Азеф в зеркале своих писем

Имя Евно Азефа (1869 — 1918), члена ЦК партии социалистов-революционеров, руководителя их Боевой Организации, осуществившей ряд террористических актов против царских министров, и вместе с тем секретного сотрудника охранки, “сдавшего” ей своих же товарищей, вошло в обиход как синоним провокаторства и вероломства.

При всем том о самом “великом провокаторе” наш читатель до недавнего времени знал крайне мало. Долгие десятилетия книги об Азефе не издавались, а те, что появились в 20-х годах, позже изымались из библиотек и уничтожались. Писать о нем перестали даже в специальных исторических работах и журналах. Лишь совсем недавно, после отмены цензурных ограничений, у нас изданы были книги эмигранта Б. Николаевского “История одного предателя”, документальный роман Р. Гуля “Азеф” (“Генерал БО”) и т. д. Ныне к этим публикациям прибавился фундаментальный том “Письма Азефа”. Составители его историки Д. Павлов и З. Перегудова ввели в научный оборот двести писем Азефа, адресованных им своим полицейским начальникам, друзьям-революционерам, жене и другим лицам. Большинство этих писем публикуется впервые.

В письмах фигура Азефа раскрывается достаточно полно, в разных ипостасях. Вот юноша-студент добровольно предлагает услуги осведомителя охранке за скромное вознаграждение. Его письма того периода в Департамент полиции начальникам разного ранга исполнены известной робости, отчасти, возможно, наигранной: “Готовый к услугам покорный Ваш слуга...”, “Ваше почтенное письмо... с чеком мною получено” и т. д. Постепенно, по мере того как Азеф осваивает азы полицейского сыска, все прочнее утверждаясь в роли осведомителя, а с другой стороны, обретая вес в рядах партии эсеров и среди членов ее Боевой Организации, тон его писем меняется. Со своими работодателями он говорит уже без прежнего подобострастия, сухим, лаконичным языком, подчас требовательно, с нажимом. Идет ли речь о чисто практических шагах — кого из его сподвижников арестовать, кого оставить на свободе, дабы подозрение в измене не пало на него, — или же он добивается очередной прибавки к жалованью.

На первый взгляд представляется некой психологической загадкой тот факт, что Азеф за все пятнадцать лет своей секретной службы в полиции ни разу не прокололся вплоть до внезапного провала в 1908 году, когда последовали разоблачения историка Владимира Бурцева, редактора журнала “Былое”. Бурцев, выражаясь современным языком, провел “независимое журналистское расследование” и получил неопровержимые доказательства, что Азеф годами водил за нос как революционеров, так и охранку. Последней он давал наводку на отдельных боевиков (никогда не раскрывая все карты), а тем временем с другой вооруженной группой ставил теракты против министров и губернаторов.

Как же ему удавалось долгое время действовать столь безнаказанно?

Сам взлет Азефа объясняется целым рядом причин. Начальство, как правило, ему не препятствовало, когда Азеф проявлял инициативу, завязывая новые связи в революционных кругах, не регламентировало каждый его шаг. Постепенно у эсеров Азеф сделался своим, притом незаменимым, человеком, а со временем возглавил их Боевую Организацию, этот карающий меч партии. Здесь особенно ценили его деловые качества, собранность, выдержку, волю. Со своими боевиками Азеф, по подсчетам того же Бурцева, реализовал около тридцати террористических актов. Получалось, что все эти операции проводились как бы с благословения охранки: ведь руководил ими свой человек. Но, в сущности, для начальника Петербургского охранного отделения генерала А. Герасимова напористый, двуличный, цинический Азеф превратился в неуправляемое и грозное орудие. (Не случайно, потерпев крах, Азеф увлек в бездну и своего всесильного патрона, которому официальные круги не могли простить публичного скандала, связанного с разоблачением махрового провокатора.)

Став своим в обеих структурах, Евно Азеф вынужден был все время подыгрывать той и другой стороне. Впрочем, рисковость игрока была присуща его натуре. Биограф “великого провокатора” Б. Николаевский отмечал, что после своего провала тот осел в Берлине, порвал с прошлым и занялся коммерцией, но вскоре пристрастился к азартным играм. Возможно, замечает автор книги “Конец Азефа”, “этим путем его натура в известных пределах удовлетворяла свою потребность в острых ощущениях”.

До поры до времени Азефа от разоблачений спасало и то обстоятельство, что обе структуры, в которых он укоренился, были герметически замкнуты и там существовал строго иерархический порядок. В Департаменте полиции об истинной роли Азефа знали два-три высших должностных лица. В ЦК партии эсеров о конкретной террористической деятельности “товарища Ивана” (партийная кличка Азефа) тоже были информированы единицы. И охранка и ПСР считали Азефа преданным человеком и с ходу отвергали все подозрения, возникавшие на его счет. О вероломстве, двуличии Азефа ни Гершуни, ни Савинков, ни Чернов и слышать не желали. Тем сильнее был испытанный ими шок, когда тайное стало явным, когда измена в самом сердце их боевого штаба оказалась выставлена на всеобщее обозрение. Окончательно оправиться от такого удара ПСР уже не смогла.

Закономерно, что в силу своего конспиративного характера не менее крупная по численности в России (наряду с эсеровской) большевистская партия тоже не была застрахована от измены в своих рядах. Сначала, когда последовало шумное разоблачение Азефа, большевики не скрывали своего торжества по поводу оконфузившихся эсеровских лидеров. Но их торжество оказалось недолгим. В самом большевистском ЦК, как оказалось, тоже сидел соглядатай охранки — Роман Малиновский. И линия поведения руководителей большевиков при этом во многом повторяла тактику эсеров. Не случайно позже Чрезвычайная следственная комиссия Временного правительства, изучавшая дело Малиновского, в постановлении от 8 июня 1917 года отмечала: “...слухи о сношениях Малиновского с деятелями охраны были энергично опровергаемы в печати как самим Ульяновым (Лениным), так и другими представителями большевиков”.

Конечно, Азеф оказался более крупной фигурой, нежели Малиновский. Это был своего рода гений провокации, двойничества, мгновенного перевоплощения. В письмах Азефа эта его “многоликость” выявляется с особенной полнотой. Достаточно сопоставить два-три его послания, направленных разным адресатам в одно и то же время. К примеру, 7 января 1909 года только что ускользнувший от членов партийного суда Азеф, пребывая за границей на нелегальном положении, шлет одному из лидеров ПСР, Виктору Чернову, письмо, исполненное благородного негодования: “Ваш приход в мою квартиру вечером 5 января и предъявление мне какого-то гнусного ультиматума, без суда надо мною, без дачи мне какой-либо возможности защищаться против возведенного полицией или ее агентами гнусного на меня обвинения, — возмутителен и противоречит всем понятиям и представлениям о революционной чести и этике... Мне же, одному из основателей партии с. р. и вынесшему на своих плечах всю ее работу в разные периоды и поднявшему благодаря своей энергии и настойчивости в одно время партию на высоту, на которой никогда не стояли другие революционные организации, приходят и говорят: „Сознавайся, или мы тебя убьем””. И в тот же день он пишет своему шефу, генералу А. Герасимову: “Дело дрянь... 2 дня тому назад вечером ко мне явились на квартиру для опроса. Я с целью затягивал так, чтобы им пришлось в 2 часа ночи уйти, с тем чтобы возобновить рано утром опять. Я же в 3 1/2 часа ночи ушел без всего из дому и уже не возвращался, уехал ранним поездом. Думаю, что за мной не поехали, хотя не вполне уверен. Положение трудное, искать будут... На случай, если бы мерзавцам удалось меня разыскать и покончить со мною, то я оставляю у Вас это письмо для моей супруги...”

В послании жене, полном клятв в любви и верности, он умоляет последнюю не покидать его, заверяя, что стал всего лишь “жертвой роковой ошибки”, совершенной в юности, “но не подлецом”. При этом свои клятвы в вечной любви к жене и детям он перемежает (видимо, с целью растрогать женское сердце) восклицаниями типа: “Одно только может отчасти отчистить меня — это моя смерть. Это единственное, что осталось для меня”.

Но гибнуть он вовсе не собирался и особых мук от разлуки с женой не испытывал. Он опять играл, лицедействовал. У Азефа была давняя и прочная связь с кафешантанной певичкой, которую он вывез из Петербурга в Германию во время своего бегства. В Берлине они обосновались по подложным паспортам как муж и жена. Заделавшись коммерсантом, бывший провокатор играл на бирже. В пору своих кратких деловых отлучек он посылал своей пассии слезливо-сентиментальные письма, подписываясь словами “твой единственный бедный зайчик”.

Война между Германией и Россией спутала карты Азефа. После того как полиции стала известна его подлинная фамилия, Азефа арестовали. Парадоксально, что Азефа заточили в Моабитскую тюрьму как опасного террориста, которого немцы собирались впоследствии передать российской стороне. Все письма Азефа на имя берлинского полицай-президента, в которых провокатор убеждал адресата в фиктивности своего членства в партии эсеров, ибо на деле он-де способствовал срыву многих террористических актов, разбивались о твердолобость и упрямство этого полицейского чина. Полицай-президент продолжал твердить, что содержит под стражей “опасного русского анархиста”. Впрочем, дни Азефа были уже сочтены: тяжелая почечная болезнь вскоре по выходе из Моабита свела его в могилу...

Публикаторы и комментаторы рецензируемого тома полемизируют с предыдущими историками, занимавшимися “феноменом Азефа”, относительно значения его писем. Оспаривается, к примеру, мнение В. Бурцева и П. Щеголева, которые оценивали подобные эпистолярные материалы прежде всего как “человеческие документы”, помогающие лучшему “уяснению образа Азефа”. Д. Павлов, автор предисловия к настоящему изданию, пишет, что “эпистолярное наследие “великого провокатора” является не только комплексом документов большого нравственного (со знаком минус) заряда, но и ценным источником по истории революционного и общественного движения в России конца XIX — начала XX века”.

Конечно, для историков письма Азефа будут полезны и в этом плане. Но прошлое страны они вряд ли станут изучать по такого рода субъективным источникам. Да и для большинства читателей это издание интересно именно потому, что в нем представлены как раз “человеческие документы”, характеризующие знаменитого провокатора. Такой интерес тем более оправдан, что, как уже выше отмечалось, подлинные свидетельства об Азефе (в том числе и его письма) много лет не публиковались. К тому же старые публикации о нем, появившиеся в 20-е годы, воспринимаются ныне иначе, нежели тогда. Так, например, В. Невский, автор предисловия к упоминавшейся уже работе Б. Николаевского “Конец Азефа”, пишет: “Читая рассказ об Азефе, чувствуешь, что ты точно купаешься в клоаке... Мы жили под этим режимом; верится, что в нашем строе не может быть ни азефщины, ни малинувщины, и не будет их потому, что мы до мельчайших подробностей изучим, почему же появлялись азефы при старом режиме”. Утверждения В. Невского о невозможности появления азефщины при новом строе теперь (с учетом многих печальных обстоятельств последующих десятилетий) кажутся излишне оптимистическими.

Увы! Опыт азефщины был хорошо усвоен лубянским ведомством и взят на вооружение. Поэтому его и не хотели предавать дальнейшей огласке. Попрание всех нравственных норм (что уже отличало метуду самого Азефа) получило дальнейший размах при Дзержинском и его преемниках — Ягоде, Ежове, Берии и других. Когда мораль стала подменяться чисто идеологическими догмами, требованиями революционной целесообразности и заявлениями большевистских вождей, что все способствующее победе коммунизма достойно похвалы, азефщина расцвела так пышно, как об этом не мог помышлять и сам ее духовный отец. Достаточно вспомнить такие иезуитски спланированные операции, как пресловутый “Трест”, где были задействованы сотни мелких и крупных провокаторов, двурушников и убийц. Каждая подобная акция сопровождалась заманиванием нужных чекистам людей в ловушки либо их похищением и смертью в лубянских подвалах. Одним словом, методика азефщины была широко освоена чекистами на практике.

Вопрос же об оценке писем Азефа — как надежного исторического источника или как “человеческого документа” — достаточно дискуссионен. Можно согласиться с публикаторами в другом — в том, что этот эпистолярный том поможет будущим исследователям найти ответы на многие вопросы, связанные с историей царской охранки. Приходится лишь сожалеть, что в столь добротно и толково составленном издании не нашлось места для перевода многих немецкоязычных посланий Азефа из Моабита. Видимо, на переводе решили сэкономить два листа бумаги. Но тем самым пострадало реноме издательства “Терра”, за короткий срок завоевавшего читательский авторитет рядом серьезных публикаций. Ведь большинство читателей “Писем Азефа”, слабо владеющих или вовсе не владеющих немецким, воспримут это как неуважение к ним.

И будут правы.