Оппозиционеры, но не карбонарии

В название автор вынес знаменитую фразу из речи П. Н. Милюкова (Лондон, 1909 год), заявившего, что, пока в России существует конституционная монархия, “русская оппозиция останется оппозицией Его Величества, а не Его Величеству”. Под это определение, если трактовать его достаточно широко, подпадают и главные герои книги, составлявшие такого рода оппозицию при Александре I, равно чуждые и мечтаниям декабристов, и идеалам аракчеевщины. Это прославленные генералы, участники великих войн начала XIX века, любимцы армии, элита русского общества того времени: М. С. Воронцов (светлейший князь, командующий русским оккупационным корпусом во Франции в 1815 — 1818 годах, впоследствии наместник Кавказа, сложнейшая фигура, отнюдь не умещающаяся ни в пушкинскую эпиграмму о “полуподлеце”, ни в тот образ, в каком он предстает на страницах “Хаджи-Мурата” Толстого; кстати, именно Воронцов при эвакуации Москвы в 1812 году сделал то, что в “Войне и мире” делают Ростовы, — снял с подвод собственное имущество, чтобы разместить раненых), Д. В. Давыдов и А. П. Ермолов (эти два имени в комментариях не нуждаются), А. А. Закревский (в 1812 году директор Особенной канцелярии при военном министре, то есть глава русской разведки, позднее генерал-губернатор Финляндии, министр внутренних дел и московский генерал-губернатор), П. Д. Киселев (фаворит двух императоров, освободитель молдавских крестьян, в 18З^[5] году подготовил проект крестьянской реформы, проваленный окружением Николая I) и, наконец, И. В. Сабанеев (этот рано и незаслуженно, как доказывает М. Давыдов, забытый человек был любимцем Суворова и Кутузова, одним из самых образованных и гуманных генералов русской армии).

Итак — фельдмаршал (Воронцов), четыре полных генерала и генерал-лейтенант (Денис Давыдов). Один аристократ и миллионер, остальные — выходцы из среднего дворянства, главным источником дохода которых было служебное жалованье. Старший из них (Сабанеев) родился в 1772 году, младший (Киселев) был на шестнадцать лет моложе. Тем не менее по воспитанию и мировоззрению все шестеро принадлежали “веку Екатерины”. Оттуда, из этого легендарного золотого века русского дворянства, линия преемственности тянулась ко “дням Александровым”, но после победы над Наполеоном она трагически раздвоилась: от потемкинских деревень — к военным поселениям, от эпикурейского вольнодумства — к Сенатской площади. Герои книги М. Давыдова, сохраняя в себе синкретизм ушедшей эпохи, так и не слились окончательно ни с одной из этих двух ветвей.

Автор характеризует их как “первых лишних людей русского XIX в.”. Они могли стать опорой Александра I, если бы после 1815 года тот продолжил начатые им реформы, но, как известно, маятник качнулся в другую сторону. В то же время их оппозиционность режиму, в котором на первые роли вышли Фотий и Аракчеев, была не столько социальной, сколько личной, а фронду и революционность всегда разделяет большее расстояние, чем лояльность и фронду. Советская историография предпочитала сокращать первое и увеличивать второе. Хотя в число “важных государственных лиц”, на чье сочувствие и, возможно, содействие рассчитывали декабристы, наряду с Мордвиновым и Сперанским входили Ермолов, Закревский, Киселев и Воронцов, для них же самих это было абсолютно исключено. Если, скажем, Н. И. Тургенев считал, что высшее проявление народного духа и любви к родине не только в сопротивлении иноземной агрессии, но и в борьбе с деспотизмом, то Ермолов никогда не подумал бы сравнить 1812 год с какими бы то ни было попытками насильственного изменения существующего строя.

Отчасти судьба героев книги М. Давыдова напоминает судьбу сегодняшних шестидесятников, которые, не отрицая основные ценности системы, требовали их очищения и в определенный момент готовы были на сотрудничество с властью, пожелай та ими воспользоваться. Кого-то из них система отбросила (как Ермолова), кого-то перемолола и приспособила к себе (как Закревского), а те из шестидесятников, кто с огромным опозданием все-таки был призван к управлению страной, очень скоро оказались сметены новым поколением политиков (как то произошло с Киселевым уже при Александре II). Эта аналогия столь же соблазнительна, сколь и условна (история глубже любых аналогий), и нужно отдать должное М. Давыдову: при всей своей откровенной современности и полемичности он избегает такого рода прямых сближений, дающих, в общем-то, лишь иллюзию понимания.

Собственно говоря, основная концепция книги выражена автором предельно просто: “Ставить наших героев и им подобных перед дилеммой: либо Тайное общество (не говоря уж о цареубийстве), либо “передние” Аракчеева, все равно что предложить человеку на выбор застрелиться или принять яду, когда у него есть возможность просто выйти вон в любую дверь”. М. Давыдов стремился передать многовариантность жизни, в которой человек способен сохранить достоинство, необязательно уходя при этом в так называемую “частную жизнь”, и тут начало XIX века не слишком отличается от конца XX. В книге сочувственно цитируются слова Сперанского о том, что в стране есть только два сословия — “рабы государевы и рабы помещичьи”, то есть дворяне и крепостные крестьяне, и “первые называются свободными только в отношении ко вторым, действительно же свободных людей в России нет, кроме нищих и философов”. Вместе с тем автор показывает, что присущее его героям (прежде всего, конечно, Ермолову) понятие личной чести — это иное обозначение того самосознания личности, которое позднее будет названо внутренней свободой: оно позволяет человеку оставаться в гармонии с самим собой под прессингом жестких внешних обстоятельств. Ведь честь никак не равнозначна гордыне, напротив, она предполагает систему строгого, порой трагически безысходного самоограничения (в этом, между прочим, своеобразный оптимизм книги, посвященной не самым светлым временам в истории России).

К счастью, работу М. Давыдова невозможно свести к набору каких-то сугубо социальных схем. Этому противоречит и то обстоятельство, что шестеро главных ее героев составляли, как выясняется, одну компанию: судьба свела их еще в юности на полях сражений (по словам одного из них, они “познакомились... не в передних и не на вахтпараде”), и им удалось надолго сохранить дружеские отношения. Свидетельство этой дружбы — их многолетняя переписка. Они располагали уникальной возможностью писать друг другу все, что вздумается: должность дежурного генерала Главного штаба, занятая в 1815 году Закревским (он же взял на себя роль объединяющего центра всей разбросанной от Тифлиса до Варшавы компании), позволяла ему и его друзьям отправлять письма с самыми надежными почтальонами — фельдъегерями (“Я буду писать также и по почте... разумеется, не на крепком бульоне” — так один из шестерых обозначил будущую “проблему достоверности и репрезентативности эпистолярных источников для того времени”). Кажется, не будь этой замечательной переписки, не было бы и самой книги.

Автор принадлежит к числу тех историков, для кого источник — это не инструмент, используемый при возведении научных концепций, а почва, из которой они прорастают, сохраняя взятое у нее тепло. С одинаковой тщательностью в книге рассматривается все, что представлялось важным для наших героев и чему они посвящали свои письма. А в них с равной степенью заинтересованности обсуждались вопросы, кажущиеся нам ныне несоизмеримыми: политика России на Кавказе и создание в армии ланкастерских школ взаимного обучения, дарование Польше конституции (Ермолов и Закревский против, Киселев и Воронцов за) и недостаток образованных офицеров, крепостное право и право командующего корпусом вносить некоторые изменения в солдатскую форму одежды, военные поселения (оказывается, вопреки легенде многие либерально настроенные современники осуждали их не из общегуманных, а прежде всего из сугубо экономических соображений) и денежные дела. Примечательно, что, хотя пятеро из шестерых были людьми небогатыми, тут они проявляли крайнюю щепетильность: к примеру, Денис Давыдов, решив жениться и получив в связи с этим от Александра I “аренду в шесть тысяч рублей”, счел долгом отказаться от нее, когда свадьба расстроилась. Разумеется, все это можно сложить в пирамиду, где основание — вопросы, так сказать, низкие, а вершина — проблемы наиболее исторически значимые, но в таком случае исчезнет то, что составляет едва ли не главное обаяние книги, — ощущение нерасчлененного “шума времени”. Несомненно, авторский монтаж, и весьма искусный, здесь присутствует, но цель его как раз в том, чтобы усилить это ощущение, создать “эффект калейдоскопа”, когда каждый следующий узор вбирает в себя элементы предыдущего и в то же время нет и не может быть какого-то одного, соединяющего в себе все остальные.

Думается, автором двигал тот единственный импульс, который и создает настоящего историка, — вполне иррациональная любовь к определенной эпохе и определенным людям, если и способным объяснить что-то в нас самих, то лишь в силу этой изначально бескорыстной любви. Разумеется, когда по поводу Ермолова, сказавшего, что на Кавказе “и добро надобно делать с насилием”, М. Давыдов замечает: это любимый тезис российских реформаторов, а по сути дела — парафраз идеи о том, что цель оправдывает средства, современные аллюзии не могут не возникнуть. Но возникают они, повторяю, не как результат сознательно творимой аналогии, а как производное того естественного для историка мироощущения, которое лучше других выразил еще Плутарх: он полагал, что в самом богатстве своих сущностей история находит щедрый источник для созидания подобий.