"Знамя", № 7 за прошлый год. Статья Владимира Иваницкого “Эпоха новой анонимности”. Статья, в общем, о культуре, о ее нынешней и грядущей жизни. Есть мысли весьма любопытные, однако все тонет в безвкусном, наукообразном языке, в наспех, наобум подобранных цитатах (Ясперс, Ренуар, Мандельштам, Соколов, Стендаль, Мачадо, Герцен, Ранке, Блок), которые так и хочется высыпать из статьи на стол, разложить на кучки, привести в порядок, а лишнее возвратить автору с поклоном.
Впрочем, и язык и цитаты — дело личного вкуса. (Хотя перед чтением Вл. Иваницкого я читал “Статьи по духовной культуре” крупнейшего русского этнографа и филолога XX века Дмитрия Константиновича Зеленина, вышедшие в издательстве “Индрик”, и поражался, как стилистически ясно и просто писал он о самых, казалось бы, сложных научных вопросах.) Я же благодарен Вл. Иваницкому за то, что в его статье мелькнуло наконец определение, которое я сам давно подыскивал и которое, увы, так и не пришло мне на ум.
Но — по порядку. В конце статьи Вл. Иваницкий удостоил и литературу своим взглядом и, между прочим, заметил, что сейчас “наиболее популярны две точки зрения. По первой — литература стремительно приватизируется, возвращается к себе, отходит от идеологической сверхценности и профетизма (и слава богу), становится человеческой, нормальной. Она, конечно, теряет в масштабе, зато приобретает в естественности, человечности, просто в правдивости, а главное, в свободе. Литература была и будет частным делом, и писаться она станет просто из любви к ней, из интереса, игры и удовольствия.
По второй — необходимо посыпать себе голову пеплом — тосковать о “великой русской литературе” и бороться с ее врагами, по более мягкому варианту — скорбеть о “смерти искусства”, стремясь что есть силы создать историософское Пророчество, поднимающее дух народа (более жестко — поднимающее на борьбу), или, уж если ничего другого не остается, использовать дар слова напрямую, возвращая литературу ко временам устного существования”.
Здесь все как будто верно в целом и — ложно по частностям, что заставляет усомниться и в целом. Да, две точки отсчета существуют. Два вектора, два силовых поля, которые определяют внутреннее культурное самочувствие нынешних писателей и заинтересованных в судьбе литературы читателей. Понятно, что симпатии Вл. Иваницкого на стороне первого лагеря. И каким бы объективным он ни старался выглядеть, язык выдает его с головой.
Посудите сами. Итак, писатели, отказавшись от мифа о великой русской литературе (кстати, эти слова совсем не обязательно ставить в кавычки), по Иваницкому, создают литературу и “нормальнее” и “человечнее”, чем та, что была прежде. Это я слышал не только от Иваницкого. Про это мне прожужжали уши и Вайль, и Генис, и Парамонов, и Курицын. Здесь логика проста: демократия скучна, но человечна, а диктатура жутко интересна, но жестока. Вот и выбирай. Когда этот выбор мне навязывают в области политической, я смиряюсь, выбираю, конечно, демократию. Но когда этот выбор мне навязывают в области литературной, мне хочется топнуть ногой.
Такое впечатление, что все новые критики, которые охотно говорят о преимуществах “демократической” литературы перед “имперской”, являются наследниками не то Ленина, не то Луначарского. Империя — имперская литература, демократия — демократическая литература. На самом деле все это фикции. На самом же деле “имперская литература” — это такая литература, которая была бы желательна для империи в идеальном, беспримесном выражении. Для идеальной Российской империи было бы желательно, чтобы все писатели походили если не на Кукольника, то на Карамзина. Заметьте, это была бы отнюдь не самая плохая литература, но, конечно, смешно сравнивать ее с той, что мы имели в действительности.
Конечно, для демократии, в ее опять-таки идеальном выражении, желательно иметь такую литературу, идеальный образ которой часто живописует в своих статьях, например, П. Вайль. Не могу сказать, что это была бы дурная литература. В ней место Кукольника в имперском варианте, видимо, занял бы Сергей Довлатов, идеальный писатель для идеальной демократии “по Вайлю”. И все равнялись бы на него и писали нормальную, человечную прозу, немного смешную, немного драматичную, немного эстетскую, в общем, “теплую”.
Но этого нет. Вместо нормальной, человечной литературы российская демократия выбросила наверх Пригова и Вик. Ерофеева. Разумеется, они — только знаки общей ситуации в новой литературе, когда даже писатель старой закалки, Владимир Маканин, после человечнейшего (хотя, очевидно, еще “имперского”) рассказа “Ключарев и Алимушкин” пишет куда менее человечную вещь “Сюр в пролетарском районе”, а затем — “Стол, накрытый сукном...”, где человечность можно угадать, лишь памятуя о “старом” Маканине — о “Прямой линии”, “Отдушине”, “Антилидере”. Когда талантливая Петрушевская явно боится “отстать” от менее талантливой Нарбиковой — например, кое в каких “животных сказках”. Когда отличный новеллист Анатолий Курчаткин, автор рассказов “Сверчки” и “Полоса дождей”, пишет роман “Стражница”, эдакое псевдофрейдистское сочинение с постмодернистскими потугами, о котором даже сочувственная писателю критика ничего сочувственного сказать не могла.
И здесь мы переходим ко второй части цитаты из Иваницкого. Да, есть и вторая точка отсчета, и лично я имею честь на ней стоять. Только непонятно, зачем Вл. Иваницкий предлагает мне сыпать пепел на голову. Я, слава богу, не азиат, а европеец. Мне повезло родиться в одной из культурнейших европейских стран, России, которая волей судеб оказалась в горькой, трагической ситуации в XX веке, но вовсе от этого не утратила волю к культуре, а, быть может, как раз напротив... Я думаю, Вл. Иваницкий это прекрасно знает, как и то, что скорбеть о “смерти искусства” в России принято со времен еще Баратынского, если не раньше; что скорбеть и тосковать о потере идеала — это и есть нормальное свойство художнической натуры; что, напротив, вялое признание за литературой частной, ни на что не претендующей роли есть признак культурной импотенции; что наличие “вражды” в культуре есть, пожалуй, самое верное свидетельство о том, что она еще жива.
Гораздо интереснее прогнозы Вл. Иваницкого. Здесь он пишет: “...мы увидим борьбу между двумя процессами. С одной стороны, диссоциации и мутации, когда можно будет ожидать отечественную помесь Борхеса с Джойсом, Кафки с Омаром Хайямом, Лескова с Аленом Роб-Грийе. С другой — противоположная линия будет прилагать усилия по всемерному дистанцированию от влияний с целью создания если не “мононационального мифа”, то по крайней мере некоего пуризма. Судьба этого второго процесса будет прямо зависеть от того, насколько глубоки окажутся искания пуристов и насколько их сознание будет способным к неформальному, открытому мышлению, а не замкнется в голом отрицании”.
Вот это по-нашенски! “Борьба”, “линия”, “усилия”, “искания”, “цель” — какие все славные, упругие, культурные слова! За это можно простить и определение, которое едва ли покажется приятным тем, кто стоит на второй точке зрения. ПУРИСТЫ. ПУРИТАНЕ... Впрочем, почему бы и нет? Откроем словарь иностранных слов:
“ПУРИЗМ (лат. purus — чистый) — 1) стремление к чистоте и строгости нравов, иногда показное; 2) излишне строгое стремление очистить язык от иноязычных элементов, неологизмов или от слов и выражений, имеющих вульгарный оттенок”; “ПУРИТАНЕ — сторонники строгого образа жизни, строгих нравов”; “ПУРИТАНСКИЙ — отличающийся строгим, аскетическим образом жизни”. Остается соединить все это вместе, спроецировать на культурное самочувствие жителя России конца XX века — и получаем примерный образ будущего ПУРИСТА, который мне, например, весьма симпатичен.
Я предпочел бы назвать его ОРТОДОКСОМ (по-гречески orthos — прямой, верный), но, если Иваницкий настаивает, готов согласиться на ПУРИСТА. Вот черты этого славного товарища, каким я представляю его в близкой мне области литературы.
Он молодой, веселый. Иногда любит выпить. Водки. Чистой. Нервная гримаса на его лице случается только при словах “лизинг” и “консалтинг”, а также при виде двадцать пятой книжки Владимира Сорокина. Последнего он не станет читать не потому, что по вкусам своим “реалист”, а просто по брезгливости.
В известной степени этот молодой человек — страшный сноб и эстет. Чтение Аксакова, Лескова, Шукшина для него именно высокое эстетическое наслаждение, а все новейшие игры в словесность отвращают его слишком явной эстетической нечистотой и без-образием в точном смысле. А поэтому если этот молодой человек и решится стать писателем, то отмерит семь раз, чтобы не оказаться в дураках и не стать противным себе. Писательство для него не “игра”, не “удовольствие”, а служение тому, что он сам почитает высоким и священным. Вслух, впрочем, он этого не скажет. Боится пошлости.
И еще — самое главное. Этот молодой человек, не зануда и не моралист, тем не менее, не будет “плюралистом”. Ни в коем случае! Здесь и проявится его “ортодоксальность”, то есть искреннее убеждение в том, что его мысли, его вкусы, его мнения причастны истине, а все противоположное — ошибочно. Нам пока трудно смириться с тем, что подобное умонастроение и будет самым верным признаком окончательной победы свободы; мы все еще приноравливаемся к свободе, а не живем в ней. По поводу формулы Вольтера: “Я готов положить голову за то, чтобы враг мой свободно высказывал свое мнение” — новый молодой человек скажет: “Зачем же так высокопарно? Врага надо любить не “демократически”, а по-человечески, по-христиански! Голову же лучше сложить за свои, а не чужие мнения”. Он предпочтет этой формуле простые слова Конст. Леонтьева, высказанные им в письме к К. А. Губастову: “Варька затапливает камин и садится разливать мне чай... Я беседую с ней о деревенских делах и отчасти о войне... Она спрашивает: “а греки за нас?”... Я говорю ей: “Бог за нас, и все будут за нас, а кто не за нас, тому будет худо...”
В этой фразе нет агрессивности. Есть правильная и нормальная вера в истинность своего убеждения и готовность взять ответственность за него, не перекладывая ее на чужие плечи.
Конечно, мой портрет нового пуританина — это лишь схема, вернее, даже шарж. Но я убежден, что Вл. Иваницкий по существу прав: в ближайшее время движение новых пуритан будет набирать обороты. Это будет нормальная реакция на культурные искажения, которые принесла с собой российская демократия. В частности в литературе — реакция на “помесь Борхеса с Джойсом, Кафки с Омаром Хайямом, Лескова с Аленом Роб-Грийе”. Не обойдется и без крайностей, даже нелепостей, даже комических нелепостей, но и они будут естественны с культурной точки зрения, как бороды и красные рубахи молодых славянофилов.
Правда, возможен и другой вариант. Российская демократия не сможет обеспечить минимум стабильности в стране, без чего невозможно полноценное развитие культуры. Что ж, тогда вместо молодых симпатичных пуритан и ортодоксов с университетскими дипломами и царем в голове явится нечто иное...
Не явится. Бог за нас!