Мама

С утра на веранде открывали окна, и в ясные, безветренные дни голос был слышен в саду и на проселочной дороге за садом. Иногда в песню вступал баритон, пели уже вдвоем, но женский голос звучал сильнее, вырывался из дуэта, и баритон вскоре умолкал. Пение становилось веселее, куплеты сменялись припевами и повторялись по многу раз. Детский плач уводил пение в глубь дома, оно затихало и скоро возвращалось на веранду. Вечерами по дороге гуляли отдыхающие и, прислушиваясь, обычно говорили: “На крайней даче опять поют”.

Крайняя дача была большим деревянным домом с почерневшими березами у широкого шаткого крыльца. Когда березы облетали, пение затихало надолго, а ближе к лету голос вновь слышался в саду и на проселочной дороге.

Пела мама. Подходили к дому дачники, долго аплодировали и вызывали маму на бис. Она смеялась, спускалась с веранды и продолжала сольный концерт, прислонившись к старой березе. Похожие на маму девочка и мальчик садились на крыльцо послушать пение. От неуемных детских ног крыльцо скрипело, но скрип терялся в звуках маминого голоса и нисколько не мешал исполнению. Из сада отец рисовал поющую маму, березы и детей на крыльце.

Половиной своих окон дом выходил на овраг, за которым поднимался и год от года креп новый белоствольный лесок. На восходе разливался в том месте неуловимого цвета туман, заставлявший отца затемно собираться на этюды. К завтраку он возвращался с новыми кусочками неба или фрагментом дерева с каким-нибудь изломанным стволом. Тумана не было. Смятые и разорванные отцом на тысячи клочков фиолетовые, серо-розовые, лиловые листы шуршали по веранде. Отец поднимался в мансарду, где стоял большой холст в зажимах академического мольберта. Деревья, обрывки небес и облаков перескакивали порой на большой холст, но так и не заполняли полотна главной картины.

Когда отец затворялся в мастерской, мама старалась петь потише, погрустнее. Народная русская песня, как казалось маме, сохраняла покой в доме. Мама увлекалась, сама страдала от несчастной, неразделенной любви, начинала петь громче, с большим чувством. Сверху стучал отец, приглашая маму помолчать. Мама не слышала и шла к финалу.

Утренний вокал часто заканчивался отъездом отца в город, мамиными слезами, вздохами, многодневной тишиной. Покаянный ночной звонок нарушал покой в доме. Отец возвращался хмурый, запирался надолго в мастерской, пробуя писать туман. Мама насвистывала что-то новенькое, созывая всех обедать. Семья обступала стол, на котором под вышитой мамой салфеткой стоял “секрет”. Дети просили отца побыстрее открыть, открыть “секрет”. Любимая отцовская кулебяка заставляла всех ахнуть и забыть о недавних огорчениях.

За чаем мама пробовала голос и, робко кашлянув, пару раз заводила что-нибудь радостное, легкое. Пение продолжалось до глубокой ночи: арии уступали место романсам, романсы — частушкам, за ними следовали веселые мамины импровизации и попурри на известные эстрадные темы.

Осенним утром в доме раздался выстрел. Не стало отца. С веранды вынесли отцовское ружье, смятые нотные листы, а дачное пение осталось в картине, на которой мама, в белом платье, с цветами в волосах, улыбается после исполнения цыганского романса.

Дом заколотили, а портрет увезли на городскую квартиру. Теперь он висел в маминой комнате. Рядом, по стене, расположились златоглавые соборы, тропические фрукты на разрисованном блюде, залитые закатным солнцем переулки южных городков. Среди этих изображений портрет не потерялся.

Когда собирались гости, мама усаживала мужчин напротив своего портрета, и все отмечали, что она совсем не изменилась. Мама долго сомневалась, отнекивалась. Повзрослевшая дочь привычно брала аккорды на фортепьяно — и начиналось пение. Потом гости садились за стол, мужчины принимались ухаживать за дочерью. Мама возобновляла пение, любезничать и флиртовать становилось сложнее. Поклонники отвлекались и кушали приготовленные мамой блюда.

Расходились далеко за полночь. Если на улице было тепло, сын раскрывал окна и мама напевала вслед гостям мелодию веселого марша. Наутро музыкальная гостиная превращалась в швейную мастерскую, где мама проводила время за машинкой, в ворохе лекал и обрывках ниток.

Вся природа сосредоточилась внутри маминой комнаты. В два ствола тянулись вверх комнатные баобабы, кожистыми лепешками листьев собирая серую оконную пыльцу. Соцветия амариллисов, отпылав язычками лепестков, затухали под стульями, шкафом, под широкой маминой кроватью.

Присел на фортепьяно деревянный орел, неся на потемневших, лаковых крыльях граненые стеклянные бусы. Знаки прошлых лет — фарфоровые собачки, затвердевшие пряничные обезьянки, расписные драконы с хохолками из папье-маше сгрудились за стеклом книжной полки.

На столе вырос целый огород из ситцевых огуречных грядок, россыпи разноцветного шелкового гороха, из полосатых байковых тыкв с мятыми от воткнутых иголок и булавок боками. А в кресле мама разбила крепдешиновую клумбу — красные маки, голубые колокольчики среди декоративной зелени листьев и травы. Клумба на глазах превращалась в нарядный костюм для дочери: цвели рукава, горели карманы, по воротнику распускались нежные бутоны.

Сезонные цветы, купленные к празднику, скоро вяли и торчали по углам, превратившись в чахлые икебаны. Икебаны копились по квартире, начинали припахивать. Сын первым замечал неприятный запах и, выхватив бывший букет из вазы, с ворчанием выносил из дома.

Мама обижалась: проходили минуты, часы — дом молчал. Потом мама отступала, пробовала голос — и хрипловато пела про родниковые воды русских рек или, подражая итальянскому дуэту, про счастье. За стеной дочь включала свою музыку, звуки теснили мамино пение, и она начинала грохотать стульями. Сын из комнаты кричал: “Мамуся, притихни”.

Приходили к детям первые мужчина и женщина, оставались на ночь. Мама долго запирала входную дверь и раньше обычного ложилась спать, требуя тишины во всем доме.

Наутро садились завтракать. За кухонным столом их помещалось только трое. Никто четвертый не мог правильно сесть: не хватало на него стула и места за столом, и человек этот всегда подсаживался к низкому боковому шкафчику. Потом чужие люди уходили, а им на смену приходили новые.

Случались у детей и свадьбы. В комнатах светлело от ярких, многосвечовых ламп, купленных по причине торжества. За праздничным столом мама просила новую родню спеть вместе — получался целый семейный хор, в котором она непременно была первым голосом, убыстряла темп. Не всякий мог угнаться и, не в силах выдержать мамино аллегро виваче, с извинениями умолкал. Мама прощала и доводила партию до конца. После домашней наливки гости порой затягивали незнакомые песни. Мама деликатно замолкала и, опустив глаза, собирала со скатерти хлебные крошки. Чересчур долгое исполнение вдруг прерывалось на полуслове: мама, всплеснув руками, выставляла на середину стола слоеный самодельный торт. Множество мелких искусных завитков на верхнем слое складывалось в большое кремовое “Спасибо” с восклицательным знаком из шоколадной глазури. Перепачкав в маминой благодарности пальцы, гости наперебой интересовались рецептом крема. Она охотно выдавала секрет и вслух подсчитывала содержание сахара и масла.

На свадьбу мама дарила молодоженам одну и ту же картину: стог сена на фоне хмурого осеннего неба. Широкая серая рама сливалась с пространством пейзажа, и только подойдя вплотную можно было заметить, что картина совсем мала. Про унылый пейзаж скоро забывали, и он оставался висеть на привычном месте в гостиной.

В отсутствие детей мама посещала музыкальные концерты и конкурсы и приносила программки, в которых делала пометки, записывала свои впечатления. Против красивого тенора ставилась пометка “Не очень”, а невзрачная на вид девушка заслуживала оценки “Браво, браво”. Программки мама сохраняла и часто перебирала пожелтевшие листки с фотографиями любимых исполнителей.

Дети собирались к мамусе пообедать. После обильного маминого стола они разбредались по дому.

Смотрели на свой старый дом отвыкшими глазами. Немного больше почернели стены, ржавчина сильнее разъела гудящие в ванне трубы. Прибавилось на окнах несколько горшков с цветами. Уже трудно было дотянуться до форточки. Но мама оставалась прежней: веселой, молодой, только слегка пополневшей.

Справляли тризну по чьей-нибудь очередной любовной отставке. С грохотом открывалась духовка, туда летели противени с пирогами и ватрушками. Мама надевала новое малиновое платье, дружно шли в комнату. Отпирался обычно закрытый гардероб, где — по нескольку вещей на каждой вешалке — сохранялась детская, подростковая одежда. Плечики не выдерживали груза десятилетий, обрывались, платья и костюмчики выпадали из гардероба и вновь водворялись на место. Мама доставала рубашку подходящего цвета и предлагала сыну. Помолодевший в старой одежде, сын садился за стол. Дочь доставала ноты, наигрывала парочку новых вещичек и приглашала маму спеть.

Когда мама отлучалась на кухню, включали граммофон. Она возвращалась и, послушав немного Варю Панину, начинала подпевать. Скоро Панина с граммофоном становились лишними в этом пении; мама продолжала соло, забывала про пироги и ватрушки; чад из кухни уже проникал в музыкальную гостиную; щипало горло и глаза, и дети, закашлявшись, обрывали пение на драматическом куплете. Потом все расходились по своим прежним комнатам.

К осени у детей портилось настроение. Вспоминали дачу, березу у крыльца и по вечерам смотрели, как березы зеленеют масляной краской на домашних картинах. В осенние дни мама почти не пела. Лишь изредка, когда дети уходили из дома, устраивала небольшие вокальные вечера. Исполняла мама и мужские партии: то сатаны, то шута, то проигравшегося офицера. То перевоплощалась в веселого парикмахера и кружила по комнате, повторяя одно и то же имя.

Как-то сын вернулся домой пораньше и застал маму поющей у закрытого пианино. “Мамуся, не надо сегодня петь”, — попросил он. Мама смешалась и вышла из комнаты. Сын прошел за ней, на ходу повторяя просьбу. На кухне мама достала из шкафа блюдо с орехами: сын увлекся ими и замолчал. Но вскоре чертыхнулся: скорлупа оказалась слишком твердой и он повредил зуб. Среди кухонной утвари начали искать молоток: мама заторопилась и опрокинула на пол большую деревянную кубатку с облупившимися краями. Крышка отлетела в сторону и ударила сына по ноге. Наконец молоток был обнаружен в деревянном, раскрашенном ящике для овощей. Молоток оказался ржавым, и сын в сердцах бросил его на блюдо, оно раскололось надвое, сын подхватил обе половинки и вместе с молотком швырнул в мусорное ведро. Потом он потоптался в коридоре, собираясь на вечернюю прогулку. Мама вышла проводить и еще долго спорила с сыном о погоде и теплой одежде.

В последний день года мама старела. Дети были заняты своими делами, всегда задерживались. Мама любила подавать все горячим, свежеиспеченным и ничего не делала заранее. Приняв поздравления, поговорив о том о сем, она спохватывалась, начинала готовить праздничный ужин. Был включен телевизор, и если пели арию, мама останавливалась, угадывала композитора, исполнителя и тогда шла на кухню.

Около двенадцати часов дочь сердито хлопала крышкой пианино и роняла на пол мамусины ноты. Всю ночь мама не могла уснуть, а чуть свет, потеплее одевшись, уходила из дома. Дети беспокоились, мерзли во дворе и, устав ждать, возвращались к своим занятиям. Мама приходила домой поздно и еще долго водила согнутым ключом в замке. Дети радовались и спешили забрать из ее рук тяжелые сумки. Мама приносила с собой новую книгу про животных, с обложки которой улыбались нарисованные кошки или собаки; вместе с дочерью читали несколько глав, и дочь так и засыпала с открытой книгой в руках.

К большому маминому юбилею начали готовиться еще с лета. Застеклили и перевесили дачный портрет, задвинули в другой угол стол, а программки и ноты разложили двумя кипками на гардеробе. Торжество растянулось на несколько дней. Мама много пела: в стену и дверь стучали неуснувшие соседи — приходилось понижать голос и продолжать исполнение уже без аккомпанемента.

Гасли и вновь зажигались по количеству прожитых мамой лет розовые короткие свечки на сладких кушаньях. Добавочный стол вышел за пределы гостиной и почти уперся в высокое коридорное зеркало, в котором отражался весь мамин праздник с пением и гостями. Не просто было обогнуть этот стол, и виновница торжества каждый раз просила сидящих с краю немного подвинуть мебель.

Дети преподнесли мамусе отрез шерсти в разноцветные зигзаги и ромбики. А поверх материи положили картонную открытку с изображением трех разудалых зайцев, тащивших огромную, похожую на бревно морковь с возгласом “Поздравляем маму!”.

И еще придумали игру. Например, мама голосом задавала музыкальную тему, потом останавливалась и говорила: “А теперь та же мелодия в исполнении маминого сына” — или: “...в исполнении маминой дочери”. И нужно было, не теряя времени, воспроизвести услышанный мотив. Сын на первых порах получал задание попроще, но все равно сбивался с ритма, фальшивил, и его заставляли повторять мелодию до правильного звучания. Когда сын выравнивался, мама усложняла тему, и в пение включалась дочь. Она точно следовала маминому мотиву, но не любила грустных мелодий и часто просила мамусю переменить задание. Мама сердилась, перескакивала с темы на тему, путалась, и дочь с удовольствием исправляла ошибки в ее исполнении. Скоро все темы становились знакомыми, и дети, не дожидаясь маминого приглашения, начинали петь вместе с ней.