РУССКАЯ КНИГА ЗА РУБЕЖОМ

РУССКАЯ КНИГА ЗА РУБЕЖОМ

Герой этой книги — столь яркая и маркированная фигура, что всякое свидетельство его или о нем, даже на фоне переизбытка сегодня таких свидетельств, сразу задерживает на себе взор. В данном случае внимание привлекает и имя автора книги, Александра Вадимова (Цветкова), исследователя-энтузиаста, недавно ушедшего от нас после долгой и мучительной болезни и героически трудившегося над избранным предметом до последнего дня. Свою недолгую жизнь — а умер он на двадцать восьмом году от роду — он посвятил русскому философу: организовал первый в России музей Бердяева, тщательно собирая и описывая экспозиционную коллекцию, занимался текстологическим анализом, работал над изданием бердяевских сочинений, наконец, охотно делился своими недюжинными знаниями.

Автор успел увидеть свой труд вышедшим в свет, труд, представляющий собой первый том задуманного жизнеописания, но не успел дописать второго тома, который мог бы иметь подзаголовок: Франция. Туму предпослано посвящение: “Светлой памяти протоиерея Александра Меня”.

В книге решается двуединая задача: описать по возможности полнее жизнь Бердяева, и так, чтобы из этого повествования вставала его живая личность; передать через повседневные факты биографии запечатленный в них облик философа, ибо в реакциях личности на самые будничные вещи, в его обращении с близкими, встречными и поперечными она не меньше рассказывает о себе, чем в откликах на события эпохи. Как Достоевского мы ценим и любим в том числе и за то, что он из чувства чести взял на себя тяжкий груз долгов своего покойного брата, также и личность Бердяева вырастает в наших глазах, когда мы узнаем из книги не столь уж известный факт о его готовности отказаться от доли наследства в пользу брата и его семьи. Или вот другой характерный эпизод, затерявшийся в анналах “Киевской газеты” и извлеченный на свет А. Вадимовым, он тоже заставляет вспомнить Достоевского с его страстной отзывчивостью на попрание человеческого достоинства. Бердяев выступает в газете с открытым письмом “Вопрос чести” в защиту человека, покушавшегося на жизнь своего жестокого оскорбителя, и доказывает, что случай этот “менее всего подходит” под категорию “уголовного преступления”, что “тут глубокая трагедия” оскорбленной личности.

А вот история, рассказанная Б. Зайцевым, о том, как Бердяев “взбеленился” и набросился на своего коллегу по Лавке писателей за какую-то его неуместную игривость, а потом, смущенный, пришел просить прощенья. “Это в его духе, — заключает воспоминатель. — Натура прямая и благородная, иногда меры не знающая”. И в другом месте подтверждается то же: “Николай Александрович мог приходить в ярость, мог хохотать, но этого тайного, тихого (подчеркнуто мной. — Р. Г.) фанатизма в нем не было”. Прямодушие, горячность (неодобрительно именуемая сегодня эмоциональностью), крупность натуры Бердяева оттеняется в данном случае на фоне скрытного, упрямого характера его супруги.

По ходу чтения книги мы понимаем, что крупный человек не только раскрывается в повседневных мелочах, но своим присутствием и поведением творит из текущей действительности крупные события. Он баламутит ее фальшивую гладь, обнажает ее русло, а иногда и меняет течение.

Январь 1919-го, водворение новой рутины, страшного распорядка вещей. Союз писателей, нужно почтить вставанием память убиенных революционеров К. Либкнехта и Р. Люксембург. Бердяев один остался сидеть, в первом ряду... Он перекрашивает “карту будней”: в Лавке писателей все торгуют, а Бердяев главным образом философствует.

Жизнеописание Бердяева опирается на его философскую автобиографию “Самопознание”, но дополнительно охватывает массу разнородных источников: воспоминаний, архивов, писем, протоколов допросов и устных свидетельств. Книга изобилует фактическими деталями, которых так не хватало прежде для связного представления о жизненной канве и которые помогают уяснить и общественную эволюцию, и ход философского творчества Бердяева. Есть факты совершенно новые.

Мы узнаём из книги Вадимова о первом, написанном, очевидно, в 1897 году, “самостоятельном, законченном и относительно объемном произведении” философа “О морали долга и о морали сердечного влечения”, которое было изъято у его автора при аресте и затем пропало. Узнаём и о первых, доселе неизвестных публикациях Бердяева — появившихся в мае 1898 года в журнале “Мир Божий” двух рецензиях на книги Б. Поллока “История политических учений” и Г. Ольденбурга “Будда, его жизнь, учение и община”. Приводится описание атмосферы на заседании Религиозно-философского общества в 1909 году в Петербурге, где Бердяев выступал с докладом. Он чувствует отчуждение от ближайшей ему петербургской среды с ее оккультно-мистическими воспарениями. И цитируемое далее письмо с признанием философа: “Во мне образуется и крепнет чувство христианской церковности и чувство рыцарства по отношению к Христу” — сразу объясняет, чту дает крепость человеку в его противостоянии модным завихрениям. Многозначительно звучит для нас свидетельство М. В. Сабашниковой-Волошиной, передающей впечатление немецкого журналиста Пауля Шеффера, посетившего послереволюционную Москву и побывавшего также на философских “вторниках” у Бердяева: “Вы сами не знаете, в каком духовном богатстве вы здесь, в Москве, живете...”

Таких открытий для читателя, и не новичка, а достаточно подготовленного знакомством с “Самопознанием” и текущей литературой о Бердяеве, немало.

Но есть и досадные недоговоренности, дефицит авторского комментария. Без сомненья, интересно узнать об анкете журнала “Mercure de France”, предложившего Бердяеву, среди других европейских интеллектуалов, вопрос: “Присутствуем ли мы при разложении или при развитии религиозной идеи в современном человечестве?” Однако самого главного — ответа на этот существенный вопрос, хранящегося во французском журнале начала века, мы не узнаём, на него нет даже намека. Далее. Если уж цитируются воспоминания А. Белого и Б. Зайцева о скандале в Московском литературно-художественном кружке между Белым и неким беллетристом, то описания одной механической стороны дела — шума и жестикуляции, без объяснения, о чем шум, — согласитесь, мало. Это что-то вроде немого кино без титров. Если говорится, что “свидания и новые разговоры” между Мережковскими и Бердяевым в Париже в 1908 году “не ладились”, и чем дальше, тем больше, то еще важнее для читателя было бы узнать, в чем суть этих разногласий, закончившихся “полным разрывом”, но таких разъяснений нет. Сообщается, что такого-то числа после чтения доклада о Гюисмансе у Бердяева “была битва со Столпнером”, докладчик “возражал с большим подъемом”, — но ни слова о предмете “битвы” и сути спорщицкого воодушевления.

Та же таинственность сохраняется в отношениях Бердяева с “путейцами”, весьма значимых для обеих сторон и в свое время нашумевших. Цитируется: “С Булгаковым встретились хорошо, и он дружественно настроен после нашей переписки”. И рядом, без перехода, выдержки противоположного толка о “все обостряющихся спорах” между Бердяевым и Булгаковым. Но и дружественность переписки, и обострение споров равно остаются покрыты туманом. А вот из письма Бердяева другая загадка: “Философов был разъяренный” (чем?), “общение с Мережковскими невозможно” (почему?). Кто такая “В. С.”, кто “модный адвокат”?

Из всех этих примеров авторской скупости вовсе нельзя, однако, вывести, что таков принцип, положенный в основу книги, ибо в других ее местах, напротив, подробно излагается и содержательная сторона дела, часто с опорой на текст “Самопознания” (как, например, при описании сектантского учения “бессмертников”).

Встречаются в книге и дефиниции — по касательной к предмету, как в случае с газетой “Утро России”: ведь важно не то, что она “московская”, а то, что она правокадетская. Еще меньше можно согласиться с характеристикой изданий так называемого “Христианского братства борьбы” как “полноценного преемника” “Вопросов жизни”, хоть бы и “в их общественной части”, поскольку “Братство” в отличие от идеологов “Вопросов жизни” проповедовало революционное насилие (вопреки объявленному христианству).

Тем не менее все эти несовершенства (а где их нет?!) не меняют первоначальной оценки: эта книга — подвиг служения боровшегося со смертным недугом человека. А что может быть выше этого?!

И конец ее — делу венец — великолепный. И провиденциальный для понимания дальнейшей судьбы Бердяева, высылаемого за границу. Это — из рассказа Е. Рапп, плывущей на “эмигрантском” пароходе, о птице, которая сидела на мачте в продолжение всего пути, по поводу чего капитан заметил: “Это необыкновенный знак”.