Уважаемая редакция!
В восьмом номере вашего журнала за 1994 год появилась рецензия Алены Злобиной на две книги, связанные с судьбой выдающейся русской поэтессы Анны Барковой (А. Баркова, “Избранное”. Из гулаговского архива. Иваново. 1992; Леонид Таганов, “„Прости мою ночную душу...””. Книга об Анне Барковой. Иваново. 1993).
Сейчас Москва наконец откликнулась на неоднократные пожелания издать поэтессу в столице: сдан в печать двухтомник Барковой “Сочинения”. Его вызвалось довести до читателя историко-литературное общество “Возвращение”. Предисловие к этому двухтомнику, вероятно, будет интересно для читателей “Нового мира”, так как здесь много места отведено полемике с новомирским критиком, который, на наш взгляд, творит новый, и весьма губительный для творчества Барковой, миф.
Думаю, что спор о поэтессе может стать знаком живого внимания к ее уникальному таланту, и тем самым мы в какой-то мере вернем долг человеку, чье имя на долгое время было вычеркнуто из русской литературы.
Л. ТАГАНОВ.
Даже сейчас, когда мы уже немало знаем о жизни и творчестве Анны Барковой, это имя еще не нашло подобающего ему места в истории русской литературы. Причина тому — поразительная своеобычность, независимость личности поэтессы, не желающей вписываться в какой-то определенный ряд современных умозрений. Она по-своему интересна “демократам” и “консерваторам”, неозападникам и неославянофилам. Но что-то мешает партийно-групповому сознанию, какой бы ориентации оно ни придерживалось, воспринять ее полностью своей. Слишком уж она сама по себе. Слишком личностна.
Казалось бы, совсем недавно один из наших критиков наконец-то разгадала тайну Барковой, воскликнув: “Фанатик скептицизма!” Найденная формула была подкреплена соображениями о тотальном отрицании поэтессой всего и вся, о сатанеющей душе, которая сама кидается в когти дьявола, о Зле, обороняющемся против зла, и т. д. В качестве вывода значилось: “...ни в Бога, ни в добро, ни в идеалы Анна Баркова не верила, перепроверив их логикой; оттого-то вечные антагонисты у нее сменили окраску: вместо битвы света и тьмы — борьба ослепительного мрака со скучной и скудной серостью”. Боже мой, неужели так проста тайна поэта?! Боюсь, что на наших глазах рождается новый миф о Барковой, отлучающий ее (в который раз!) от большой литературы. Ведь если она вся от дьявола, от сатанеющей души, то о каком высоком духовном смысле ее поэзии можно говорить?
Но против новых мифов о Барковой протестует прежде всего сама поэзия Анны Барковой. В ней, конечно же, мы расслышим и сатанинский смех, и резкое чертовское “нет” в адрес многих устоявшихся истин. Да и как иначе, если в одном из стихотворений Баркова прямо пишет, что в детстве пожатием руки благословил ее на дальнейшую жизнь сам Князь тьмы... Есть, однако, в поэзии Барковой и другое. Тоска по Божескому, истинно человеческому. Слова благодарности тому, кто проник сквозь “тягостные тучи” и рассеял дремучий сон души:
К тебе навстречу с робостью иду
И верую, что есть бессмертья знаки.
И если по дороге упаду,
То упаду под светом, не во мраке.
Эти поздние стихи Барковой — своеобразный катарсис всего ее творчества, главное в котором — терзания раненого сердца, судороги души, готовой, кажется, вот-вот признать свое поражение перед тьмой, но в каком-то последнем усилии все-таки прорывающейся к свету.
А начиналось все с Иваново-Вознесенска, черного фабричного города, где она родилась в 1901 году, где прошли ее детство и юность. Через всю жизнь пронесла Баркова горькую память о “мутной избе”, в которой ей довелось встретить начало жизни:
Городская изба, не сельская,
В ней не пахло медовой травой,
Пахло водкой, заботой житейскою,
Жизнью злобной, еле живой.
Что поддерживало ее тогда? Что не дало бесследно раствориться в унылой повседневности российских буден? В первую очередь — натура, характер, изначальная внутренняя сила, заложенная в ней. “С восьми лет, — запишет впоследствии Баркова в своем дневнике, — одна мечта о величии власти через духовное творчество”. Девочка из “мутной избы” тянулась к культуре, к Достоевскому, Ницше, Эдгару По...
Очень рано обозначается центральная коллизия жизни и творчества Барковой: злой здешний мир и тайное подвижничество души, являющейся основной ценностью человеческого существования.
На какой-то миг, в революционные годы, Барковой покажется, что наконец-то душа и повседневность слились в нечто единое. Запреты сняты. Все дозволено... Тогда-то и будет ею создана “Женщина” (1922) — одна из самых странных, косноязычных книг в поэзии того времени. Книгу заметят. А. В. Луначарский напишет к ней восторженное предисловие. Найдутся и ругатели. Но вряд ли кто поймет “Женщину” до конца. Что-то было в этой книге “поверх барьеров”, поверх самой тогдашней Барковой, “теоретически” тяготеющей к пролеткультовским представлениям о происходящем.
Мир двоится. Человек двоится. Поэтический ключ к “Женщине” — образ души, которая каждый миг зарождается и каждый миг умирает, вечно не та (стихотворение “Душа течет”). С одной стороны, книга прославляла революцию, воспевала красноармейку “с красной звездой на рукаве”. С другой стороны, “Женщина” предрекала гибель тем, кто доверился этой же революции. Гибель — России, гибель — поэту, опьяненному революционным бунтарством. Недаром книгу завершало стихотворение, названное “Прокаженная”:
Это тело проказа источит,
Растерзают сердце ножи;
Не смотрите в кровавые очи,
Я вам издали буду служить.
Моя песнь все страстней и печальней
Провожает последний закат,
И приветствует кто-то дальний
Мой торжественно-грустный взгляд.
Все страшное, что случится с Барковой дальше, напророчено в этих стихах. Одиночество, бездомность, более двадцати лет ГУЛАГа. И даже “кто-то дальний”, освобождающий поэтессу от проказы злого времени.
Стихотворение “Прокаженная” написано в двадцать втором году, то есть в то самое время, когда, обласканная самим А. В. Луначарским, Баркова жила не где-нибудь, а в Кремле. Была личным секретарем наркома просвещения... Значит, именно в Кремле она поняла всю дьявольскую подоплеку происшедшего? Именно в этой цитадели марксизма-большевизма пришло к ней окончательное прозрение относительно ложности ее недавнего революционно-романтического порыва? Полагаю, все так и было.
В Кремле Барковой написана и пьеса “Настасья Костер” (издана отдельной книгой в 1923 году и больше никогда не переиздавалась). В ней рассказывается об огневолосой атаманше, поднимающей холопов на бунт (действие происходит в XVII веке). Читаешь пьесу — вспоминаешь то, о чем в свое время писал Н. Бердяев: “Россия — страна бесконечной свободы и духовных далей, страна странников и искателей, страна мятежная и жуткая в своей стихийности, в своем народном дионисизме, не желающем знать формы”[1]. В пьесе Баркова любуется такой Россией и вместе с тем ужасается, видя гибельность ее пути. Героиня сгорает в огне, зажженном ею самой. Она проиграла, потому что сделала ставку на краденую икону. Злом хотела победить зло.
“Женщина” и “Настасья Костер” оказались первыми и последними книгами, увидевшими свет при жизни Барковой. И в этом есть своя трагическая закономерность. Кремлевскому опекуну поэтессы стало ясно: советского Шиллера из ученицы не получится. Ученица же поняла: после “Настасьи Костер” ей в Кремле, да и в советской действительности в целом, места нет. Иконы здесь краденые. И она ушла в ночь, в безвестность. Стала потаенным литератором. Иллюзий в отношении будущего не было. За три года до первого ареста в своем “ночном” блокнотике (потом он окажется на Лубянке) она напишет:
Все вижу призрачный, и душный,
И длинный коридор
И ряд винтовок равнодушных,
Направленных в упор...
Я не буду останавливаться на перипетиях гулаговской судьбы Анны Александровны Барковой (отсылаю к книге “Прости мою ночную душу...”). Для меня важней всячески заострить мысль о духовной доминанте ее творчества, отнюдь не сводимой к фанатическому скептицизму. При этом хотелось бы особо подчеркнуть следующее: уникальный опыт жизни и творчества Барковой неотделим от трагического опыта России XX столетия. Добро и зло, любовь и ненависть, правда и ложь существуют здесь в таком драматическом переплетении, какого еще не ведала история.
Ее любимым фольклорным героем был сказочный Иван-дурак. И здесь она поразительно совпала со своим постоянным оппонентом (что отразилось в ее дневниках 50-х годов) В. В. Розановым. “Иван-дурак — не просто воплощение “мудрости непротивления”, религиозной и социальной индифферентности, но залог неистребимости русского характера, и в том, как неизбежно преодолевает он социальные соблазны и утопии, навязываемые ему братьями старшими, ясно ощущался для Розанова оптимизм русской истории”[2] — так пишет один из исследователей розановского творчества, но кажется, что здесь говорится и о Барковой.
Ее стихи об Иване-дураке, составившие особый цикл, также пронизаны идеей “неистребимости русского характера”. Иван у Барковой — это Россия, чья душа остается живой, несмотря на все превратности российской истории. У Ивана отняли волю, над ним издевались, надевая шутовской колпак. Но истребить Ивана нельзя. Рано или поздно он возвращается.
Автобиографический подтекст сказочного образа, созданного Барковой, вне сомнения... Был в ее жизни страшный час. В марте 1935 года она ознакомилась с первым своим приговором: пять лет ГУЛАГа. Показалось, что жизнь кончилась. Там, куда ее посылают, не будет стихов, не будет никакого духовного творчества. И она пишет заявление на имя наркома Ягоды, где просит подвергнуть ее высшей мере наказания, то есть расстрелять... Но скоро выяснилось, что в гулаговском аду она не только не перестала быть сама собой, но именно там обрела полную уверенность в своем творческом призвании. В перерыве между первым (1934 — 1939) и вторым (1947 — 1956) “путешествиями” (так Баркова называла свои лагерные отсидки) она писала друзьям о пребывании в Карлаге: “В общем, я не жалею, что пять лет жарилась и морозилась в монгольских степях. Как часто я вспоминала пророческие стихи из моей первой книги:
Взлечу же хоть раз и кану
В монгольских глубоких степях.
.......................................................
Посею последнюю силу
В сожженной монгольской степи.
Так же почти и вышло” (из письма П. А. и М. Н. Кузько от 14 апреля 1940 года).
Поразительно, но именно в лагере откроется перед ней мировое пространство истории. Здесь она расслышит голоса героев прошедших эпох, заставляющих поверить в неисчерпаемые возможности человеческого духа. Здесь она откроет в себе то, о чем раньше просто не догадывалась. Выдающимся русским поэтом Баркова становится не на “воле”, а в ГУЛАГе. Парадокс! Особенно если иметь в виду знаменитое высказывание В. Шаламова о сугубо отрицательном значении лагерного опыта. Но парадокс Анны Барковой стал в русской литературе, русской культуре в целом, доказательством неисчерпаемости духовной силы человека, неистребимости русского Ивана-дурака.
Еще много будут писать о разнообразии лагерной поэзии Барковой. О ее поразительном психологизме в раскрытии людей, очутившихся за колючей проволокой. О символической многомерности ее образа России. О ее вещих поэтических прогнозах. Впрочем, и сейчас понятно, что поэзия Барковой далеко опередила современную ей литературу в плане философско-социального, политического взгляда на будущее.
Лошадьми татарскими топтана,
И в разбойных приказах пытана,
И петровским калечена опытом,
И петровской дубинкой воспитана.
И пруссаками замуштрована,
И своими кругом обворована.
Тебя всеми крутило теченьями,
Сбило с толку чужими уменьями!
Ты к Европе лицом повернута,
На дыбы над бездною вздернута,
Ошарашена, огорошена,
В ту же самую бездну и сброшена.
И жива ты, живым-живехонька,
И твердишь ты одно: тошнехонько!
Чую, кто-то рукою железною
Снова вздернет меня над бездною.
(Словно бы в наше “вздернутое” время написано это стихотворение “Русь”.) Дата под стихотворением — 1964-й...
Не только в стихах, но и в дневниках, письмах, а еще больше в прозе Барковой мы открыли ту же потрясающую дальновидность. Вот, например, повесть “Как делается луна”. Написана она в 1957 году. Баркова представила здесь сразу два будущих кремлевских переворота: антихрущевский заговор 1964 года и горбачевская перестройка 80-х годов. Кстати сказать, за эту повесть и подобные ей произведения Баркову отправили в “третье путешествие” (1957 — 1965). В самый разгар хрущевской оттепели! Для Барковой, однако, ничего удивительного в этом не было. Не верила она ни в какие оттепели.
Сейчас иногда можно услышать такое мнение о Барковой: да, интеллектуально она опередила время, да, ей было даровано какое-то дьявольское знание будущего. Но обладала ли она собственно лирическим талантом? То есть тем талантом, который привлекает своим сокровенным “я”, неповторимым изгибом личного существования? Автор статьи “Фанатик скептицизма” рассуждает на этот счет так: “Кажется, нет в России другого поэта, который так мало уделил бы внимания собственно лирическим темам, личному переживанию — и который так лирически лично проживал бы социальные трагедии. Отчасти в этом повинна судьба: когда “личная жизнь” проходит в бараке, когда любовь вспыхивает среди “оград колючих” — тогда, конечно, в любовный стих на равных со страстью войдут конвоиры”.
“Конвоиры” действительно рядом. Но только не “на равных”. Между лирической героиней Барковой и ими — любовь как охранная грамота личности. Об этом и пишет поэтесса в одном из лучших своих лагерных стихотворений:
Как дух наш горестный живуч,
А сердце жадное лукаво!
Поэзии звенящий ключ
Пробьется в глубине канавы.
В каком-то нищенском краю
Цинги, болот, оград колючих
Люблю и о любви пою
Одну из песен самых лучших.
Поэзия Барковой прекрасна разнообразием ликов ее лирической героини. Она может быть язвительной, желчной, мрачно-патетической и трагически сокровенной, неожиданно являющей ахматовскую ноту, которая, казалось бы, напрочь противопоказана Барковой. Вслушаемся:
Как пронзительное страдание,
Этой нежности благодать.
Ее можно только рыданием
Оборвавшимся передать.
Баркова слишком любила жизнь в ее духовно-творческой сущности, чтобы отдать душу на заклание пессимизму. И не только смерти она боялась, когда, чувствуя конец, просила отпеть ее в церкви. Боялась забвения, боялась остаться в памяти людей ведьмой на метле... Слава богу, стихи ее печатаются, книги издаются. Их читают. Они волнуют. Побуждают к сопереживанию. Сбывается пророчество поэтессы, написавшей в своих завещательных стихах: “Превыше всего могущество духа и любви”. Будем помнить этот завет Анны Барковой.
Леонид ТАГАНОВ.
[1] Бердяев Н. Судьба России. М. 1990, стр. 21.
[2] Налепин А. Л. В. В. Розанов и народная культура. — “Контекст-1992”. М. 1993, стр. 113.