Две сравнительно недавних критико-публицистических статьи: Аллы Латыниной “Патент на благородство” (“Новый мир”, 1993, № 11) и Натальи Ивановой “Сладкая парочка” (“Знамя”, 1994, № 5). В них речь шла не столько о литературе, сколько о той ситуации, в которой оказалась русская литература с наступлением эпохи рынка. Связанная своей духовной традицией, литература отказала в выдаче “патента на благородство” новой российской буржуазии, считала полтора года назад Алла Латынина. Пути литературы и капитала вновь разошлись; писатели не обратили внимания на новый тип российского капиталиста либо показали его в пародийном ключе, как это сделал, например, Бахыт Кенжеев в романе “Иван Безуглов”. В статье Н. Ивановой вопрос был иной. А все ли в порядке с “патентом на благородство”... самой новой литературы? Не наступила ли сейчас (цитирую ее слова) “эпоха литературного разврата”, когда главной целью писателя стало не создание произведения, но выставление напоказ и таким образом продажа своего писательского “имиджа”?
Впрочем, Наталья Иванова не стала делать выводы из своих наблюдений. Их с лихвой сделал Вяч. Курицын (статья в “Литературной газете” от 24 августа 1994 года). Хватит русской словесности корчить из себя тургеневскую барышню! Писателям все равно придется научиться себя подавать и продавать! Это, может быть, неприятно, но такова истинная реальность. Мы хотели как лучше, а получилось как всегда. И наконец, в газете “Сегодня” от 6 декабря напечатана беседа с редактором журнала “Знамя” Сергеем Чуприниным. Он попытался мирно развести в стороны два понятия: литература рыночная и литература литературная. Первая живет по своим законам в коммерческих издательствах и не обязана признавать морально-эстетические требования так называемой “высокой литературы”. Вторая обрела свой дом в толстых журналах вроде “Знамени”, “Нового мира”, “Октября”, “Волги” и т. д. Они образовали своего рода Клуб или Академию со своими экспертами в лице редакторских коллективов и стали аналогами Третьяковки и Большого театра. Все в порядке. Есть две культуры в национальной культуре.
Вот черты невольной дискуссии, возникшей в нашей прессе. Легко заметить, что при всей разности взглядов и темпераментов авторы, как заколдованные, постоянно возвращались к одной и той же теме: “легитимности”, или “подлинности”, нынешнего состояния литературы. И не важно, что одни всем довольны (или делают вид, что довольны), а другие в чем-то сомневаются. Важно, что тема нынче висит в воздухе. Нам все же придется решать хотя бы для самих себя: обладает ли сейчас “патентом на благородство” русская литература или она потеряла его в числе многих ценностей, которых лишилась страна?
Итак, есть ли законные основания в деятельности странной фирмы под названием “Новая Литература”, или служащие ее лишь создают видимость напряженной работы, в то же время со страхом поглядывая на дверь: а не явится ли вдруг финансовая полиция?
Часто слышишь: нынче хоть и тяжко, зато для писателя открылось множество путей и он сам волен выбрать, что делать, для кого и как писать. Да и жизнь наша стала хотя и ненадежной, зато многоликой, интересной. Не черно-белое упрощение, а цветущая сложность по Леонтьеву.
Оставим Леонтьева в покое — он о цветущей сложности говорил, а не о “смесительной” пестроте. Но, может, и в самом деле литература наконец получила возможность порезвиться, погулять на воле, поиграть мускулами, вздохнуть полной грудью? Ведь никаких же ограничений нет, даже нравственной цензуры! Отчего ж так невеселы лица моих коллег, отчего даже хорошие слова о преимуществе свободы перед тюрьмой звучат как-то невкусно, с натугой, вот именно — несвободно, как заклинание?
Давайте посмотрим на вещи просто. Никаких особенно новых путей в литературе не появилось. Как и раньше, выбор — один, а путей — два. Есть реальный книжный рынок, где тебя покупают либо нет, и есть заповедный мир так называемой “литературной” литературы, где ни о какой купле-продаже не может быть, конечно, и речи, но вовсе не потому, что населяющие этот мир люди напрочь лишены практических интересов, а главным образом потому, что заповедник и должен быть заповедником, а не местом свободной охоты, и только в этом качестве он может требовать для себя охранной грамоты от государства или молить о финансовой помощи разные коммерческие структуры.
О нашем журнальном “заповеднике” я писал в “ЛГ” от 11 января 1994 года. А теперь — о “диком лесе”.
Вот правда, с которой не поспоришь: сейчас издается громадное количество плохих и громадное количество превосходных книг. Тиражи первых, конечно, больше, чем вторых, но иначе и быть не должно. Не станем же мы возражать против большей тиражности газет в отношении к журналам на том лишь основании, что эстетическое качество текстов в журналах выше, чем в газетах.
Не нравится другое. Издательский рынок как бы то ни было отражает культурное лицо страны. Так вот, если судить по нашим книжным лоткам и магазинам, Россию населяют два племени: “эстеты” и “быдло”. Я в точности знаю, что это не так, исходя из примера хотя бы своих ближних и дальних родственников, которые ни быдлом, ни эстетами не являются. Но, видимо, господа издатели знают Россию как-то иначе, если без лишней головной боли поделили ее на две сферы влияния. Для “быдла” — пуговицы, булавки, дешевые колечки в виде дурно переведенных с неведомых оригиналов романов. Когда пытаешься разумом схватить принцип выбора этих вещей для перевода, понимаешь, что: а) как правило, господа издатели сами не знают иностранных языков и в выборе книг вынуждены доверять своим переводчикам; б) как правило, для переводчиков вся эта массовая литература представляется полным дерьмом и способом зарабатывать деньги, в том числе и для того, чтобы затем иметь возможность приобретать хорошие, “эстетские” книги.
Ибо в отличие от массовой книжной продукции “эстетская” литература, опять же как правило, настолько хороша, что язык не повернется что-либо возразить против ее издания. Чье сердце не охватит теплая волна при виде четырехтомника Гумилева, или трехтомника Георгия Иванова, или, наконец, волшебных “Образов Италии” Павла Муратова! Тем более что такие книги делаются обычно не из коммерческих соображений и согреты почти героическим пафосом их составителей и комментаторов, которые еще в застойные годы поклялись, если не вслух, то внутри себя, жизни не пожалеть на возвращение читающей России их запрещенных кумиров.
Возвращать, возвращать и возвращать! — заклинает глубоко симпатичный мне Сергей Федякин в “Независимой газете” в связи с изданием Георгия Иванова, — и тогда, быть может, очнется от обморока современная русская культура. Как я знаю, Сергей Федякин занимается изданием Василия Розанова. Не сомневаюсь, что когда он держит в руках свеженькие томики Георгия Иванова, то “сквозь магический кристалл” видит перед собой что-то иное: “Избранное”, а еще лучше Полное собрание сочинений своего любимого В. В.
Это пафос настоящего филолога! Но филолог не имеет права навязывать свой пафос всей жизни, всей культуре. В противном случае он встает как минимум на “ницшеанский” путь и как максимум на нормативный путь “соцреализма”. Сергей Федякин и другие героические филологи должны определиться, в качестве кого возвращается к нам, например, Василий Розанов. В качестве “наследия” (и тогда открыть или не открыть его книги — все равно что посетить или не посетить выставки живописи начала века)? Или в качестве “культурной инициативы” (и тогда нам, видимо, срочно надлежит вновь переболеть “розановщиной” со всеми вытекающими заманчивыми перспективами в виде декадентских “оргий”, метаний из христианства в революцию, из революции — в христианство и проч.)? В качестве кого возвращается в Россию Георгий Иванов? В качестве редкого по музыке и пластике стиха поэта-эмигранта, в самом начале пути “зарезанного цивилизацией, зарезанного без крови” (А. Блок), или же в качестве Великого Поэта, каким его сейчас только ленивый не величает (даже пресс-секретарь Президента Вячеслав Костиков на вечере памяти Иванова в ЦДЛ)? Если — второе, то я боюсь, что однажды мой сын-пятиклассник явится из школы с заданием учить наизусть не “Люблю грозу в начале мая...”, а:
Хорошо, что нет Царя,
Хорошо, что нет России,
Хорошо, что Бога нет... —
и эта бредовая ситуация станет итогом героических усилий наших филологов, которые, как известно, в России “больше чем” филологи.
В начале статьи я не случайно привел сравнение книжного рынка с диким лесом. Есть в нем какая-то ложная первобытность. Не важно, что именно предлагается первобытным людям: неизвестный Стивен Кинг или неизвестный Георгий Иванов. Важнее сам принцип отношения к читателю, выраженный в известном шлягере: “Завтра вы увидите то, что НИКОГДА НЕ ВИДЕЛИ”. Важно, что господа новые издатели, кажется, выступают в роли не то испанских конкистадоров, не то протестантских миссионеров и не знают, как видно, что Россия — это старая, старая, старая страна, а не девственное поле для рыхления культурной почвы. Если при невероятном книжном изобилии, которое мы имеем сейчас, простые люди задают вопрос: А ЧТО ЖЕ НАМ ЧИТАТЬ? — значит, не все в порядке в нашем королевстве. Если пестрые книжные лотки выглядят нормально в Москве, не слишком нормально в областных городах и вовсе чудовищно в районных центрах, — значит, культурное возрождение вновь грозит обернуться культурной судорогой. Если, как пишет в “ЛГ” Борис Екимов, в деревенских школьных библиотеках нет дешевых изданий “Бедной Лизы” и “Капитанской дочки”, — значит, в культурном отношении мы все еще топчемся на месте, а запущенная гигантская книгоиздательская машина пока работает на холостых оборотах.
Литературы для “быдла” и для “эстетов” явно не достаточно, да и вообще такое разделение надо признать ложным, оскорбительным для людей, а значит, в перспективе — коммерчески невыгодным. Не случайно, как заметил в той же “ЛГ” Владимир Коробов, резко падают тиражи книг, первоначально рассчитанных, казалось бы, на массовый спрос. Не случайно более хитрые издатели начинают выпускать Кочетова, Чаковского, Бабаевского. Еще немного — и они обратятся к современным писателям с просьбой дать им что-нибудь “человеческое”, “реалистическое”.
— Народ, па-машь, устал от этих кингов, от этих ерофеевых!
Что ответят на это новые литераторы? Запрутся в башне из слоновой кости или, того хуже, “пойдут в народ” с гордыней в душе, продолжая полагать себя все-таки “эстетами”, а людей — все-таки “быдлом”?
— Мы, па-машь, так пишем! Не можем иначе!
“Патент на благородство” — это важно. Но кроме него есть и такая банальная вещь, как “право на гражданство”. Я боюсь, что новая русская литература может лишиться этого права значительно раньше, чем новая российская буржуазия получит наконец свой “патент”.