. Привычки, навыки из той жизни непреодолимо тянули к себе. А мы не одолели, не побороли. Но зато мы не пропустили в Насте ее одаренности, научили рисовать и, самое удивительное, научили видеть красоту окружающего нас мира.

Но все ли это?

Мы не вышли победителями в этой борьбе.

— Поведу Дашу в сад и займу где-нибудь... на работе, что ли! — возвращая к реальности Свету, заговорил Миша; строго поглядел на Антона и Соню: — А вы быстро прогуляйте Агнешку, пусть мать поспит немного.

Засыпая, Света смотрела на красные цветы, что расцвели на подоконнике. В народе их называют: разбитое сердце. В самом деле в форме сердца, а из него капает что-то... кровь... Только заснула: звонки. Настя!

— А где все, Цвета?

— Ушли по моргам. Точнее, Миша — в милицию заявлять, Антон — морги обзванивать, а Соня сидит у бабушки с Тобиком и больницы обзванивает. Тебя ищут.

— А ты что дома?

— Я осуществляю общее руководство. Я — штаб поисков...

Настя прошла в детскую, увидела, что нет Агнии, и спросила:

— А на самом-то деле где все?.. А мне часы подарили — японские! Они дни показывают. И джинсы завтра купят. Тетя берет меня к себе!

— Из-за комнаты, — сказала равнодушно Света. У нее словно все онемело внутри — никаких чувств и эмоций не было. Она еще не знала, что началась эпоха Великого Безразличия, и ждала: вот-вот прорвутся слезы или крик.

— Не из-за комнаты, а они меня полюбили! Скучали-скучали, а увидели — и все: не могут со мною расстаться. Тетя ждет меня внизу, я вот только забежала сказать вам...

Неделю Света не вставала с дивана, не варила обеды, не кормила Агнешку. У нее пропало молоко. Врач выписал Агнешке кефир с молочной кухни. На восьмой день вечером из подъезда донесся душераздирающий детский крик: “Ма-ма!” В нем слышалось страдание, но какое-то даже нечеловеческое. И снова: “Ма-ма!” Света и Миша переглянулись. Настя? Вернулась? Довели или сама поняла, что она совершила?.. Они побежали открывать дверь. А там стоял сиамский котенок и кричал: “Ма-ма!” Потерялся. Страдает. Кто-то родной ему нужен... Миша закричал:

— Ага! Тебя возьмешь, вырастишь, а ты потом в богатство захочешь?! Нет уж! Хватит... брали мы...

Света прислонилась к мужу, как к дереву прислоняется пьяный, не в состоянии идти дальше. Миша погладил ее по голове.

— Антон сегодня мусор без напоминания вынес. Жить надо. Я сам-то... Сегодня иду мимо книжного: в витрине выставлена роскошная книга о растениях, цветочки нарисованы в росе... Я подумал: надо купить — Настя будет использовать в своей работе, тренироваться рисовать цветы. А потом сразу вспомнил...

Света подошла к зеркалу: посеревшее лицо, упертый взгляд — я ли?

— Страшная, как моя жизнь, — пробормотала она, но пошла на кухню, захлопала холодильником, захлопотала над тазом с бельем.

В детской девочки читали на два голоса Чуковского:

Мы же тебе не чужие,
Мы твои дети родные!
Даже для глупой овцы
Есть у тебя леденцы...

 

 

Вместо эпилога

 

Когда последняя точка была нами поставлена (и даже за нее выпито с друзьями, как и за первую букву в новом произведении), неожиданно наша Н. вышла замуж за немца и уехала в Германию. Комнату свою она продала. Не будем описывать, что она напоследок сказала нам, чтоб не засорять окончательно русский язык. Впрочем, сама Н. говорила уже на смеси английского и пермского диалекта, что в сумме напоминало почему-то японский. Последняя фраза, которую мы слышали от нее, была именно такова. Приводим ее с ударением на первом слове (для тех, кто не знает пермского говора). Вот эта фраза:

— Мене мани!

1994.

Окончание. Начало см. “Новый мир” № 8 с. г.